Когда я вернулся с военной службы, начал искать людей, которые определяли литературное лицо Перми. У меня была жажда непосредственная, юная – жажда быть опубликованным, увидеть себя на страницах той же «Молодой гвардии» – и вот тогда в стенах этой газеты произошла встреча с Владиславом Дрожащих. И у нас состоялся... Собственно, это и было одно из заседаний творческого объединения «Эскиз». Я помню, что серьезной критике (я считаю – объективной) подверглось то, что я представил на суд присутствующих. Валера Абанькин был там, Татьяна Черепанова. Это те, кого я запомнил прежде всего. Стихи у меня «не прошли» в публикацию, не выдержали критики. Ну, какой вердикт мне вынесли: у автора много чего просится наружу эмоционально, но он не может дисциплинировать мысль настолько, чтобы это было выверено, в том числе и по смыслу, выражено до конца. Не хватало мне инструментария словесного, чтобы как-то смочь обработать все эти выплески стихийные. Абанькина-то я потому и помню, что он критиковал больше всех. Председателей там, на заседаниях «Эскиза», не было, все было очень демократично, каждый, кто хотел или считал нужным высказаться, мог это сделать. Если имелось несколько экземпляров текстов, то они заранее шли по кругу, и высказывалось какое-то более-менее общее мнение. Был элемент творческого состязания, конечно, но это было не явно, потому что – уровень поэтической культуры был у всех очень разный. Но... Мы пытались друг друга понять.

Вообще, насколько я понимаю, в Перми изначально существовала какая-то поэтическая аномалия ярко выраженная. В чести была поэзия, прежде всего, не столько проза, а – поэзия. Поэзией поверялось настроение всех подобных встреч. Мы к тому времени, видимо, еще не столь далеко отошли от масштабных выступлений, связанных с именами Вознесенского, Евтушенко... А эти имена были очень популярны, особенно творчество Вознесенского – сама структура его стиха, необычность образа, метафоры. Ахмадулинские стихи тоже – это были ориентиры. Конечно, каждый пытался искать что-то свое. А я пытался что-то пробовать в прозе. Но, видимо, таковы были настроения того времени, внутренняя потребность в самовыражении – именно через поэтический язык, и проза – она оставалась немножко в стороне. Именно посредством поэтического языка выражался и социальный протест, и потребность излиться в лирике самой интимной, это все как-то сочеталось и просилось на свет. Мы еще продолжали жить в состоянии внутренней несвободы, и слово рвалось наружу.

 Я, может быть, в отличие от других, несколько обособленно существовал... Мне как-то доводилось бывать у Горлановой – это несколько позже, наверное, в конце 80-х. Вот вокруг таких, авторитетных, скажем, людей и происходило объединение. Кто кроме Горлановой... Кальпиди, конечно. Это даже не вопрос. Кальпиди примагничивал очень многих. Но я на таких встречах, в домашних салонах, мало бывал. У меня как-то индивидуальная была направленность – на Дрожащих. Мы с ним общались, проводили какое-то время, встречались, беседовали. 

Активно я попытался подключиться к этой жизни уже во второй половине 1980-х. Я старался ребятам помогать, Виталию, Славе. Тогда у нас прошел ряд выступлений – в гостинице «Турист», я помню, выступления свердловских и пермских поэтов, Кальпиди был ведущим. Кальпиди как никто другой знал свердловских авторов. Масштабность и проницательность видения позволяла ему открывать новые имена, явления. Собственно говоря, он открыл нам эти имена, и вообще этот город с его высокой поэтической культурой – Свердловск. Потом, если память мне не изменяет, был какой-то вечер в Доме офицеров, по инициативе Кальпиди, турнир поэтов трех городов – Челябинск, Свердловск, Пермь – если мне не изменяет память. Во всяком случае, Пермь и Свердловск там присутствовали, это точно. Где-то рядом по времени было у нас еще одно заседание, где обсуждались опять мои стихи... А, это было «Театральное» кафе, рядом с библиотекой Горьковской. Там проходили мероприятия клуба поэтического, которым занимался Кальпиди. Там критический разбор моих стихотворений делал Тюленев... А! И там же я впервые услышал пародию на себя – Татьяны Геркуз. «А этот вышел – губки-вишни» – что-то такое было. Кальпиди тоже что-то говорил о моих стихах. Он всегда относился к ним резко критически. И его видение моего творческого "я" всегда исходило из того, что моя проза интереснее. Интереснее, самобытней, что это – определенный уровень, как он говорил. Стихи мои – это день позавчерашний, без прорывов в новые разветвления – это ему было не интересно. 

Кальпиди и Дрожащих – они, конечно, задавали направление поиску. Хотя они были очень разные. Виталий – он открыт миру, и все удары среды, скажем так, принимал на себя, многое тогда очень пронзительно воспринималось и переживалось им, болезненно. И – для него закрыты были издания, и чуть ли не скандальная слава его окружала. А Дрожащих всегда был более камерный, более самосозерцательная у него натура, что ли. Очень мягкий, очень деликатный. Тут еще можно вспомнить Лаврентьева Владимира – я к нему несколько раз приезжал, в гостях у него был. С одной стороны, юрист, с другой стороны – поэтическая натура, он всегда очень был расположен к Кальпиди, через него воспринимал новые веяния. Остапенко тогда их с Виталием книги оформил, в 90-м году. А у Дрожащих книги стали выходить позже, и, насколько я помню, он всегда относился к этому спокойно: его не интересовало количество поклонников, он исходил из того, что, кому нужно и интересно – тот его знает и ценит. В конце концов, в этом тоже выражается свобода художника – так себя подать, ничего не утратив. Потому что – полностью выраженное – насколько оно состоятельно, насколько оно жизнеспособно в конечном итоге? 

 Что касается организации вечеров, я помню, это был год 88-89-й, когда я организовал во Дворце телефонного завода вечер – вот там были... (причем два дня) – там был джазовый коллектив какой-то, и все было воспринято публикой на ура. Были только пермяки. Беликов (у него тогда вышла книжка «Пульс птицы»), Кальпиди, Дрожащих... Еще там Толя Субботин что-то читал... Были афиши по городу расклеены, но информации в газетах не было, конечно. У меня были какие-то средства – вот сколько-то я наклеил афиш, постарался. Договорился с администрацией Дворца культуры, потому что я там работал в то время. Наверное, получилось неплохо. Как-то хотелось поднять уровень быта литературного, что ли.

И потом, позже, когда я помогал устраивать литературные банкеты в Пушкинской библиотеке, находил на них спонсорские средства – это тоже была наша попытка создать какую-то новую форму общения, культурный досуговый центр на базе Пушкинки. Там прошел целый ряд поэтических вечеров, презентации первых книг фонда «Юрятин» (это еще до юрятинских «Литературных сред»), вечер поэтесс Перми – семь поэтесс. Елена Медведева, Нина Горланова, помню, тоже что-то читала... Таня Геркуз... Таня, кстати, как поэт открылась нам уже после того, как ее не стало. Я помню ее выход скомороший на этом вечере поэтесс, в маске шутовской она как-то демонстративно очень – паясничала. Виталий тогда это воспринял как выпад, направленный против него. Но я понимаю, что такая скоморошья... дисгармоничность, что ли, была свойственна ее натуре. У нее были сложные обстоятельства житейские, у нее было трое детей, у нее личная жизнь не сложилась. То, что она нуждалась – это было понятно, то, что ее не публиковали – это было, опять же, привычно в нашей ситуации. Она, несомненно, была способна на большее. И у нее была особая нотка, такая ярко выраженная. Вот если взять для сравнения тембры каких-то инструментов, духовых – она, конечно, не была флейтой – это был рожок, гудок, что-то такое. Гортанное, зычное, площадное даже – но этим она была интересна и неповторима, этим она запомнилась и осталась в памяти.

 Но это все было позже, уже в начале 90-х. С Киршиным мы эти вечера организовывали и с Кальпиди. И для чего мы это делали? Для чего на открытие этого культурного досугового центра на столах были фрукты, шампанское? Для чего нужно было покупать для Центральной городской библиотеки французские фужеры, хрустальные блюда, кофеварки и прочее? Но мы понимали, что должна выработаться привычка к достойному антуражу литературных вечеров – попытка создания какого-то уровня. Нам хотелось, чтобы наши литераторы, ведущие в большинстве своем более чем скромный образ жизни в плане материального достатка – мы хотели, чтобы они почувствовали, что имеют право на большее. Это очень важно.

апрель 2000 г.