Стихи я как начал писать – ну, банально, не банально – я много с девушками дружил, и вот одна из них писала стихи. А я считаю, что мужчина все должен делать лучше – попробовал писать. Как Толстой говорил: из самолюбия можно стать гением. Помню, по шестнадцать стихотворений в день писал.

Приехал где-то в четырнадцать-пятнадцать лет сюда, в город, из леспромхоза, поступил в техникум строительный. Тяги не было к стихам, жил как все сверстники, особенно те, которые без родителей: улица, фонарь, но без аптеки... Дворовые песни, три аккорда на гитаре, Высоцкий, блатная лирика – для этого времени, наверное, нормально – какая-то романтика, казалось нам, тюремная, потому что окружало нас очень много людей, которые срок отсидели. Район-то бандитский был, где мы жили – у трамплина, в общежитии. Ну, жили, пили портвейн, не портвейн, а “Солнцедар” был популярен. Дрались в этих стадных драках – когда пятьдесят на пятьдесят человек – Зеленка бьется с Компросом. У нас в Компросе была команда – шалман, как мы называли, в которую входил Василий Соломин – наш первый чемпион мира по боксу. Ну, он, конечно, больше-то в спорте выступал, а не участвовал в наших разборках детских – был уже тогда чемпионом Европы. Меня потрясло, что как-то раз мы пошли что-то обмывать, а он даже бокала не выпил.

 Когда я начал писать, тогда и с Пашей Печенкиным познакомился, Валерой Жеховым, он резьбой по дереву занимался – у него в мастерской собирались на Героев Хасана.

Ну, у Валеры было прекрасно! Беседовали, спорили. Очень много было идей у Паши Печенкина – я даже не удивлюсь, если это его была идея – собираться там. Катализатор идей. Он тогда, я помню, разводы делал на слайдах, экспериментировал. Тогда он начинал со стихов, не очень сильных, правда. Еще был такой Федя Плотников, который очень хорошо знал поэзию – и советскую, и мировую. Пастернака цитировал с любой строки. Может, это ему и мешало – такая память мощная – помешала стать поэтом. Стихи читали друг другу, какие-то йоги к нам приходили – мы всё пробовали на себе. Больше всех внушению поддавался Паша Печенкин – раз его так загипнотизировали! Между двух табуреток его положили, кто-то даже сел на него – и он не согнулся.

 Как-то раз мы провели – как это английское слово? – хэппенинг, в ночь на Ивана Купала. Зрителей не было – все зрители были участниками – друзья, знакомые собрались. Очень много было молодых ребят. Все в масках – сами их сделали. Федя Плотников там чуть не замерз – вытащили его из речки, вода холодная была. Девушка одна, наоборот, чуть не сгорела – через костер прыгнула неудачно, но мы ее быстро затушили. А когда обратно собрались, случайно поехали не в ту сторону – не в Пермь, а к Добрянке – я тогда даже стоп-кран сорвал. На ходу остановили электричку, вышли, машинист что-то такое кричал нам...

Я бы не сказал, что мы какие-то крутые борцы были с соцреалистической действительностью. Но со многим были не согласны. Или просто нам вместе интересно было. Опять же, через цензуру сложно было пробиться. У нас же тут старались быть круче москвичей: у меня в книжном издательстве слово “Бог” постоянно вычеркивали – а в Москве, кстати, проходило – печатали “Бог”.

Потом мы вышли на “Молодую гвардию”. У меня даже фотография есть: я, Беликов и Слава Дрожащих. Первые публикации были в “Молодой гвардии”, а после уже – в газете “Звезда”.

В Москву я сам пробивался, независимо. Союз писателей пермский только подножки ставил, бесполезно было ждать поддержки от нашего Союза. Я на стариков не сержусь, ну что они – провинциальность свою всё никак соскрести не могли. Может и хорошо, что меня Пермское книжное издательство не печатало – пришлось в Москву лезть. А там уже начались друзья, знакомые – начал печататься.

Первая моя книга вышла после VIII Совещания молодых литераторов в Москве. Это 84-й год. Мы туда – я, Виталий Кальпиди, Дрожащих – сами поехали, без всяких рекомендаций. Я всё говорил мужикам: давайте поедем, от Союза нас никто не пошлет. Там, на Совещании, в фойе такие ребята стояли плечистые – Георгия Маркова пасли. А я спокоен был, уверен – корочек никаких не было, но в любые двери спокойно проходил. И мы даже попали в журнал “Огонек”: на фотографии – сидим в первых рядах. Я на этом Совещании занимался в семинаре у Риммы Козаковой. Она потом в “Литературном обозрении” обо мне написала.

И вот книга у меня вышла – “Братина”. Тираж 15 тысяч! Мне ее привозили даже из прибалтийских хуторов, где по-русски вообще никто не говорил. Вот книготорговля была! Она распространялась через сеть киосков, книжные магазины. Я когда увидел ее впервые – а киоск был еще закрыт – я чуть его не своротил! – казалось даже, почувствовал запах типографской краски, почудилось, конечно. Тираж вышел раньше, чем сигнальные экземпляры.

Потом я получил премию Островского. Это Союз писателей и ЦК ВЛКСМ проводили конкурс на лучшую книгу о молодежи – стихи, проза... Я рукопись стихов просто почтой отправил. Я не ожидал ничего, потому что я ведь не сын генерала – их в Москве много было.

В Москве познакомился с Игорем Шкляревским. Он мне тогда сказал: “Ты на правильном пути, но слишком идеализируешь русский народ”. А я еще не придавал значения строке пушкинской – “О, глупый русский мой народ”. Шкляревский в то время “Слово о полку Игореве” переводил. Со вступлением Лихачева. При мне Наталье Михалковой-Кончаловской звонил, поздравлял ее с днем рождения. А после Шкляревского я познакомился с Юрием Кузнецовым. От него была мощная поддержка, я уж не говорю, что он потом вступление к моей книге написал. Как-то раз мы разговорились, и вот оказалось, что отец его, который погиб, вышел из той же станицы Александровской, на Кавказе, где моя мать родилась. Оказывается, отец у него родился в этой станице. Слово Кузнецова действительно имело для меня большое значение. Меня, я помню, всё спрашивали: почему ты слово “Бог” вставляешь, почему “Россия”? Тогда нельзя было так говорить. У меня бабушка была набожная, верующая, хорошо знала Библию. У нее была книга “Четьи и Минеи” – житие святых. У меня, когда мать умерла, отец уехал на заработки в город, ездил по леспромхозам, я оставался с мачехой – так убегал, у бабушки жил. Страшно любил русские сказки, тюркские – про богатырей. Хотел богатырем стать. Стал призером России по вольной борьбе, чемпионом области среди мужиков. Занимался борьбой. Может, это меня в свое время от улицы и отодвинуло. 

Но своей тусовки в 80-е у меня здесь не было. Я встречался с Виктором Болотовым, но не сказать, что слишком часто. Были у нас семинары молодых в литобъединении, там и ребята-авангардисты участвовали. Тогда еще Домнин был жив. Вот Домнин, Домовитов, Виктор Болотов вели семинары поэтические. Виктор Болотов был прекрасный поэт. Очень сложный характер, он не со многими сходился. Мы с ним были дружны, царство ему небесное. Я знаю, что он хорошо к Ирине Христолюбовой относился, мы с ней часто у него встречались. С Надей Гашевой, которая вряд ли когда-то меня примет, как и я ее – приходилось нам друг друга у Вити терпеть. Леша Решетов там тоже бывал. Потом они мне в Союз рекомендацию давали – Алексей Решетов, Витя Болотов и Николай Домовитов.  Домовитов, в отличие от многих других, был как ребенок доверчив. Что еще... Журнал “Урал” семинары проводил – я и туда ездил. С Казариным печатались в одном журнале. С Кальпиди, кстати, тоже история интересная была – я не знаю, помнит ли он, думаю, не откажется. Я ему посоветовал в “Урале” напечататься. Он еще спросил: “А стоит ли?” Я говорю: “Конечно, попробуй”. И вот у него взяли тогда – как он их называет – тексты. Было даже и такое, что мы домами встречались: я у него в гостях был, он с Наташей Шолоховой у меня. Мы как-то даже Новый год вместе встречали: Слава Дрожащих, я, Кальпиди. Помню, Славка выкидывал пластинки в окно. В те годы мы как-то были дружней, чаще пересекались. А потом уже – разошлись, каждый самостоятельно.

12.01.1998, АЛК