Это был 77-й, может быть, год или 79-й... Модернизм тогда был дежурный жупел. Наши власти с ним боролись. Но ничего по сути известно не было – ни про модернизм, ни про авангардизм, ни про абстракционизм никто толком ничего не знал. А знать хотелось. Я, как и все, выковыривал сведения, выцеживал по крупицам из критической литературы. Жить-то среди советских схем, которые предлагались взамен естественного развития искусства, невозможно было. И – по какому-то наитию, потому что нигде ничего подобного я не видел – сам решил делать литературу визуальной. Т.е. чтобы напечатанный текст был еще и зрительно выразительным. И вот следствием такого желания стал мой пиратский роман «Веселый Роджер или Голубой чертополох романтизма». Я его печатал узорчато, криволинейно, прогалинки какие-то делал в тексте, потом эти прогалинки заполнял рисунком. И раздаривал своим друзьям главы из этого «произведения», обрывочного – допустим, пятая глава, следующая – тридцать четвертая глава... По сути дела я «изобрел» роман-пунктир, про который потом прочитал у Битова. Все эти главы были особым образом отпечатаны на машинке. У Риты Спалле, возможно, какие-то главы сохранились, там были посвящения ей: шхуна пиратская называлась «Санта-Рита», и т.д. В 80-е годы появились всякие буквенные Моны Лизы, портреты Маяковского, Высоцкого, выполненные на ЭВМ. А я на машинке «Башкирия» с широкой кареткой – вставлял туда лист, перегибал его по всякому, чтобы попасть в край, за поля выйти, это же самое интересное – выйти за поля. И мало того – Мона Лиза, к примеру, ведь была одной буквой отпечатана – допустим, «ш». А мой парусник можно было читать: паруса – миниатюрные истории, реи – диалоги, текст – пираты по реям развешаны... Делать было нечего, занимались ерундой всякой, кто во что горазд. Это была игра, конечно. Одну из глав я подарил Амиру Хайруллину, нашему приятелю – с условием, что она будет прочитана на теплоходе, объяснил, как, когда читать, после какой рюмки, что говорить до, что говорить после – целый сценарий расписал.

А еще был обожженный листочек – это немного другое. Я написал текст про грибы, растущие из стола, сюрреалистический такой. С похмелья, конечно, но ты пойми: про сюрреализм я тогда ничего не знал! Это уже потом, когда появился альбом сюрреалистов, появились слайды с их работами, я понял, что Дали – мой брат! А до этого я ничего не знал, все фантасмагории из жизни выпирали, из реальной советской действительности... К тому времени я делание фильмов уже забросил – я же прежде композиции делал, цветомузыку, причем не автоматическую – ручную: музыку сопровождал цветовой партитурой, причем в этом была драматургия какая-то – т.е. к литературе я шел через музыку, через кино.

Кстати, да... Году в 77-м, еще до знакомства с Пашей Печенкиным, я сделал клип – сначала для себя, для друзей. Изобразительный ряд – трюков накидал, анфиладу изображений – смонтировал, безадресно, т.е. любую музыку можно было под него положить, что я и делал – поучился универсальный клип. Можно было пускать его с любого места и даже задом наперед, и даже зеркально – если резкость навести, получалось любопытно. Я сначала показал друзьям, а друзья начали водить своих друзей. И вот одна девочка привела Печенкина. Так мы с Пашей познакомились, он меня пригласил к Валере Жехову, в этот подвал, мы там начали чаи гонять, о культуре говорить. В общем, Павлу понравилась сама идея, и он начал экспериментировать с какими-то реактивами, кислотами, глицерином, развивать эту идею, и, по-моему, развил ее до предела. Ну и для своих показов он мне заказал автоматику. Он же использовал несколько диапроекторов, и эти проекторы должны были включаться каждый в свою секунду – т.е. надо много рук. Я предложил ему сделать автомат – шестиканальный синхронизатор. Паша Печенкин – он же закончил АСУ, он электрик. Он никакой не режиссер, он электрик! Поэтому разговор у нас был профессиональный. Я хотел все сделать бесплатно, но поскольку... Паша – он играл в продюсера уже тогда. Это была забавнейшая картина! В советские времена – продюсер – непонятное существо какое-то, и вот это непонятное существо туда-сюда сквозило, что-то организовывало, находило какие-то деньги – он с кем-то расплачивался, нанимал кого-то. Ну и для смеха я ему сказал: «Давай! Плати – будет». Потом у него эта установка сгорела. Чего уж он с ней – кофе, что ли, пролил. Я пришел к нему на Народовольческую – там все закопченное. «Посмотри, – говорит, – может, можно починить?» Он испытывал ее в предельных условиях. Потому что самое интересное всегда – это же универсальное правило – происходит на пределах диапазона. Тогда у него все как-то разом повалилось, посыпалось – и установка, и планы... Пашины планы! О! «У меня, – говорит, – будет стеклянный пол!» 

И вот, уже имея некий опыт, я записал это видение свое про грибы и визуально его оформил... Потому что записать видение на прямоугольную бумагу – это ведь неправильно, нельзя. И я поджег одну сторону листочка, аккуратно так, стараясь, чтобы строки сходили на нет в обожженный край – и запись заработала. Я увидел, что сам текст уже не имеет значения – листочек был так хорош, что я его повесил на стену. Потом пришел Чернышев ко мне домой, с Финочкой, и сказали: «Это концептуализм». Вот такое слово я впервые услышал от Чернышева, сразу вцепился: «Объясни, что это такое». Но он то ли не смог объяснить, то ли не хотел – не помню уже. В общем, прошло долгое время, прежде чем я разобрался, что к чему.

Я тогда жил на Плеханова, таскал в дом – ну всякую дрянь, с точки зрения здравого смысла. Обои были расписаны формулами, на стене висела здоровая такая рама... А! Акция у меня была – «Выращивание цветка из шампуня». Выращивание началась с чего: я пошел по знакомым просить флакон шампуня. У меня был шампунь, но советский, в скучной бутылочке. А мне нужен был польский шампунь. Я приходил и говорил: «Люся (Катя, Валя), у тебя есть польский шампунь?» Обошел с десяток, пока не нашел то, что мне надо – замечательный вычурный флакон несоветского вида, уже пустой. Я его выклянчил, проколол сбоку дырку, налил воды, вживил туда отводок, он давай расти, и вот вырос цветочек – это был мой друг, единомышленник. Какой-то вьюн. Я его уговорил, и он давай расти, и он пошел, и он похилял. Флакончик я поставил в раму, повесил это все на стену – как будто бы шампунь сошел с ума. В общем, заходят Чернышев с пьяным Финарем (Финочко, т.е.), видят – на стене пустая рама, в ней закреплен флакончик, из него свешивается цветочек, и все это как бы парит в воздухе. Тут-то я и услышал: «концептуализм».

И вот в эту раму – я в нее то цветочек, то обожженный листочек с текстом, то воблу вяленую – в общем, дежурные какие-то вещи вставлял. Нет, я не был художником! Я никогда и не думал о себе, что «я – художник». Но я этим жил. И пропустить мимо «объект» я никак не мог.

А дальше я начал работать с текстом уже системно. В 1984 году написал рассказ, который решил показать людям – сначала Паше Печенкину – «Нищий принц или Поселение подкожного клеща». Печенкин меня к Решетову отправил. Потом этот рассказ был напечатан в «Детях Стронция».

Мне и до сих пор нравится заниматься оформлением своих текстов. Как-то раз сделал книжку в одном экземпляре – «Дед Пихто» – это был целый «проект»: я написал текст, отпечатал его на страничках нормального книжного формата, «проиллюстрировал» вклеенными предметами, переплел в твердый переплет. Потом мне сказали: это книжка-перформанс, бук-арт. Ну, может быть...

Вот так я занимался этим для себя. Это сейчас, с нынешней точки зрения, какие-то литературные круги очерчиваются. А тогда это была просто жизнь. Все намерения, как правило, были стихийными. И попойки были стихийными. Не было плана, что вот пойду-ка я войду в кружок литературный и как-то там пофунциклирую. Нет – просто кто-нибудь из нас, глядя в окно, вдруг говорил: «Ну и погодка...» – «Да, погода-то что?» – «Да шепчет...» И – начинала разворачиваться сюжетная линия сбрасывания, покупания, выпивания... Порой этот ритуал нас тащил – не мы, а он нас – и такое бывало. 

А намеренный опыт социализации литературной я предпринял уже гораздо позже, ближе к девяностым, когда организовал «Фонд неизданных рукописей». Тогда все что-то организовывали. Запольских тогда кинулся организовывать кооперативное издательство, эта мысль поселилась в его голове на долгие годы. Сейчас он журнал фантастики выпускает. И у меня тогда тоже начали возникать какие-то идеи – что можно сделать самому нечто вроде журнала. У меня была совершенно четкая позиция, как должен появиться журнал. Идея такая: журнал должен исподволь рождаться. Исподволь, с нескольких экземпляров. Чтобы не было по-советски не нужных изданий. Чтобы наоборот, его выхватывали друг у друга и читали. Журнал, который я задумал, должен был начаться с нескольких экземпляров, ощупью – постепенный поиск интересных тем, интересных людей, объединение круга людей, одновременно расширение круга тем – журнал должен был расти, развиваться, как живое существо, из зародыша. Вот такие «эмбрионы» я время от времени и предлагал. Одним из первых был бюллетень «Фонда неизданных рукописей». Потом этот фонд развился в «Малый литературный фонд». Потом я попытался сделать при Союзе писателей информационный бюллетень – именно с целью развития. Т.е. я все время делал присадки различных тем, зацепки, на которые люди могли бы отреагировать с интересом – и тогда бы эти присадки можно было расширять, расширять, делать интереснее и интереснее. И вот тогда бы получился хороший журнал. Но... По независящим причинам... Отклики на мои бюллетени были, но их было мало, недостаточно для того, чтобы дальше это дело развивать. И я переключился на другие проекты.

А про дом Медведевой, который я упомянул в «Частной жизни» [1]... Вообще, мне очень жаль, что я потерял рукопись рассказа, в котором все эти тусовочные места описывал. Этот рассказ, кстати, получил премию фонда «Сотрудничество», в жюри была Комина, она прочитала и пожелала со мной познакомиться – вот тогда мы с ней впервые встретились. Рассказ был как раз об обстановке, о людях, которые там тусовались, и был передан этот сумбур... Сумбур, конечно же, был густой. И воспоминания у меня несколько не упорядоченные. Я помню, что к Медведевой меня привели две дамы – под локоть слева, помню, меня вела Рита Спалле, под локоть справа – Люда Тарасова. Про которую Кальпиди как-то раз сказал, что у нее ноги Клаудии Кардинале (после этого Люда полюбила скакать по столам, танцы, канкан исполнять на всех застольях). И вот пока они меня вели, семь раз повторили: «Ты только ничему не удивляйся!» Я все спрашивал: «А что такое?» – «Там Русь! Там Русью пахнет!» И так семь раз. Ну, где она, Русь-то? Приходим на улицу Александра Матросова, подходим к избушке, там система постукиваний каких-то, позвякиваний, покрикиваний... Открывается дверь, выходит стройная девушка – Лена Медведева, и голосом совершенно пиратским говорит: «Здорово, ребята, чего вы орете так?!» Голос у нее всегда был простуженный, с детства, как потом выяснилось, где-то на Колыме она его подсадила – потом она все это подробно рассказала за бутылкой портвейна, спела песни, мне так понравилось! Сладкий портвейн, хорошие песни, друзья... Ну и картины там, конечно, были потрясающие. Однажды прихожу... Ну, вот как описать избу – которую давно уже ждут под снос? Ее вот-вот должны сломать – и вот половина комнат закрыта, туда уже не ходят и не топят там – странные, холодные комнаты, меблированные и, кстати, без особого бардака. Единственное что в серванте, например, стояли валенки. Тут же люди сидят, стихи читают, вино пьют. А в винных парах так вообще ощущение нереальное – Дали, Босх, рыбьи хвосты, маленький Никита на горшке, горшок на стуле... Такие пирамиды причудливые. При этом в доме нельзя курить и пахнуть табаком – нельзя! Одним словом, место очень живое и странное.

Но, вообще-то говоря, мест тусовочных было много – у Риты Спалле, у Лаврентьева, у Кальпиди на Якуба Колоса одно время, у художников по мастерским. В Балатово, в Мотовилихе, на Куйбышева подвал... Да, в общем, подробно так уже город был обжит...

04.09.2003, АЛК