Валерий Жехов

Раньше здесь когда-то была автошкола [1]. И когда мы пришли - здесь был страшный погром, было все затоплено. Что могли, подремонтировали.

Когда появились Печенкин и Плотников, я не помню. Я помню только, что я рисовал здесь - вот на этой стене картон - для резьбы по дереву. В общем, как-то познакомились, понравились друг другу. А почему стали собираться - хотелось что-то сделать вместе, были вопросы. У меня к тому времени была масса вопросов: по композиции, по проблемам творчества...

А потом как-то уже основным двигателем стал Печенкин - особенно когда он начал работать в газете. Федя Плотников - он более закрытый человек, легко знакомился, мог поговорить о чем угодно, но дальше к себе не пускал. Приятельские отношения поддерживал, но друзей у него не было. А Паша Печенкин - он открытый, непосредственный, вот он прямо, как свечечка, горит, со всей своей непосредственностью. Он очень был тогда активен, был здесь одним из инициаторов. Это Паша тогда и терминологию ввел: "хэппенинги" у него всё.

Мы все были в постоянном поиске. Ведь почему пришли к названию "Эскиз" - мы, в общем-то, все были как набросок чего-то смутный. У нас была преподавательница в Мухинском училище - так она говорила: "Образ должен возникать как из тумана: вот образ проявляется, вы его начинаете ощущать..." Вот и мы все были такие - понаслушавшись, начитавшись по истории искусства, понабравшись всякой информации...

Но я бы не сказал, что в "Эскизе" был какой-то стержень внутренний. Приходили сюда люди разные. Я, например, слышал такое про нас от ребят из пединститута, что - "снобистское" объединение, что "какие-то снобы собираются здесь"... Здесь было много людей, очень. В этом подвальчике побывало очень много людей. Я даже, грех признаться... Мне ж надо было работать, а колокольчик в дверях все время: динь-динь. И я придумал хитрость такую: обе проушины для замка приколотил к двери. Обычно же вторая проушина прибивается к косяку, а я обе приколотил к двери и повесил замок - как будто бы дверь закрыта. Ну, свои люди знали определенные сигналы.

Тюленев, Новодворский, Плотников, Печенкин... Ну, Наташа Печенкина тут бывала. Леня Куколев был, Наташа Линк. Театралы заходили. Мы с театралами дружили, даже как-то раз провели капустник у них в ТЮЗе. Это было так, ни к чему - просто хотелось разного общения. Встречи у нас часто были тематические. Как-то пригласили философа из политехнического института. А в основном здесь собирались поэты, литераторы, писатели. Художники - меньше, у них тогда мало было интереса к общению философскому, а все больше к общению такого - стаканного - типа.

Нас, кстати, спасло то, что мы сразу ввели сухой закон - это инициатива меня, грешного, была. Чай, печенье. Я был категорически против подогретых алкоголем встреч. Вот если бы мы хоть один раз устроили застолье - всё тогда... Но нами и без того бабушки у подъезда заинтересовались - начали жаловаться. И то ведь: собираются парни, девки, вина не пьют - что делают? К нам приходила милиция, проверяла: что у вас здесь такое? Плотников даже в КГБ побывал, по приглашению. Может быть, с этого момента и начались поиски другого помещения.

Для нас это был процесс роста. Это, знаете, как стебелечек, когда растет - он начинает искать путь, через сорняки стремится все равно к свету. Мы стремились вот так же, к свету... Ну а потом меня эти встречи стали меньше интересовать. То, о чем мы тогда думали, утвердило меня в том выборе, который я сделал - я в церкви тружусь уже десять лет. Еще когда в Художественном фонде работал, я иконостас на совете показал... Я особенно об этом тут не распространялся, но это ведь удивительное - икона. Икона - это ведь молитва. Как только она превратилась в академическую - все пропало. Вся академическая манера изображения, пришедшая из Западной Европы, - она выхолостила икону. Икона объемнее, чем парсуна. Там - страсть, эмоции, чувства, а в иконе - молитва. Вот, может быть, кто грешил страстью - это Феофан Грек. А Андрей Рублев - истинно русский молитвенник. В Рублеве - молитва, неразрывность человека и Господа, когда человек стяжает благодать, чистоту внутреннюю. Прагматики западные чем грешат - философией подменяют веру. А вера, она ведь - это как ребенок, когда ему страшно, бежит к матери и знает, что она его спасет.

Фильмы Тарковского - да, уже видели к тому времени. В кинотеатрах показывали и "Рублева", и "Зеркало". Ну - на задворках, понятно. В "Экран" ездили. Еще тогда влияние на меня оказала книжечка, которая подпольно расходилась, Александра Меня, - эта книжечка здесь бывала.

И вот наиболее действенное, запоминающееся событие, связанное с "Эскизом", - это когда по инициативе Печенкина (он написал сценарий) мы поехали на Сылву, в ночь на Ивана Купала. Было нас, я не помню, человек двадцать. Плотников был, Елькина Елена Евграфовна, Бороздин. Был клуб самодеятельной песни... А! Саша Новодворский. Игорь Тюленев, конечно. Они там с Сашей Новодворским громче всех... стихи читали. Само действо заключалось вот в чем: Павел изучил досконально языческий обряд - с костром, с винопитием, с поцелуями, с прыжками. Все это забавно, конечно, но тем не менее... Выбрали старейшину. И был конкурс, что ли, состязание поэтическое: кто-то начинает тему, а кто-то другой выходит и продолжает, не важно, чьими стихами, какого поэта - нужно было прочесть какое-то продолжение. Я такими способностями не обладал, сразу же проиграл.

Завершения как такового у этого клуба и не было. Было что: попытались его ввести в рамки официальные, зарегистрировать как молодежное объединение. Сходили к Лисовенко, она приняла довольно лояльно, дала добро. И дальше стали искать: раз молодежное объединение - значит, нужно крышу. Союз художников нас на себя не брал, Союз писателей тоже. "Молодая гвардия" согласилась нас принять - чаепития переселились туда, в редакцию. Начали появляться странички "Эскиз" - этим Печенкин занимался, Леня Куколев, Лемехов Леня (наш карикатурист).

Так что эти публикации в газете были вроде попытки: вот вы нас пустите - мы будем делать то, что вы скажете, чтобы иметь возможность делать свое. Это, мне кажется, было характерно для большинства людей творческих того периода, нашего, советского, - вынуждены были писать по указке. Я-то всегда был почему-то против участия в официальных выставках. Ну, может быть, я не прав - это мое понимание личное. Но у нас выставки-то проводились какие - "Урал социалистический"...

В масках-то все ходили. Невозможно было без маски. Я в фонде не смог бы ни одной работы сделать, если бы объяснил, что именно я этой работой хочу сказать. Вот занимаюсь, например, интерьером банкетного зала - резьба на двери. Ну, резьба, хорошо, а я делаю - лилию, символ Благовещения. И вот так потихонечку во всем. А через ассоциацию у человека все равно смысл фиксируется - значит, будет где-то жить. Такая изощренность была в большинстве наших работ, мы пытались так вот, подспудно, донести до сознания... И поэты пытались между слов, через ритм, воздействовать. Почему и искали - у Фрейда, Юнга, у западных писателей - способы, формы восприятия, закономерности мышления. Об этом, в общем-то, и были все разговоры: как информацию заложить в ритм, в построение самого стиха, рисунка, как найти форму, выразительную настолько, чтобы через нее даже человеку непосвященному был ясен замысел, подлинный смысл.

11.09.98 (Пермь).

[1] Интервью записано в бывшей мастерской В. Жехова (ул. Героев Хасана, 10).