Вячеслав Запольских

Творческий кружок в университете я помню, его Гашева вела. Но, собственно говоря, то, что я делал тогда, это была натуральная графомания - человек просто пишет и не знает, для чего. Ну, сюжет: падала какая-то снежинка. Потом вторая. Одна из них падает в бетонную урну - пессимистка... Это была графомания, потому что никаких насечек на двери этой пьески не было совершенно. Почему ее опубликовали в "Горьковце", я не знаю. И поэтому, когда меня вызвали для личной беседы с какой-то дамой, которая кроме преподавательской работы была еще и партдеятель, и она спросила: "Что вы хотите этим сказать?", я ответил: "Ничего". Ничего. "Зачем вы тогда это написали?" Ну - написал. А смысла-то нет. Я пытался ей объяснить: тут нет никакого смысла. Но, видимо, какой-то смысл или какие-то аллюзии все-таки возникали, потому что она спросила: "Почему эта снежинка падает в бетонную урну?" - выделяя слово "бетонную". Ну, упала и упала. Короче говоря, они, видимо, хотели от меня чего-то добиться - добиться было невозможно, потому что объяснить свой опус я действительно не мог. И в конце концов меня просто пропесочили, сказали: "Думай о том, что ты делаешь" - и отпустили. Ну и все, не считая того, что меня лишили стипендии. Я-то думал, что я плохо учусь, а потом перед сессией смотрю: нет, нормально, четыре да пять, не считая некоторых предметов - политэкономии, которую невозможно было... Да по диамату. Оказывается, была такая система: кроме оценок за знания учитывалась еще "общественно-политическая практика", и вот за такие штучки... Или еще - я перед восьмым марта выпустил для своей группы стенгазету, нарисовал Мону Лизу с бокалом шампанского. Девочке одной не понравилось, она сказала, что это ее оскорбляет - и меня опять тащат к этой партдеятельнице, как ее... Веселухиной. И она мне устраивает совершенно суровую выволочку - в результате у меня опять тройка по ОПП, опять стипендии нет. С другой стороны, Абашев как-то сказал, что наше поколение было последним, которое радовало его сердце какими-то творческими устремлениями. Но - совершенно безобидно было все. Один только Юра Беликов у нас... срифмовал Ленина с Ленноном. Но меня это никогда не привлекало - какие-то там выпады антисоветские. Ну, срифмовал и срифмовал - мне так казалось, что это даже и плоско. Вся эта эстетика пластинок, очков, романтики в духе "американизма" Василия Аксенова... А нашим деятелям пермским, видимо, просто нечем было заняться. Они корнями в репрессансе, видимо, были, корни гнали этот сок, и им нужно было плодоносить чем-то, а нечем - вот они и искали какие-то совершенно мизерные вещи, чтобы реализоваться в своем стремлении найти врага и уничтожить. Врага найти довольно легко было - вылетел же все-таки Кальпиди... Я уже не помню, что он там сказал, ляпнул на лекции...

А "Времири"... Мне кажется, что стоит только образоваться какой-то группе, как-то себя назвать и объявить какой-то манифест или даже не объявлять манифеста - как сразу к ней появляется интерес филологов, литературоведов. Главное - заманифестировать себя - и все, ты уже факт литературы. Вот и "Времири" также. Кто-то был талантлив, кто-то так просто - ну, невозможно быть филологом парню и не выпендриваться в рифму или без рифмы! Все это было связано еще и алкоголем. Следующее звено было - Надежда Гашева. Она пришла и очень резко стала что-то говорить, какие-то вещи совершенно невообразимые по тем временам на филфаке. Про сталинизм, про судьбы литераторов... Потом же ее сняли за все это - и она продолжала частным образом, у себя дома, потом куда-то в кафе ходили - в "Космос", в другие места. В общежитии собирались - "восьмерка" - это же такой бардак, там где угодно можно устроить конспиративную квартиру. Мне кажется, что Гашева нам дала какие-то очень важные нравственные принципы, потому что не у всех же заранее была такая интеллигентская подготовка, что "стучать" нехорошо, допустим. Нас же как учили: лучше доложить - от этого польза будет государству. Я вот, например, от нее набрался каких-то приличных вещей и стихов, которые тогда было сложно найти, хороших.

А как образовались "Времири" - это к Беликову вопрос. Он хорошо очень чувствует силу когорты, силу структуры, организации - он сбивал нас постоянно в стаи, хотя мы уже были тогда на втором курсе. Единственное, что я помню, это то, как мы выступали в политехе - не знаю, как нас туда пустили и, главное, зачем - но ведь и народ пришел. Помню, что я пьян был, зараза. Стихи у меня были какие-то вызывающие. Ну да, как это бывает в юношеский период - пишешь стихи, роман. Роман - две страницы напишешь, отложишь или кому-то дашь почитать внаглую. При этом чувствуешь себя чрезвычайно важным. Талантливым - это мало. "Я" - это же всеподавляющее явление культуры, которое не с кем даже - не с кем себя сравнить. Точнее, с тобой некого сравнить, начиная с пещерных времен, с Гомера и т.д. Ну и... А! Там, во "Времирях", наверное, был интересен элемент игры, спектакля, потому что стихи там, как мне кажется, у всех нас были достаточно плоские. Я был ответствен, видимо, за эпатаж. Субботин брал тем, что всегда объявлялось: "исполняется сидя". Он садился и читал сидя. Эпатаж мой - в текстах в основном проявлялся. Было одно такое стихотворение: "С неба солнце сволочилось, потому что солнце - сволочь". Слава богу, я на двадцать лет об этом стишке забыл, но вот недавно мне о нем напомнили. Кто-то его до сих пор помнит наизусть. Ну, было там много мелкого хулиганства - в рамках пятнадцати суток, не более. Публика как реагировала? Да по-разному. Некоторые радовались. Радовались тому, что это было проявление андеграунда, скажем так. Кто-то, может быть, спокойнее. Да и публика, видимо, была такая, что сама тяготела к написанию разных стихов. В политех, например, половина пришла все тех же филологов наших. Устраивали нам овации. Я в этом смысле менее знаковая фигура, чем Беликов. Он до сих пор на всяких дальних и региональных изданиях поминает это бедное объединение. Ну, что "Времири" - раз пять повторить еще, и лет через сто это вообще будет хрестоматийное объединение, хотя, конечно, такого внимания оно не заслуживает. Так - спектакль для самих себя и узкого круга таких же малограмотных, которые хотели чего-то иного.

В какой-то особой оппозиции мы себя не чувствовали. Единственное - было неприятие стихов типа Щипачева, Исаева. Егор Исаев! "Суд памяти" - была такая поэма. Попытка уйти за пределы стиснутых этих стереотипов в поэзии, литературе. Все, что хоть как-то выделялось, принималось нами на ура. Если это было хоть в чем-то нестереотипным - как, например, тот же Вознесенский - да боже ж мой! Это было время, когда он был очень популярен. Евтушенко и прочие для нас тогда уже ничего не значили, а Вознесенский - это да! Обсуждения его проводились. Помню объявление на стене: "Состоится обсуждение новой книги модного московского пиита "Дубовый лист виолончельный". Это, конечно, все очень трудно было достать. Использовали его стихи в постановках филфаковских, на "студенческой весне". Финочко там изображал из себя гарсона в засахаренных джинсах с бисером. Туда же засунули Ахматову - "все мы грешники здесь, блудницы, как невесело вместе нам". Изобразили какой-то ресторан, описанный Вознесенским, - "Кус-кус". Вроде как мы изгалялись над ними, над Западом, что ли, но - стихами Вознесенского.

Андеграунд - это же проявление чего-то растущего против уже застывшего, окаменевшего. Попытка не уложиться в положенные тебе формы. Отколотить от этой формы кусок и переделать ее. Но мне и многим хотелось не повторить судьбу Кальпиди - спокойно доучиться, не попасть в армию.

Конечно, мы все были зависимы. Даже эта Народовольческая - общежитие же принадлежало "Геофизике" (или чему-то связанному с нефтью или газом), и в любой момент нас всех могли оттуда выкинуть. Во-вторых, это все равно пас обком комсомола. Помню, что какая-то девушка из обкома комсомола назначила встречу, пообщаться - мы собрались в квартире Славы Смирнова (я еще подумал: как хорошо парень живет - квартира трехкомнатная, множество всяких красивых вещей), и там был Печенкин, помню, что уже поддатенькие, разделись до трусов Печенкин и сам Слава и к приходу этой девушки помыли пол. Нет, я помню, что обком комсомола тогда довольно активно работал... То ли им самим было интересно что-то новенькое, то ли тоже в какой-то мере фрондерствовали перед партбоссами своими - но было стремление с их стороны узнать, что там у нас творится, и ни в коем случае не давить. Во всяком случае, Татьяна Гончарова - она ведь была не просто корреспондентом - она была замом редактора, а это была обкомовская прерогатива - назначать редакторов. Наверное, уже начиналось разложение партии.

Вот тот же приезд Франциско Инфантэ - все ведь делали не независимо, а заручившись поддержкой того же обкома комсомола. Это была поддержка власти, скажем так. А потом уже начали появляться какие-то совершенно "левые" люди. Вот такой патентованный неформал - Юра Вязовский. Помнится, он зажал в углу Сережу Тупицына и спросил: "А ты знаешь, что такое контркультура?" Сам-то Юра был человек малообразованный, в творческом отношении вообще по нулям - но он вел богемный образ жизни. Ходил по гостям - ко мне ходил, к Горлановой. Потом он под этой маркой успел попасть в "Вечернюю Пермь", там немного поработал - писал исключительно на еврейские темы, будучи евреем. Ему скоро сказали, что вот этого не надо, какая-то скандальная история случилась, он тут же закричал, что его как еврея тут обижают, и быстренько эмигрировал. Вот так исчез Юра Вязовский.

Поэма "В тени Кадриорга" мне запомнилась слухами о том, что ее писали совместно Дрожащих и Кальпиди и что писали они так: открывали перед собой как можно большее количество словарей, выискивали оттуда красивые слова и потом уже, их компонуя, пересыпали менее красивыми, более привычными словами. Таким образом появлялась поэма. Поэма эта была совершенно нечитаемая, как и опубликованный недавно "143-й вагон" Дрожащих. Просто в ней интересно соединились пространства временные, географические, разных эпох, разных ментальностей. Кончается поэма Кудымкаром, той самой гостиницей, где мне как корреспонденту часто приходилось останавливаться, и последняя фраза "За сутки крадут по семьсот полотенец" - это уже была не гипербола, это уже было нечто большее. Это было такое благородное безумие, флер дикости совершенно несусветной. До этого - до них - никакой в Перми литературы и культуры не было. Для нас - не было. Еще помню, в финале - девушка, замотанная во что-то блестящее. У Печенкина был еще фильм "Метаморфозы": какие-то фигуры из школьных кабинетов геометрии - пирамиды, шары - это через один диапроектор. Через второй - что-то другое, а третий показывал его "жидкие" слайды знаменитые - вот это было красиво. Музычка типа Жарра. Это был даже не художественный эффект - это было, скорее, воздействие на подсознание, может быть, даже на родовое бессознательное. Там не было, мне кажется, образов - там было что-то на уровне знаков, архетипов, но уже не аллегории.

С этими слайдами ездили, по-моему, по городам области. Тюленев на совместных выступлениях стихи читал. Тюленев - как знамя некоего патриотизма, но это ведь так, маска. Вместе пьянствовали. Что вы, говорит, из меня делаете антисемита? Какой я антисемит?. Ну вот, ездили все вместе. Шаламов читал какую-то фантастику, Дрожащих стихи. А что там: ребята из ПТУ, согнали их - и вот Слава Дрожащих читает им свои стихи, заунывно и нараспев, и, вообще, говорит, я не поэт, я работаю в "Молодой гвардии", печатаю там свои очерки... Очерки его, конечно... Из простой молочно-товарной фермы он такое сделает! Ему надо писать о балете или о баронах каких-нибудь. "Лучше бы я вам прочел несколько своих очерков..." А ребятам - хоть бы что. Их такими политинформациями обрабатывали - они терпели, так они после этого и Шаламова с Дрожащих вытерпят.

В начале 80-х Печенкин делал дискотеку - композицию со слайд-фильмами, музыкой - это все называлось "Программа "Грейпфрут". Этот фрукт только начал тогда у нас появляться, и я помню, он меня попросил помочь - чтобы кто-нибудь на радио записал призыв типа "Приветствуем вас - Грейпфрут!" И кто-то из дикторов это записал - то ли Барабанщиков, то ли Пьянков, но я помню, что он произнес: "Грейпфрут" (с ударением на первом слоге). Они же были - монстры! Знали язык дай боже. Вот как раз на Народовольческой Паша устраивал эти дискотеки. Я помню, на Народовольческой он отгрохал себе стеллаж совершенно роскошный, из досок сантиметров пять, наверное, в толщину.

Беликов, кстати, пытался что-то подобное делать - он же устраивал у себя в Чусовом кафе, если я не ошибаюсь, "Молодежное" - с дискотекой, от которой там стоял на ушах весь город. Первое отделение было посвящено Высоцкому. Высоцкий в то время умер - в 81-м году Юра все это устраивал. Достал записи, пленку: Москва, Таганка, рыдающий Золотухин. А во втором отделении - рекомендованный обкомом комсомола вокально-инструментальный ансамбль. Так уж положено было. Я помню, что и горкомовцы тогда - и пермские, и чусовские - тоже пытались что-то подобное устроить, стремились к чему-то - скучно ведь было, давайте что-нибудь веселенькое. Мы вечно с Беликовым фонтанировали какими-то идеями - комсомольцы вроде подхватывали - нашли какой-то подвал, в Чусовом, в ДК металлургов, шикарный, хотели очистить его под молодежную тусовку. Но это так - на две лопаты хватало энергии, а потом все гасло.

Наши с Юрой поездки в Москву были связаны помимо прочего с тем, что в Москве жил знакомый чусовлянин - Култышев. Вот, так - попьянствовать... Там ведь со всего Союза народ жил - лимита, на стройках работали, и Култышев так же. Жили у него в общаге. Азиатского типа там был какой-то парень, Джеки Чан местный, и тоже - стихи писал, и он тогда употреблял малознакомое для меня слово "сенсуализм". Вот с Вегиным и Вознесенским я, например, не встречался. Хотя Юра Беликов - он сам специально ездил с ними познакомиться и других знакомил - для него не только свой бренд важно было раскручивать. Мои хулиганские стихи подсовывал Вознесенскому, рассказывал потом, на что Вознесенский обратил внимание: на этой строчке, типа, хмыкнул одобрительно. Для меня тогда одобрение Вознесенского важно было, конечно.

Еще я помню случай - не знаю, может, он не очень приличный. Пятидесятилетие поэта Алексея Домнина - нас позвали, творческий кружок наш - для заполнения зала, наверное. И - телеграммы, из Москвы, от каких-то республиканских писательских организаций, поздравительные. Беликов так взглядом искоса заглянул в телеграмму: "Я видел, вот сейчас прочитали телеграмму поздравительную с Востока, а от кого не прочитали, а я увидел: там написано: Обоссадзе!" Потом я натолкнулся на эту фамилию в каких-то списках официальных литературных - обчитался Беликов, на самом деле там было написано "Аббас-заде".

А вообще с Союзом писателей у меня и не было никаких отношений. В этой гоп-компании, во "Времирях", мы даже и не мыслили, что вот можно подойти, познакомиться. А! В то время в некоторых кругах, в том числе и для Беликова, кумиром был набирающий вес Миша Смородинов. Тогда читали его. Была однажды жуткая история... Я, Беликов и Шаламов шли по Компросу, и, проходя мимо улицы Краснова, где Горьковский сад, Беликов сказал: "Пойдем морду бить Мише. У него недавно книжка новая вышла - пойдем, побьем Мише морду". Мы поступили культурно: купили несколько бомб какого-то вина, чтобы не с пустыми руками, пришли к Мише. Скромно сели. А там у него еще был Федя - какой-то пролетарий, нос поцарапанный. Они там бухали. А он же мотовилихинский парень - Смородинов... Ну, мы разговариваем, он стихи читает. Потом говорим: "Миша, мы тебе вообще-то пришли морду бить". Он так, ушами повертел, говорит: "Понял". Ну и - началось. Я вроде бы связал узлом торшер, благодаря чему Смородинов запер меня во встроенный шкаф... Шаламов посмотрел в окно и видит - внизу люди собрались, пытаются вычислить, откуда посуду кидают. Тогда он сбежал вниз и встал рядом с остальными - смотреть. Ну, не хрусталь, конечно, летел - в лучшем случае тарелки или сковородки. Что-то простое, из примитивной утвари. Шаламов говорит людям внизу: "Давайте подождем, может, еще что-нибудь выкинут". А потом он вернулся и, как потом рассказывал, "тут раздался страшный грохот!" - а это я вышел из встроенного шкафа, вытолкнув дверь, - и по ней, как ангел мщения, как по трапу, сошел... Я этого не помню уже, потому что напился очень сильно. Мы надеялись, что и Миша этого не помнит - а нет, он запомнил, но никогда не пытался как-то отомстить, проявить злобу - этого не было. Я потом с ним познакомился уже как бы по-настоящему. Вот такие отношения были с Союзом писателей.

А еще у Марины Крашенинниковой был папа - Авенир Крашенинников - тоже знакомство было, мельком. А потом же еще какие-то семинары творческие проводились. Шаламова обсуждали. Это было очень смешно. Во-первых, он был с бодуна. Там, говорит, кроме меня, кроме фантастики обсуждалась еще какая-то дама, которая представила такой лирический дневник, полный интимных подробностей... Рассказывал, что его очень сильно ругали, но я, говорит, время от времени приоткрывал свой дипломат - там лежит бутылочка пива - я на нее посмотрю и... поднимаю голову - гляжу - начинают хвалить за оптимизм.

А вот потом-то мы туда влились - в Союз, в литобъединение - уже не со стороны "Времирей", а со стороны "Клуба фантастики". Клуб готовил тематическую полосу в "Молодой гвардии". Во многом даже по инициативе писательской организации несколько фантастов слили в литобъединение - тогда это считалась довольно солидная инстанция, т.е. это даже не кружок для графоманов. Хорошо, что прозаическая была секция, потому что помню, мимо нас проходили поэты, когда мы в первый раз пришли в литобъединение - они проходили и с таким совершенно откровенным насекомоядным интересом смотрели на нас... У Муратова или Бурашникова - сверху был на нас взгляд как на совершенно ничтожных существ, которые к литературе настоящей отношения иметь не могут - по сравнению с поэзией фантастика - это четвертый сорт. Я не столько рассердился тогда, сколько меня это повеселило. Уж так-то сверху смотреть бы им не стоило.

Мне кажется, все эти писатели наши, деятели культуры, - они нас немножко боялись. Потому что с началом перестройки мы написали письмо в редакции газет, на телевидение - о том, что хотим молодые наши литературные способности и усилия приложить во имя перестройки, дайте нам такую возможность. И "Звезда" - там Бубнов работал - напечатала. Тогда, в те партийные времена передовица в "Звезде" - это же было ого! Надо же было принимать какие-то меры. И тихонечко нас - подписантов - позвали в издательство: "Что ж вы, ребята, нас так!" Они страшно обиделись. И Гашева - тогда уже завотделом художественной литературы - была тогда на нас обижена. И я помню, что я перед началом этого действа оказался рядом с кабинетом, где сидели тогдашний секретарь пермского Союза писателей Кузьмин и еще кто-то, и слышал, как они сговаривались, как им себя вести. Они всегда почему-то нас упрекали в том, что мы жизни не знаем. Все, значит, мы по книгам живем, а настоящей, рабочей жизни не знаем. "Как же мы с ними, о чем будем говорить?" - "А давай скажем им, что они жизни не знают!" - "О! А так и будем! А так и будем говорить!" Не по злобе, я думаю... Но тогда возникали трения - слишком всерьез воспринимались все эти игры с публикациями в газете, с подписями, письмами и т.д. Им нужно было принимать меры - они же были во многом чиновничьей структурой.

Юра Беликов - он был ближе к властям - он, наверное, знает, как это было, т.е. чем вызвана публикация первых книг в 1990 году. А для нас это было в чистом виде бодание стенки - вызвало оно что-то или нет, мы не знали.

С Горлановой я познакомился, когда она только- только родила Агнию, это я точно помню. Мне о Горлановой говорил Шаламов: что есть такая писательница, человек необычный, живущий в необычной атмосфере, что она недавно родила четвертого ребенка и что вообще она пишет. Притащил "Квасир", напечатанный на машинке. Я его прочел - я просто восхитился. Причем восхитился не столько художественными достоинствами, сколько совершеннейшим игнорированием всех тех страхов цензурных, которые только можно себе представить, которыми, например, лично я был закручен, к тому же будучи корреспондентом. А вот тут нет этого ничего. Я, конечно, восхитился и говорю Шаламову: ты меня с ней познакомь. Он привел и познакомил. Отношения у нас как-то до сих пор хорошие. Букура я всегда очень любил. Совершенно фантастическая фигура. Конечно, он остался в тени Горлановой. Букур как бы пристяжной в этой упряжи. Вот недавно отмечали его юбилей - 50 лет - в газете "Пятница" у меня вышел материал "Букур, который сам по себе". Слава как начнет фонтанировать образами и эрудицией! Катализатор. А Горланова - более земная.

Я в создании "Клуба фантастики" не участвовал - пришел чуть попозже. Но я помню, что это были доцент пединститута Грузберг, это был Саша Лукашин, который с детства, с дошкольных лет вообще любил фантастику и, когда выбирал, куда поехать учиться, ткнул пальцем в Пермь и сказал: "В Перми у нас Тамарченко и Файнбург - туда поеду поступать". Еще был товарищ пожилой - из Камского бассейного управления пути. Шаламов, ну и Филенко как человек, который, еще будучи школьником, шестиклассником, опубликовал какой-то рассказ в "Юном технике" фантастический, потом публиковался в сборнике "Сами о себе", ну и т.д. - мэтр. Остальные собирались, чтобы книжками разживаться. Устроили библиотеку клубную, выходили в прессу со своей страничкой. Мы собирались одно время там, где сейчас клуб "Алиса", наверху. Букур Слава там у нас появлялся. Выпускали афиши, план на год. Приглашали гостей-фантастов, типа Бориса Захаровича Фрадкина - он до сих пор (он 17-го года рождения) бодр и активно пишет. И читали при нем перевод какой-то самопальный американских фантастов - он их раскритиковал: "Диалектика должна быть в фантастике!"

Потом мы провели первый семинар - сначала областной, потом всесоюзный, много очень народу приехало, авторы третьего эшелона. Москва, Прибалтика. Файнбург там выступал. Ну а в 84-м году это все разогнали, когда стали власти понимать, что создается некая параллельная структура, - решили нас прикрыть. Все обошлось, хотя кто-то говорил Лукашину, что стоял вопрос об аресте. А так - просто выговор влепили и даже на прежнем месте оставили работать. 1984-й - это же был Оруэлловский год. А потом пришел Михаил Сергеевич Горбачев, и все стало так потихоньку приоткрываться, и совсем открылось, и хлынуло огромное количество литературы, переводов. Причем те авторы, которых мы знали, допустим, по одному рассказу - все остальное у них, как потом оказалось, такая лабуда, да еще в компьютерном переводе, - и все это привело к тому, что читатель перестал западную фантастику покупать, особенно когда обнаружил, что есть наша, "на наших реалиях"...

15.02.02 (Пермь).