Eвгений Kасимов

Наверное, начать нужно с 1976 года, потому что это год моего приезда в Свердловск. Летом семьдесят шестого я поступил в Уральский университет, на филологический. Вот именно в то время я познакомился с Сережей Гонцовым. Сережа Гонцов сегодня – достаточно известный поэт. Он учился на журфаке (сам он из Кургана). И Гонцов, наверное, это какая-то поворотная, переломная фигура того времени.

Конечно, была литература, была поэзия, и, наверное, превосходная поэзия – достаточно вспомнить Майю Никулину, потому что для нас она, как для Перми Решетов, наверное. Майя – это единственный человек, который нас абсолютно понимал и принимал. Для нас, для того круга людей, которые собирались у нее в квартире, которые дружили с ней, Майя Никулина – это то же самое, что в свое время в Ленинграде для Бродского, Наймана, Рейна была Анна Ахматова. (А к Решетову – известно почтительное отношение людей всех поколений, и даже последующих: авангардистов, постмодернистов – как угодно, – просто поэтов).

Но вернемся. Были Кочкаренко, Терентьев – прекрасные поэты. Борис Марьев. Шестидесятники. Поэты, журналисты... И, на мой взгляд, это наложило совершенно определенный отпечаток на их судьбу трагическую. Они прекрасно знали литературу, они были острословы, они владели словом, но вот – как бы время требовало другого. Они все умерли уже. Я многих и не застал. Застал Бориса Марьева (он умер в семьдесят восьмом). И мы с ним даже подружились. Он как-то нас сразу заметил – Юру Казарина, меня – ему было интересно с нами, хотя мы – поколение совершенно другое. Конечно, их нельзя было считать официальными поэтами. Правда, у Марьева к тому времени уже десять книг было издано. Но у остальных все книги вышли после смерти. Это как раз то поколение поэтов – не признанное, что ли, не принятое официальной литературой.

А Сережа Гонцов – из журфаковской среды, но тяготеющий к другим кумирам, скажем так. Он один из первых критически стал относиться к шестидесятникам. Мы в то время что? Для нас бесспорные авторитеты: Вознесенский, Евтушенко, Белла Ахмадулина. Как и для многих, впрочем. Мы не подозревали еще, что существует Бродский, другие поэты. Хотя мы в то время открывали для себя Самойлова и Кушнера, и какую-то другую поэзию. (Мандельштама мы где-то года с 74-го начали читать. И Гумилева, и Мандельштама, и других – современную классику двадцатого века, скажем так) А у Сережи были странные пристрастия. Тогда он первый для нас Юрия Кузнецова открыл. Кузнецов – это было что-то новое, необыкновенное, то, что шло на смену шестидесятникам. Зачитывались Рубцовым. Тарковским. Тарковского мы – какие-то маленькие тоненькие книжки – выкрадывали из библиотеки. Невозможно было достать! Но Гонцов – первый, кто произнес строки Парщикова. У Парщикова в Киеве напечатали какое-то стихотворение, в журнале “Радуга”, если я не ошибаюсь. Я не знаю, как они к Гонцову попали, эти строки, но когда он их произнес, нас это просто ошеломило!

Я сад моих друзей, где я торчу с трещоткой,

И для отвода глаз трещу по сторонам.

Посеребрим кишки крутой крещенской водкой,

Да здравствует нутро, мерцающее нам.

Вот это – летом семьдесят восьмого – прозвучало! Совершенно неожиданно. Но потом как-то забылось. Москва вторглась к нам чуть позже, года через три.

И мы с Сережей очень сильно дружили. Человек он был фантастический – всеядный, графоман высшей пробы! Мог писать когда угодно, где угодно, сколько угодно. Я помню, мы поехали к другу нашему Шуре Субботину в Ирбит и ночевали на чердаке. Лето, светало рано, часа в три. Я проснулся оттого, что кто-то шуршит – это он ходит, бумагу ищет. Нет бумаги. Слова – прут из него. Он нашёл «Литературную газету», сел у чердачного окна, взял огрызок карандаша и ВОТ ТАКИМИ буквами стал писать, как в записной книжке. Написанное он тут же забывал – такую неряшливую немножко поэтическую жизнь вел, этакий Хлебников, у него всё время рукописи оставались – то на одной квартире, где он жил, то на другой, на третьей. Любил дарить, передаривать свои стихи – вот такой затейливый, сложный человек. Мы с ним потом разошлись абсолютно, но это, как говорится, совсем другая история.

Он в какой-то степени повлиял на нашу тусовку поэтическую, потому что... заряжал ее какой-то энергией, что ли? Я учился на филологическом факультете, со мной на курсе учился Юра Казарин, и в это же время на третьем курсе учились Андрей Танцырев, Витя Смирнов. Потом поступил Толя Фомин... И вот как-то так получилось, что мы стали дружить: ходили друг к другу в гости, читали стихи, собирались вместе – за бутылкой, без бутылки. Дружили, ссорились. Все были настолько разные, писали по-разному, и объединяла нас, скорее, дружба и сама причастность к цеху поэтов – вот так. Нравилось в такую игру играть: вот мы поэты, литераторы. (Но я повторяю: в городе существовали и другие поэты. Некоторых мы знали, а некоторых и знать не хотели). Нас связывала дружба, мы весьма высоко ценили друг друга, предполагали – счастливое или несчастливое – будущее, но, безусловно, литературное будущее. Как-то в этом были уверены. И вот Сережа Гонцов был таким своеобразным катализатором – он вообще очень сильно действовал на людей своим поведением – он привнес в нашу среду стиль вполне определенный, стиль поэта. Мы все были – ну кто? – студенты, бывшие армейцы, т.е. и армия для нас была фактом биографии. А у него был один факт биографии – поэт. Он всегда себя таковым ощущал. Писал он много, мог писать на любую тему. Прочитав какую-нибудь дурацкую строку в той же «Литературной газете», он брал эту строку и тут же начинал тянуть стихотворение, как ленту фокусник изо рта тянет. Однажды он написал большое стихотворение на трех страницах, отпечатал на машинке, а не пронумеровал – и все перепуталось – и он сам не мог понять, какая вторая, какая третья страница... Первую мы нашли, определили, а потом начали экспериментировать: читали с конца, с середины, комбинировали и так и этак – и все равно было хорошо. Такая вот мозаика.

Мы тогда все дружили – Серёжа Гонцов, Юра Казарин, Витя Смирнов, Андрей Танцырев, Игорь Сахновский, Фомин Толя... И вот – в конце семидесятых прошло первое совещание молодых литераторов союзписательское здесь, в Свердловске. И от молодых выбрали двоих: меня и Витю Мясникова. Витя Мясников – сейчас знаменитый детективный автор. Поэт он никакой, но в то время он шёл в фарватере официальной поэзии СП. А меня-то как раз выбрали не случайно: меня выбрали, чтобы на моём примере показать, как не надо писать стихи. Назвали гнусно «ассоциативным поэтом». Обсуждали в основном меня, потому что у Вити всё нормально было... Я как сейчас помню: меня обсуждали Шкавро, Мережников, Назин, Найдич, Сорокин... Ну, много было людей – и их всех одинаково раздражали мои стихи. Ну, наверное, это были даже и не стихи, это были какие-то попытки... Поиск слова... Я храню эту рукопись, она лежит у меня, но вряд ли я бы рискнул опубликовать что-то из той подборки. Но сам факт будоражил, что меня всё-таки пригласили на это совещание и активно обсуждали, что «эти стихи напоминают подстрочники западных поэтов», что «это напоминает Пастернака», но у Пастернака убедительно, а у меня – нет, что это «ассоциативная поэзия»... Единственный, кто приветил меня – это Борис Марьев. Он тогда преподавал у нас в университете, читал античную литературу. И он выделил из всей группы (он тогда вёл литературный кружок) меня и Казарина. Мы и стали профессиональными литераторами, каждый в своей области: я, правда, больше занимаюсь делами издательскими, а Юра – поэт, безусловно, настоящий поэт... И когда Марьев умер, мы провели вечер поэзии в Доме работников культуры, и там читали стихи – как его младшие товарищи. Он просто к нам относился, как к товарищам. И мы очень его любили.

С Майей Никулиной мы познакомились позже. Майю тогда очень трудно печатали – у неё, если я не ошибаюсь, к тому времени была одна только книжка «Мой дом и сад». И готовились к печати «Имена». В это время умерла Эмилия Бояршинова, ее подруга – она вела литобъединение на Эльмаше. И Майя согласилась с ребятами работать вместо нее. Естественно, мы все туда потянулись. Я помню, там все были: Юра Казарин, Игорь Сахновский... Как-то Майя попросила меня что-нибудь почитать – я что-то прочитал, и потом мы все поехали к ней домой. Мы приехали – там познакомились с Андреем Комлевым – её товарищем... Сидим на знаменитой кухне, Майя спрашивает, что вам надо, что вы хотите? Мы были дерзкие, и даже где-то наглые. Я говорю: мы хотим свои журналы, мы хотим издавать не только книги, но и свои журналы, мы хотим быть сами по себе. Майя как-то загрустила. Не потому, что сомневалась в наших способностях, но она весьма скептически относилась к тому, что происходило в стране. Говорит: ребята, не будет всего этого. Потом, когда произошёл слом, всё появилось: журналы, антологии свои, альманахи, книги... В нас какая-то... дерзость безоглядная была. Мы не боялись. То же самое происходило ведь и с Кальпиди – он сразу вступил в конфликт с властями, когда приехал в Пермь... Мы этого не боялись, мы были достаточно безголовые ребята, дерзкие. Это было не от ума, а от молодости, которая пёрла из нас. Не боялись. А люди, которые уже прожили эти ситуации, и на их глазах просто погибали люди, друзья – они, конечно, были достаточно сдержанны, скажем так. И Майя тоже, хотя она бесстрашный человек, она всей своей жизнью это доказала – бесстрашный, очень стойкий человек. И надо сказать, она была права: в той стране даже дыхание властей было губительно. Ничего в той стране быть не могло.

Так и познакомились, подружились. Потом, в семьдесят девятом, я уехал с женой по распределению в деревню, но каждую субботу-воскресенье стал приезжать в Свердловск, мы все встречались у Майи... Есть такой сборник – «Нехорошая квартира» – в нем собраны люди, которые здесь тусовались, вот в этой квартире, на Малышева. Так вот, у Майи была – хорошая квартира! Она ночной человек: собирались поздним вечером, за долгими разговороми. Тогда появились Игорь Богданов, Саша Верников, Саша Калужский, чуть позже – Дима Месяц. Майя – волшебный человек. Она была таким своеобразным магнитом, к ней все тянулись.

И вот в 80-м вышел сборник «День поэзии» московский, белый, где впервые напечатали три стихотворения Еременко и несколько стихотворений Жданова. Я жил в это время в деревне, и в книжной лавке всё время покупал – там можно было купить – все эти книжки. Я купил этот альманах, пришёл домой, открыл дверь, стал листать книжку и – сразу наткнулся на стихотворение:

Опускается сложного леса пустая прозрачная схема,

Шелестит по краям и приходит в негодность листва...

И всё это завертелось, завертелось... Я прочитал, не раздеваясь – я стоял в полушубке, – зима была. Я прочитал и сел. Натурально, это не фигура речи, я просто сел и кричу: «Ленка! Гений!». Меня какой-то озноб охватил, с тех пор у меня какая-то нездоровая любовь к этой поэзии, к этой литературе – именно к этой, новой. До этого я не находил ничего нового, т.е. было хорошо, прекрасно, Кузнецов, Рубцов, Геннадий Русаков... Но вот такого не было. И через полтора месяца ко мне приехал мой друг челябинский поэт Володя Ежов – после  сессии, из Москвы, из Литинститута (он учился на драматургии, в семинаре у Розова). Первое, что я у него спросил: ты знаешь Ерёменко? Володя говорит: не знаю такого. В апреле я сам поехал в Москву – отвозил рукописи (это восемьдесят первый уже был) в Литинститут, прозу – и там уже узнал, что действительно: Еременко учится заочно в Литинституте (он сначала учился на дневном, потом перешёл на заочное). И тогда же я привёз в Свердловск – познакомился с ребятами в общежитии Литинститута, они мне и дали – первую подборку стихов его, машинописную. Он ведь не издавался, он только в рукописях существовал. Вот с этого началось, собственно, знакомство Свердловска с новой поэзией. Эти стихи стали распространяться, как магнитофонные записи Высоцкого – все друг у друга переписывали, у меня брали почитать, и тут же перепечатывали. А я ездил в Москву на сессии – я раза два-три в год ездил в Москву надолго, на месяц – и каждый раз привозил какие-то новые стихи Еременко.

Потом Еременко рассказали обо мне: что есть, дескать, такой его поклонник. В 82-м году мы познакомились – нас познакомили – мы по бутылке пепси-колы выпили (он – из вежливости, он ее терпеть не может). Портвейн потом уже пили. Потом я приезжал в Москву и останавливался всегда у него – он всё время снимал какую-нибудь комнату в коммуналке в Москве – я всё время находил его, т.е. мне каким-то образом телефон его передавали, я звонил ему, и не в общежитии жил, а у него. И, естественно, в этом кругу в то время были Иван Жданов, Марк Шатуновский, Лёша Парщиков, Саша Волохов… Женя Блажеевский, Володя Салимон... Московские поэты. Они, я ещё раз говорю, все разные, но вот эта группа – «Парщиков, Еременко, Жданов» – они просто вместе выступали, они всё время выступали втроём, и их начали в какую-то группу объединять, на самом деле их объединяла, конечно, больше дружба. Они, конечно, родственны. Еременко, например, и тогда был, и сейчас – очень высокого мнения о Парщикове. Он интуитивно чувствовал, что идёт поиск новой поэтической модели. Об этом как раз Эпштейн писал, что историческая роль этой группы сродни исторической роли Державина: Державин предложил новую модель поэтического языка, и вот эта группа тоже.

Нельзя сказать, кто из них первый. Причем все они – Парщиков из Полтавы, Жданов и Еременко с Алтая – все они пришлые, это их как раз отличало от москвичей, потому что они дикарями приехали, приехали покорять Москву, а москвичи более, что ли, рафинированные были, более осторожные. Эти-то были просто безоговорочно дерзки. Ковальджи их любил. Кирилл Ковальджи всегда очень по-доброму к Саше Еременко относился, и к Парщикову, и ко всей этой группе. Москвичи немного сторонились этой группы: и Гандлевский, и Бунимович, и Пригов, и Рубинштейн – у них была своя тусовка. Это потом уже, в 80-х годах они пересекались в общих чтениях. А Ерёма – он вообще был сам по себе. К нему – у него всегда дверь открыта – к нему все дороги вели, к нему многие заходили, что бы выпить винца, поговорить. Когда приглашали где-то почитать стихи, он редко отказывался. Ребят этих связывали какие-то издательские дела, общие проекты у них были. «Ночь поэзии» в пику «Дню поэзии», выборы короля поэтов, где, кстати, Ерема был коронован. Венок этот я помню: он у него висел на стенке. Карнавал!

Я тогда же привёз большую подборку Парщикова, собралась у меня довольно приличная подборка стихов Еременко, у Жданова книжка вышла... И вот эти стихи вошли в наш обиход. А в 86 году и сам Саша сюда приехал и стал после этого регулярно приезжать. Раз – два раза в год он приезжал, постоянно устраивали здесь какие-то вечера поэтические, потом и Парщиков приехал. И уже позже – Кальпиди. Были потом и Пригов, и Жданов... А Ерема-то как раз один из первых стал здесь бывать.

И в то же время, где-то примерно в 84-м году, Слава Дрожащих и Виталик приехали в Москву. Я помню, Ерёма жил на Каланчевке, мы с ним что-то пьянствовали, как это обычно в сессию бывает. И он мне сказал: вот тут приехали пермские авангардисты. Как мы потом со Славой Дрожащих вспоминали, раза четыре в магазин бегали. Т.е. там, собственно, не получилось какого-то общения. Я подозреваю, зачем они приехали: это как бы Великая Пермь приезжает в Матушку Москву – ну, давайте познакомимся, будем дружить. Но тогда – не получилось. Ерёма вообще человек сложный в общении. Мы, например, с ним очень трудно как-то срастались: долго были знакомыми, потом товарищами, потом уже, я надеюсь, стали друзьями. Я к нему очень нежно отношусь.

Дальше