Aнатолий Cубботин

Я в 75-м поступил в университет пермский, на филфак, и первый, с кем я познакомился – это был Юрий Асланьян. Он только что вернулся из армии, я уже позднее узнал, что он служил во внутренних войсках, две или три повести написал уже на эту тему. Ну, не сразу об этом мне стало известно, зато сразу стало известно, что мы оба пишем стихи. А на втором курсе к нам пришел Юрий Беликов. Он, по-моему, учился до этого на заочном, потом перевелся сразу на второй курс. Застенчив был, скромен, с сегодняшним не сравнить. Я тогда рядом с ним каким-то хулиганом выглядел. Ну, естественно, на почве стихов мы стали встречаться, общаться. Чем нравилось то время – обязательно при встречах читали стихи. В последнее время это уже не принято. Хотя, честно говоря, и встречаемся реже.

В общем, это был год примерно 77-й – образовался поэтический кружок у нас на курсе – «Времири». Асланьян, Беликов, я в этот кружок входил, еще Александр Попов, рано ушедший, трагически, из жизни. Входила, по-моему, Марина Крашенинникова – младше нас была на год – и, поучившись на филфаке, через год перешла в Литературный институт в Москву.

 Помню одно заседание – вела его Надежда Николаевна Гашева – по кругу все читали свои стихи, каждый по 2-3 стихотворения – а остальные, тоже каждый, что-то по этому поводу говорили – обсуждение. Надежда Николаевна очень тактично и с пониманием относилась. Ну вот, в общих чертах.

 Выходила у нас на филфаке стенгазета «Горьковец». Она была традиционной, т.е. старшие курсы уходили и газету, как эстафету, передавали младшим курсам. Помню, там у меня было стихотворение опубликовано. И – почему все это запомнилось – потому что в газете уже присутствовали какие-то авангардистские выходки. Понятно, что молодежь ищет в искусстве своих путей, хотя часто повторяет пройденное, но там это было выражено довольно сумбурно: какие-то пятки нарисованные – это уже считалось дерзостью, что ли. И потом ректор высказывался, я помню: «Что вы там в этом «Горьковце» делаете? Вы посмотрите трезвыми глазами!» У ректора мне тоже пришлось побывать... Тогда несколько репрессивное время было, не говоря о том, что были «свои люди» из КГБ среди студентов, в том числе и среди наших, как потом обнаружилось. 

 Когда наш курс был первым, нас – первокурсников – поселили в «восьмерке» отдельно от старших курсов. Смешали факультеты, но разбили со старшими курсами – начальству казалось, что те пагубное влияние оказывают на младших. Вообще я из рабочей семьи и был далек от каких-то интриг и прочего, и мне все казалось довольно безобидным – ну, студенчество, выпивки – ну и что. Но там была слежка организована, в том числе и самим комендантом – брали в черный список: кто, где, в какой комнате, что выпивает. А у меня к тому же произошла драка, – и когда комендант об этом доложил в деканат, то помощница быстренько телегу накатала ректору, он вызвал меня на ковер. Для меня зачисление на филфак – тем более что я поступил со второго раза – казалось грандиозным свершением в жизни, потому что я чувствовал, что в провинции плохо кончу – там путей-то немного, на самом деле, в глубинке. К тому же я начал писать стихи – мне нужно было общение, я задыхался без этого. Естественно, найдя друзей, и уже обнадежив свою мать – для нее было радостно, что сын в ВУЗе, и она, как могла, мне помогала, особенно когда я стипендию не получал – и вдруг я под угрозой отчисления... Настроение, конечно, было гнусное. Но, в общем – выговор с предупреждением, но меня оставили.

Юра Беликов – не помню, был ли он тогда уже редактором «Горьковца», но какое-то влияние на нас уже имел. Я, собственно говоря, по натуре не очень компанейский человек, а он какие-то связи постоянно находил. Было у него стремление объединиться. Да и вообще, привлечь внимание всегда легче, когда ты выступаешь в группе, со своими тем более манифестами и т.д., что всегда было, в общем-то, в истории литературы.

Я сейчас только скажу о том, как я впервые увидел Владислава Дрожащих. Он был старше нас – если я не ошибаюсь, он учился на четвертом курсе, а мы на втором. А может быть, даже и на первом. Я уже слышал о нем, среди филологов творческие люди быстро становились известными. И как-то раз в той же «восьмерке» Слава выступал, читал Вознесенского – «Мерилин Монро» – эту его поэму, длинное довольно стихотворение. Вот – он читал, помню, но лично мы не были знакомы. Он вскоре закончил университет, и наше знакомство случилось позднее. 

А я после окончания университета поехал по распределению в деревню, но там недолго проработал – вернулся домой, в Александровск, станция Копи. Я там не родился, я там вырос, там учился в средней школе. Так получилось, что я опять устроился рабочим на стройку – плотником, и диплом у меня, что называется, «под чайником» лежал. Я пытался заработать квартиру – я был женат уже, родилась дочь, и нужно было как-то устраиваться. Но с квартирой не получилось, и тогда я понял, что нужно во что бы то ни стало опять ехать в Пермь. С 81-го по 84-й год включительно я жил в Александровске, а в начале 85-го переехал сюда, в Пермь, один, потому что надо было искать жилье, и вообще, жена думала: ехать – не ехать? Хотя сейчас, конечно, об этом не жалеет. Еще бы!

И, приехав сюда, в 85-м году... Ну, не важно, где я работал. А вот в 86-м году я устроился печатником – опять же рабочая специальность, с образованием не связанная никак – учился-то я для себя, в общем-то – печатником в типографию издательства «Звезда», в цех высокой печати. Естественно, возобновил старые контакты: прежде всего, с Асланьяном, тут же где-то Беликов был – сюда наезжал из Чусового, потом из Москвы. 

И познакомился я со всей пермской тусовкой в 86-м году – поскольку здание одно – «Молодая гвардия» находится на 11-м этаже, а в «Молодой гвардии» работал Владислав Дрожащих... А на нашем же этаже, в другом крыле, где наборный цех – работали корректоры – там работала Таня Долматова. Таким образом – по-моему, опять же через Беликова – я познакомился с ними. 

Вообще, Танина квартира – это, конечно, легенда, потому что там вся эта тусовка в общем-то и происходила. Встречались, конечно, в разных местах, но в основном, я считаю, общение происходило там. А, кстати, вот еще было место – сначала в общежитии на Народовольческой, 42, а потом в доме рядом с общежитием – у Надежды Михеевой. Часто собирались у нее. Асланьян был ее соседом, потом еще несколько человек, поющих песни под гитару. Но там публика собиралась немного другая – там были, конечно, и литераторы, и музыканты, и Матвеев тоже, кстати, там бывал, но это, во-первых, по объему присутствующих не столь грандиозно, а во-вторых, у нее своих знакомых было много, не имеющих отношение к творчеству. В этом смысле с квартирой Тани Долматовой не сравнить. Потому что – очень много нитей, знакомства – ведут туда именно, к Тане. Вообще впечатление было такое, что Тане удавалось отдохнуть, может быть, день-два в неделю в лучшем случае, потому что ежевечерне, а то и среди бела дня (а она же еще ведь и работала) появлялись какие-то гости. И не только литераторы... Музыканты – Игорь Копницев, другие... Так вот все собиралось в клубок. Естественно, все это происходило стихийно, и трудно судить вообще об объемах этого сообщества, но тусовка была большая очень по численности. Я стал туда чаще всего заглядывать с Дрожащих – в нас этой богемы было больше, что ли. Финочко там часто бывал. Асланьян тоже, но у меня осталось в памяти, что я чаще всего с Дрожащих туда заходил. Потом вернулась из Москвы Марина Крашенинникова – там бывала, тем более что она жила неподалеку. Из молодых – я не помню, но там ведь Дима Долматов – вокруг него тоже собиралась молодежь. Наталья Шолохова, может быть, заходила иногда с Кальпиди туда. Но она же... Эти встречи сопровождались всегда какими-то загулами – по крайней мере, всегда выпивка была на таких собраниях, иногда это действительно продолжалось несколько дней... Шолохова, насколько я знаю, очень холодно к таким встречам относилась – Кальпиди пил, и ей это не нравилось, конечно. Потом, насколько я знаю, сложилось все наоборот и совершенно трагически.

Ну, вот с Кальпиди я тогда начал общаться немного. Хотя, в общем-то, еще был момент в студенческие годы – я его в рассказе своем упустил – как-то раз кто-то из наших, может быть даже Беликов, решил устроить обсуждение наших стихов, а мэтрами как раз были Дрожащих и Кальпиди. Хотя мы с Кальпиди одного возраста, но он быстро на первом курсе прогремел, потом его выгнали за какие-то вещи, по политическим, как он говорит, соображениям – но он считался мэтром. И вот пошли – возле дворца Гагарина, в Балатово, там какие-то бараки – в какой-то барак пришли, сидели на полу, пили вино, читали стихи, а потом Кальпиди и Дрожащих места, так сказать, распределяли. Был отмечен Беликов. Асланьян, по-моему, там не присутствовал. Кто-то еще – я не помню – был с нами. Ну, я там не был никак отмечен – и правильно, наверное, потому что... Я сейчас от этого сразу перейду к тому, что где-то в 86-м году я посетил пару раз литобъединение, которое вел Авенир Крашенинников. Там тоже участвовали многие: по-моему, Калашников, Котельников, еще кто-то, естественно – Дрожащих и Кальпиди. И как-то раз было обсуждение моих стихов. Потому и запомнилось – меня разбили в пух и прах. И тоже били за дело, хотя стихи мои отличались по духу. Не по форме, а просто по теме, скорее. Яркий такой – псевдо- или ложноромантизм. Я начинал с этого.

Это был сознательный довольно жест, потому что романтизм – ведь это противостояние всегда – когда лирического героя что-то в этой жизни не устраивает. Причем сильно не устраивает, поэтому создаются какие-то экзотические миры, куда-то он уходит, где сильные ощущения, где красивая жизнь – вот от этого я, собственно, начинал. И темы: море, пираты. Помню, в конце 70-х, еще будучи студентом – у меня было написано стихотворение, и потом эта тема продолжалась – «Песня китобоев». Имитации были сознательные вполне. И этого, по-моему, тогда ни у кого из наших не было – я помню, по обсуждениям. Все работали иначе: кто-то мастерски уже владел образом – чего у меня не было... Чем мне еще нравился романтизм – это было не серо, не буднично, и главное – это было трагично. Всеобщий ложный оптимизм – он набил оскомину.

Те стихи мои на литобъединении побили – били и за романтизм, и за ученичество, и за косноязычие. Кальпиди вспоминал потом: «Я там был единственный, кто тебя защищал». На самом деле он тогда сказал: «Это самое начало ученического периода. Но – единственное, что бы я из этого опубликовал – стихотворение «Рабы на галере» – там что-то есть». Это он считает, что он защищал. Но в принципе... Тогда я, конечно, был немного обижен: ну как так можно нападать – это же – некоторые почти брызгая слюной – такие эмоции! Что-то там Котельников – высказывался... Но я уже не помню, кто там еще был. Беликова и Асланьяна не было. И Дрожащих, по-моему, не было. Честно говоря, так это все теперь далеко, или это у меня память «отбилась от рук», как сказал Рубцов. Но сейчас, в общем-то, я с удовольствием эти эпизоды вспоминаю – почему? – потому что я и сам пришел к выводу: стихи довольно слабые были, в основном. И вообще, нет худа без добра, потому что... С одной стороны, выход на публику всегда нужен, без него происходит «искривление позвоночника» – но, с другой стороны, я понимаю, что из двух-трех накопившихся за это время сборничков можно выбрать тексты и сделать один, но хороший. А насчет «романтизма» – я  как-то спросил Владислава Дрожащих: «Как ты относишься с этой теме, к этому направлению?» Он мне сказал так: «Если это от сердца, если это твое – значит, нормально». Эти слова меня укрепили как-то.

Может быть, мой путь начался бы и по-другому, но слишком многих авторов я просто не знал – я их или не мог достать или не знал вообще, и, честно говоря, с так называемой модернистской поэзией я начал знакомиться только с середины 80-х. И это, конечно, повлияло на мою манеру.

Как ни странно, переворот в моем сознании произвел Владимир Нарбут. Сначала я о Нарбуте услышал от Беликова – он цитировал, еще в университете, стихотворение «Совесть», которое начиналось таким образом: «Жизнь моя, как летопись, загублена / Киноварь не вьется по письму, / Ну скажи, не знаешь почему / Мне рука вторая не отрублена?» – т.е. романтическая мужественность, с одной стороны, с другой – усложненная образность – поэт метафоры. И в середине, ближе к концу, 80-х мне Михаил Шаламов подарил – книги еще не было – какие-то фотоснимки, фотокопии Нарбута – вот тогда я его стихи как следует почитал. Мне говорили, что в моих стихах чувствуется присутствие Нарбута, но это, я надеюсь, подражание на достаточно высоком уровне, я бы сказал. Как однажды выразился Беликов, «ты просто эту музыку, музыку услышал – не на уровне строчек, а просто – интонация» – и я стал писать в этом же плане – в плане углубления образов. Таким вот образом я и развивался, если так можно выразиться. 

Так, дальше. «Молодая гвардия» – конец 80-х – там работает Владислав Дрожащих, Беликов туда приходит, они опубликовали три моих стихотворения, вполне романтических, а потом появилось приложение к «Молодой гвардии» знаменитое – «Дети Стронция». Где-то в это же время или чуть позже – «Политбюро». Собственно говоря, это была идея Беликова и Дрожащих – такая форма публичных выступлений. Игра, которая рассчитана на зрителей. В «Политбюро» у каждого была своя «должность», так сказать. Я не помню, как другие, но у меня была должность «кандидат». Наверное, потому еще, что я молодо выглядел. Я когда учился в университете, меня в кабак не пускали, говорили: тебе шестнадцать лет – куда ты идешь?

И вот с «Политбюро» мы ездили в Свердловск. Андрей Козлов, кажется, организовал эту поездку. Мы ездили туда раза три всей компанией. Мы выступали на Уралмаше – там был организован фестиваль поэтический, по-моему – «Фэн лю» («Поток и ветер»). Я помню, приехали в Свердловск утром рано – нас встретил Андрей Козлов. Он уже к этому времени от богемы отказался и стал кришнаитом. Потому что – я помню – приехали мы утром рано, некоторые еще улеглись у него на полу, досыпать, а потом он нас кормил каким-то хлебом по рецептам этой религии. Основная тусовка, естественно, происходила у Евгения Касимова. Есть сборник тех, кто побывал у Касимова – «Нехорошая квартира». Аналогию можно провести – в хорошем смысле – с квартирой Татьяны Долматовой. Тоже можно было бы книгу составить из текстов тех, кто бывал в ее квартире. А у Касимова, там, в Екатеринбурге, был еще кто – Роман Тягунов... Который, кстати, приезжал сюда, в Пермь, и мы вместе выступали – да, во Дворце культуры телефонного завода. Кто еще был тогда у Касимова: Роман Тягунов, Сандро Мокша, Сергей Нохрин, Игорь Богданов, Евгений Ройзман... Естественно – Александр Еременко. 

Вот как раз в это время, когда «Фэн лю» проходил, там был Александр Еременко. Ну, Дрожащих-то с Беликовым – они его раньше знали, по Москве – а я впервые, и Асланьян впервые тогда с ним познакомился. Еременко тогда очень хорошее впечатление произвел. Какая-то сдержанность, спокойствие. Как правило – по крайней мере, обо мне можно так говорить – творческие люди немножко нервные, суетливые, порывистые, а он на этом контрасте хорошо выглядел. Или просто он там себя чувствовал более уверенно – он ведь был постоянным гостем у Касимова, он там, по-моему, месяцами жил, в Свердловске.

Само выступление на Уралмаше длилось с 12 ночи, по-моему, до 6 утра – ночное было выступление. Какая-то публика была – разная. У меня сохранился билетик, там указано: октябрь, число, по-моему, 17 октября. Я запомнил, что выступление шло внизу – такой просторный холл. Тут же – лестница боковая вверх, на галерею. Галерея с двух сторон шла, и вот поэты выступали внизу. Стихи перемежались музыкой. Потому что – когда я читал – видимо, я за лимит времени зашел – меня заглушили музыкой. Картины, возможно, висели, я сейчас уже не помню. Ведь мы туда приехали подогретые уже немножко.

А в Перми чего-то, сравнимого по масштабу с этим, пожалуй, не было. В эти годы. Раньше – я не знаю. Единственное – в ДК профсоюзов, по-моему, да? В ДК строителей – там шли вечера. По-моему, одним из организаторов был Виталий Кальпиди. Это были какие-то соревнования... А! Турнир. Турнир Екатеринбурга и Перми. Потому что приезжали как раз поэты из Екатеринбурга и барды. Акция близкая, но по динамике, по числу зрителей она не дотягивала до свердловских выступлений. В Свердловске очень хорошо было то, что... (или наоборот, очень плохо) – выступаешь, а где-то в холле сидят пьют коктейли, народ по лестнице ходит, на тебя смотрят с высоты галереи – т.е. все в движении. С одной стороны, это, может быть, отвлекало, но с другой стороны – это было как-то живо очень. А у нас – ну, программа – все мирно сидят, в зрительном зале.

Вот тогда, конечно, изменения начались, и я их тоже почувствовал. У меня первые публикации появились. До той поры – я пробовал один раз по журналам стихи рассылать, где-то в начале восьмидесятых. Правда, я это делал не так часто, как, например, Нина Горланова, которая сказала: «Я их пятнадцать лет бомбила» – прежде чем что-то удалось сделать, где-то засветиться. Я один раз послал стихи в ряд журналов, получил обычные ответы – штампы – «не устраивает потому-то и потому-то». Честно говоря, и не надеялся. А тут – благодаря друзьям, благодаря все-таки какому-то сдвигу общественному – начались публикации. Опять же, это выступление на телевидении – «Политбюро». По-моему, Игорь Муратов работал на телевидении – и вот, по-моему, благодаря ему вышла эта передача – с «Политбюро». На выступлении мы что-то пытались сформулировать, что-то претендующее на манифест – зачем эта игра, почему – расшифровали все. В студии какие-то аксессуары висели: книги Брежнева – «Малая земля», что-то еще... Вообще, время, конечно, было очень интересное, живое – этого не отнять.

31.10.2001 (Пермь)