Mаргарита Cпалле

Я училась с Варварой Субботиной на одном курсе и совершенно случайно познакомилась с Сережкой Куклиным – а он нас познакомил с Вовкой Лаврентьевым. Они жили друг напротив друга – Лаврентьев на Комсомольском проспекте, 50, над «Уютом», а Куклин на Швецова. И такая получилась компания: Куклин и Амир Хайруллин учились в политехе, Вовка – юрист из университета, и мы, девочки-филологи. Больше года мы очень дружно, по-детски тогда еще, можно сказать, общались – все было чисто и невинно. Ходили в гости, в кино, обменивались книжками... А Кальпиди появился... Я тогда долго болела, ушла в академ, с Варварой мы как-то разминулись, долгое время не встречались – и с Кальпиди я познакомилась уже у Лены Медведевой. Варвара тогда ушла из дома, от родителей – и они с Виталием жили у Лены Медведевой. Получилось так, что у Варвары заболел отец, и меня попросили: сходи к ним, скажи, что отец очень болен, пусть возвращается домой. Я сходила, рассказала, Варвара мне ответила, что это все ерунда, что взрослые нас дурят – но через неделю они все же вернулись к Варвариным родителям – это была осень, а зимой они поженились, я у них была свидетельницей. Была шумная свадьба, на речной вокзал зачем-то мы ездили – там почему-то напились, потом вернулись обратно, и я помню, что тогда только-только появился тухмановский диск «По волне моей памяти» – и всю свадьбу гоняли этот диск. Все отчаянно напились, жених уснул.

С этого времени мы начали с Виталием уже более близко дружить, все куда-то по кино с ним бродили... Я была в академе, он тоже тогда не работал какое-то время. Мы с ним любили ходить в зоопарк. У нас там были две любимые нерпы и полярная сова – мы все ходили, разглядывали их... 

А в библиотеке я работала недолго – полгода, не больше. Я работала в отделе регистрации, но поскольку числилась сотрудником, можно было книги на дом брать. Ну, не спецхран, конечно, но выбрать, что хочется, можно было. Каждый ведь – кто что мог, то и доставал. Мы с Виталием на балке книги выменивали. Это была целая эпопея летняя – каждое воскресенье собирали чемодан – и на рынок, книги продавать, менять. У меня с тех времен томик Пастернака из «Библиотеки поэта» – Виталий его на балке выменял. 

А потом мы начали ходить в кафе. Было у нас любимое кафе – «Майское» – туда мы ходили буквально как на работу, каждый день. Мы говорили: «Кальпиди, ты пиши, мы тебя будем поить-кормить, ты только пиши». А он тогда как раз прочитал воспоминания Эренбурга – о кафе «Ротонда» в Париже – и решил, что у нас тоже будет своя «Ротонда», что мы будем туда ходить, там обитать, читать стихи – и действительно, мы это место приручили, официантки всех нас знали, оставляли для нас столики. Это же было не очень дорого – десяти рублей на всю компанию за глаза хватало. Мы же пили только сухое вино. Водку-то уже позже начали пить, лет через пять (причем я помню, где это все началось – в медведевском доме. Кальпиди тогда работал на ЖБК – и вот мы собирались, бутылки по три брали – а здоровье-то было, поэтому до утра сидели, разговоры разговаривали, никто не падал под стол. Месяца три, наверное, такая жизнь продолжалась – но это все позже).

В компании нашей все были очень разные. Лаврентьев такой эстет, интеллектуал, элегантный, одет с иголочки, пальто с воротником из чернобурки. Он нас этой чернобуркой тогда сразил наповал. Как сейчас помню: васильковое пальто, яркое-яркое, и чернобурка. Представьте его рост – метр девяносто шесть, длинные руки, ноги, как у богомола, все складывается непонятно как – и в этом пальто... А другое пальто, в котором он на фотографиях, песочное, тоже очень красивое – ему его сшили, и он в первый же день его благополучно изодрал: мы пошли на Пасху в Слудскую церковь – а там оцепление, никого не пускают – и вот мальчики полезли через какие-то гаражи, бог его знает, и Лаврентьев на груди огромный клок пальто себе выдрал. Такая тяга была к духовному.

Карты было любимое занятие. У Лаврентьева играли в покер, а у Ханса с Маринкой Унру в «тысячу».

У Маринки с Хансом дома никакой чопорности никогда не было. Но Ханс был постарше немножко, и он умел дистанцию держать. С теми, кого он любил, он был прост. Но с малознакомыми он общение дозировал, и поэтому к нему кого попало не притаскивали. С Кальпиди они были очень дружны, и с Барановым. Баранова Ханс любил. Да Баранова невозможно было не любить – он хотя и гадости делал, но делал их так обаятельно, так легко, что это все забывалось. С ним очень легко, очень весело было. Пока он не переходил грань бытового свинства – до тех пор не было в компании человека интереснее и веселее, чем Баранов. Он со всеми находил общий язык – ни высокомерия, ни чванства. Я помню, мы с ним пошли на индийское кино – Шура был пьяный, уснул в кресле, полфильма проспал – просыпается в слезах. Я ему: «Шура, ты что плачешь, ты же только что спал?!» – «Я всегда плачу на индийских фильмах...» Мы с ним ходили гулять по скверикам... Когда Ханс его в очередной раз выгнал, Шуре деваться было некуда, и он одно время жил у меня. Ну, как жил – у нас трехкомнатная квартира была, в одной комнате родители, в другой бабушка, а я в проходной – и вот Шуру туда же на раскладушку. Куча кошек, они везде прыгают, на шкаф, на стенку. А у нас на шкафу стояла – отец привез – здоровенная скульптура чугунная, каслинское литье, и Шура всякий раз, ложась на раскладушку, опасливо так поглядывал: «Твои кошки меня убьют!» Шура был непредсказуем, никто никогда не знал, что он вытворит в следующую минуту. Как-то раз мы сидели – и у Шуры вдруг порвалась молния на брюках. Мы отдали их бабушке зашить, а Шуру завернули в плед. Он сидел-сидел, встал, пошел куда-то. Ну, мало ли куда. Вдруг хлопает входная дверь, врывается Шура, с криком: «За мной гонятся!» Оказалось, что он в этом пледе вышел на улицу, дал какому-то мужику в лоб и убежал – и сейчас за ним гонятся его убивать. При этом он был совершенно трезвый. Полетел, кому-то двинул, и обратно. Ну, вот такой был – провокатор по жизни. И конечно, он прекрасно осознавал, что он делает – то есть это было актерство, все его безумные поступки – сплошные актерские импровизации. Он бутылочку портвейна выпивал и становился неистощимым рассказчиком, выдумщиком – о чем угодно мог живописать часами, красочно, ярко. Когда он выпивал вторую бутылку – он становился вредным и задиристым, а после третьей просто падал спать. Вот так вот мы и ходили – бутылочку он выпьет, и всем весело, всем хорошо. Когда приходила пора третьей, мы просто садились на скамейку, Шура клал мне голову на колени, я доставала книжку – часик-два он спал и после этого вставал нормальным человеком, и мы шли дальше.

А как они с Кальпиди подрались! У Кальпиди заболели зубы. Всю ночь он бегал по комнате, как сумасшедший: «Ой, я не могу, я не могу!» А погода была жутко мерзкая, дождь, ночью, утром, я его кое-как уговорила: «Ну пошли, просто к зубному сходим, он просто посмотрит, он не будет тебе этот зуб драть». Короче говоря, мы с ним сходили. Оказалось, что все-таки надо драть. Ну вот, зуб этот вырвали в конце концов, дотащились мы до дома. И тут Баранов – что ему надо было? – не понятно. Вот он ходил, приставал ко всем, зудел, и кончилось тем, что он заехал Кальпиди прямо по вырванному зубу. Виталий побелел, замер весь, потом дождался, когда острая боль отпустит, встал, увел Шуру в коридорчик и двинул ему по лбу так, что я впервые увидела, как у человека на лбу растет шишка. Она росла, наливалась цветом. В общем, Шуре доставалось, и за дело. У меня, кстати, остался текст его повести, от руки переписанный – в амбарной книге – я переписывала. По тем временам нам очень нравилось, но с тех пор я не перечитывала.

А Виталий, когда напивался... Ну, он иногда столы переворачивал... Однажды Киршина чуть не зарубил. Но на это была причина. И еще я помню – это уже гораздо позже было, Виталий и пить уже бросил к тому времени – когда справляли поминки по Димке Долматову, у Татьяны сутками толпился народ, пили, плакали – Долматова тогда просто на грани была, она и спать не могла, и не вставала уже. И приехал Виталий из Челябинска – всех разогнал от нее. Меня разбудил утром: «Вставай, выметайся отсюда!» – злющий, голос стальной. Он тогда поднял Татьяну, она не то чтобы успокоилась, но стала жить. А вообще-то он никогда не был агрессивным... И все мы, по крайней мере, в прежние годы, в каком бы состоянии ни находились, были веселые и безумные. Помню, однажды страшный-страшный дождь прошел. Воды было – потоками текла. И вот мы ночью вышли погулять – Лаврентьев, Кальпиди, я, Наташа Городнова – часа в два или три – но лето, было светло. У дороги огромная лужа, и тут Лаврентьев, в своем изысканном костюме, с криком: «Я большая зеленая лягушка!» – прыгает в эту лужу, плашмя. Мы начали поливать его... Потом шли через весь город – мы с Лаврентьевым рядом жили – пели песни, с него текла вода... А как Кальпиди пил из лужи – не рассказывала Долматова? Утро, с похмелья... Ей надо на работу идти. Доходят они до площади Дружбы – там полно знакомых, все, как и она, стремятся на работу в издательство. Тут Кальпиди встает на четвереньки и начинает пить из лужи. Долматова говорит: «Я в ужасе, так боком, боком, делаю вид, что я совершенно не имею никакого отношения к этому человеку, отодвигаюсь...» Эпатировал? Да просто пить хотел человек, а никто не давал... А столы зачем переворачивал? Когда он жил у Гончаровой – у нее была прекрасная квартира, обставленная, сервизы, со вкусом подобранная посуда – так этот как двинет по столу – столик переворачивается, с посудой вместе. Ну зачем он так?

Была история смешная – Славка Дрожащих вспоминал, как они с Кальпиди повыпрыгивали с балкона босиком – их заперли, отняли обувь, чтобы не ушли в магазин. Причем Слава вспоминает, что выпрыгнул он один, а Кальпиди остался. «Я, – говорит, – захожу в подъезд, а Виталий там стоит и курит, с девушками. А я, как дурак, в одних носках». Так Кальпиди и Шолохова Наталья закрывала – к нему Славка в окно залезал, с горючим... Я с Натальей была не очень хорошо знакома, но, сколько мы с ней общались, она всегда была очень любезна, гостеприимна, спокойна, выдержанна, никогда никаких истерик не устраивала. У меня о ней только хорошие воспоминания остались. Виталия она очень любила, очень. Что он ни попросит – она все делала. Может быть, поэтому они так долго и прожили вместе. Пыталась свозить его отдохнуть на море – чего ему, по-моему, совершенно не надо было: «Зачем это мне? куда я еду?». Всегда она старалась одеть его получше, накормить. Времена-то были – не сказать, что голодные, но деликатесов в магазинах не продавали, а к ним придешь – у них копченая колбаска, кашка гречневая... Они жили на Подводников, им Наташина мать снимала квартиру – и у них была маленькая, очень уютненькая квартирка двухкомнатная. И рос такой огромный цветок – китайская роза, что ли. Кальпиди все время что-нибудь в него наливал, чтобы его сгубить, этот несчастный цветок – а тот все никак не хотел. Кошки у них там не было – Виталий кошек не любил, это известный факт. Точнее, любил их выборочно. Ну вот, допустим, у меня дома было три кошки: одна из них, Варька – маленькая такая, стервозная кошка, она у нас таскала сигареты, жевала их, ела сигареты. У нее была дочка Белка, большая, толстая, с ломаным хвостом. Я помню, котенок только родился – Кальпиди пришел – я ему говорю: «Вот посмотри, какой родился урод со сломанным хвостом». А он: «Да ты что! Вот я бы только ее бы себе и оставил». Вот она выросла, и он ее любил, все ее наглаживал. Еще я помню -  Майя Поняткова у нас на кафедре работала – у нее их штук шесть было – коты, кошки, не поймешь, клубок такой мохнатый по квартире катался, и вот среди них была кошка Ласточка – любимица Кальпиди. А вообще-то он кошек терпеть не мог – ну, вот попробуй пойми его.

Славу Дрожащих я помню по университету и уже сразу в компании с Виталием. Однажды нам сказали, что в «восьмерке», в 8-м общежитии, поэты Дрожащих и Кальпиди будут читать свои стихи. Мы пришли – а там комнатенки махонькие, человек двадцать, может, набилось... У Славки с Виталием были очень трогательные, нежные отношения. Так если они даже почерк себе общий выработали – писали одним почерком. Если посмотреть рукописи Виталия года 78-80-го – почерк в точности как у Славы до сих пор. Они тогда специально договорились писать одним почерком... Я помню, какой-то спектакль они ставили в библиотеке Пушкина – по Лорке. В каких-то костюмах, какие-то шапки на себя напялили. Это было еще до «Кадриорга». У Славки в Пушкинке жена работала первая, Лена. Вот, ставили Лорку, для читателей.

Виталий со Славкой вдвоем – это вообще что-то невероятное было. Однажды прыгали через стол. У нас был коньяк, и кому-то пришло в голову с дивана через стол прыгать, но так, чтобы при этом не вылететь на балкон. Это уже у Тани Долматовой дома. Прыгали-прыгали, Димка на нас смотрел-смотрел – после этого начал писать стихи. Весело сейчас вспоминать. Да и вообще: все было весело, и все в радость. И напивались-то весело – сплошной фейерверк, каскад шуток, стихов – никогда не знали, куда нас занесет, все было внове. И кто бы чего ни натворил – все это не то чтобы забывалось, а как-то очень легко и быстро проходило, виноватых не было, виноватым себя никто особо не ощущал. Я могла у бабушки деньги выпросить – и просадить их с друзьями-поэтами – у бабушки были деньги от продажи машины, и она мне иногда подкидывала... Но на ребят не жалко было денег, потому что на самом деле все тогда было для души и все в радость. 

Помню, Виталий со Славой как-то раз поссорились – Дрожащих на него обиделся – и Виталий очень переживал. Я сейчас уже не могу сказать, что там у них случилось, но Виталий сильно переживал и в конце концов поволок меня к Славке: «Поедем, ты мне его вызовешь, и я с ним поговорю». Приехали, вызвали, Слава вышел мрачный, хмурый, слушал, головой кивал – потом, вроде, помирились. Еще хорошо помню: когда у Славы сестра умерла, он к нам пришел после похорон – мы сидели у Майки Понятковой, почему-то он пришел туда (а она жила в трех шагах от Кальпиди) – и почему Кальпиди с нами не было, я уже забыла – и мы со Славкой целую ночь сидели на кухне, пили, он плакал. Она для него так много значила, сестра его, Ольга. И для Виталия тоже. У меня сейчас воспоминания такие сумбурные... Я помню, после свадьбы Сережки Куклина мы почему-то всей компанией завалились к ней, к Ольге. И там начали играть в какие-то дурацкие игры, в карты – кто проигрывал, должен был что-то сделать – съесть стакан муки, вылить на себя трехлитровую банку воды холодной, на голову – и вот кому-то из них это досталось, Кальпиди, по-моему. А зима, холодно... И Славка в подтверждение дружбы тоже на себя воду вылил – и вот они сидели вдвоем с мокрыми головами. А Ольга смотрела-смотрела на это все, и так тихонько куда-то ушла, скрылась. 

Я сейчас поражаюсь – когда он успевал что-то писать? Потому что этот калейдоскоп длился изо дня в день, из года в год. Были, конечно, моменты, когда он мог исчезнуть на неделю – потом приходил, читал, показывал тексты. В пьяном состоянии Виталий никогда не писал стихов – принципиально – он никогда не смешивал алкоголь и творчество. Но, видимо, хватало ему двух-трех дней, чтобы восстановиться. Причем он приходил – и приносил сразу несколько текстов. А потом опять по новой. А потом это все в алкоголизм начало переходить. Тогда вообще страшные вещи пошли – французские духи стали питься и вообще все, что горит. Вплоть до того что... Где-то он одеколон французский выпил, приехал домой – и его Наталья отвезла в больницу – отравление началось сильнейшее, он буквально ослеп на время, потерял зрение. Это 87-88-й – эти года пошли...

А наши ночные прогулки... Однажды мы с ним очнулись... Ходили-ходили по городу, бродили-бродили – уже сил никаких не было, часов пять, наверное, утра: давай, посидим – ну, давай, посидим. Сели напротив кинотеатра «Комсомолец», посидели. Начало светать. Подняли глаза – напротив над дверью табличка – «Пермский областной венерический диспансер». И мы первые в очереди! Мы оттуда шарахнулись, быстрее, подальше! Мы часто гуляли по ночам. Помню, в аэропорт ездили – в ночной ресторан – в городе все закрыто было, абсолютно. Черт нас понес туда, в этот «Полет»! Официантка говорит: «Только делайте вид, что вы пьете чай!» Нам принесли коньяк в стаканах с ложечками, и мы так прихлебывали, делая вид, что горячо. По стакану выкушали, поехали обратно на такси. На такси – это тоже любимое занятие было: поймать такси, поехать к Медведевой. А как они к Медведевой лазили через второй этаж – она не рассказывала? Тоже был своего рода обряд. Двухэтажный дом, Ленка жила на втором этаже, причем у нее было два входа – парадка и со двора. Причем та, которая парадка – над крыльцом козырек. Сначала залезали на этот козырек, потом по бордюрчику – к Ленке в окно. Через дверь не хотелось ходить. Хотелось так, неожиданно: все сидят, разговаривают, вдруг раз – кто-то в окно входит. И Киршин так входил, и Кальпиди. Никто себе конечностей не переломал, Бог миловал. Зачем бродили по ночам? Так ведь ночью настроение было совершенно другое. Откровенные разговоры, стихи. Ну, стихи-то Виталий постоянно читал, и вечером, и днем, и ночью, не отказывался.

А еще у него были замечательные совершенно друзья с ЖБК, где он работал. Там был такой Сережа Шумкин, была девушка Вера – они жили в общежитии на Кирова, за НИИУМСом – высокое здание. Любили пить на крыше. Забирались на одиннадцатый этаж – или сколько там? – и Виталий однажды уснул на парапете, на самом краю. Спал, спал, мы на него внимания не обращали – и вдруг он решил во сне перевернуться на бок. Перевернуться решил. Как его успели выдернуть с этого парапета! Так он ведь даже не проснулся, его на руках с крыши стащили – он ничего не понял. Однажды у этой Веры отмечали день рождения в деревне. И там у Кальпиди – больная тема – опять заболели зубы. Вот он маялся, маялся полночи – потом я уснула – и вдруг приходит весь в тине, весь грязный, черт знает, где его носило. «Я, – говорит, – вспомнил библейскую легенду, что когда болят зубы, надо найти свинью и приложиться к пятачку – я пошел искать свинью», – а сам забрел в какое-то болото, утопил там носок...

Это уму непостижимо, как из всего этого рождались его стихи.

Это и парадоксально – с одной стороны, абсолютное жизнелюбие – более живого, жизнеутверждающего человека я просто и не знаю. Созидание из него просто плескалось, каждую секунду: вот мне это так нравится, я вас научу, поделюсь, объясню, отдам все, я покажу, как надо жить! Причем это без позы какой-то, все естественно и азартно. А с другой – невероятная утонченность, изысканность – и все это в нем одном, от низменного до самого высокого.

18.09.2003 (Пермь)