Bладимир Пирожников

Я поступил на первый курс филфака, а буквально через месяц к нам в аудиторию подошли трое, как нам казалось, старшекурсников – хотя они были на втором курсе – Василий Бубнов, Леонид Юзефович и Анатолий Королев. И предложили нам – мне и Игорю Кондакову, ныне известному ученому Игорю Вадимовичу Кондакову, принять участие в рукописном журнале «Аз». Мы стали спрашивать, что за журнал, они нам его показали, и, дескать, «если у вас, ребята, есть что-нибудь такое: стихи, рассказы, статьи – приносите». У нас было и то, и другое, и третье. И вот так мы познакомились с ними. Но поучаствовать в очередном номере журнала мы не успели – журнал этот наш запретили. Хотя в тех номерах, которые я видел – ничего крамольного – просто это был такого прозападного, либерального направления журнал. Там была большая статья Анатолия Королева о Пабло Пикассо, с иллюстрациями, откуда-то вырезал он. Были стихи – не ура-патриотического направления, а какие-то вот иные. Но тогда на все вообще смотрели, как говорится, через лупу, во всем видели крамолу. И нам мягко посоветовали: больше не надо. Не рекомендуем. На машинке он печатался, тиражом аж в 5-6 экземпляров

Ну, «Аз» – это же «я», а не «мы», не это стадное «мы». У меня была проза, я фантастику писал: где-то в космосе происходила детективная история. Потом я некоторые идеи этого рассказа развил и опубликовал повесть, в начале 80-х годов в журнале «Знание – сила» – 83-й год, с первого по четвертый номер. Повесть называлась «На пажитях небесных». Библейское название. Космический детектив. Потом она вышла в сборнике издательства «Молодая гвардия». А тогда в зародышевом состоянии это был рассказ – я его в журнал предложил. Но Королев – они тогда были главными редакторами с Юзефовичем – он сказал: надо сокращать. И еще я предлагал статью – у меня была уже написана статья, которая называлась «Конформизм мышления и кризис комсомола», где, опираясь на труды Ленина, на некоторые его высказывания, со ссылками и все прочее, я демонстрировал известное социалистическое явление «конформизм». И я выводы делал довольно хлесткие. Но Королев опять же сказал, что, «во-первых, она большая – 20 страниц, а во-вторых, посадят наших всех». Они почитали ее в рукописи, одобрили, сказали: «Молодец, интересно, здорово сделано. Но у нас весь журнал 25 страниц, у тебя одна статья 20».

Сам Королев оформлял журнал, рисунки свои предлагал, коллажи. Леня Юзефович – стихи, естественно. Василий Бубнов, по-моему, статью о каком-то художнике. А Игорь Кондаков – статью литературно-критическую, в защиту Евтушенко и Рождественского, на которых некоторые нападали тогда, критики коммунистического толка. У него уже тогда был академический подход. Не статья, а целая диссертация. Королев опять давай сопротивляться: «Ну, что же, ребята, ну куда? У нас же не сборник научных трудов!» А потом – бац! – «Аз» прекратил свое существование.

Но педагоги наши, по-моему, к нему одобрительно относились. Иронично-одобрительно, но и осторожно – особенно Комина: «Ну что же, ребята балуются, но ведь некоторые могут это расценить как серьезный вызов». Что, собственно, и было сделано. Был тогда покойный ныне Бельский – шла война между ним и Коминой. Бельский зав. кафедрой зарубежной литературы тогда был. Он всегда стоял на каменной основе марксизма, везде искал крамолу и громил ее. На заседании университетского парткома Бельский выступил против Коминой и еще кого-то, – что они не дают верной идейной оценки некоторым высказываниям и т.д.

Ну и вот, так мы познакомились и дружили все 5 лет. А им 4 года оставалось учиться. Потом Королева призвали в армию, Виниченко призвали в армию, Юзефовича тоже, – и вдруг я узнаю, что все они сюда приехали – их вызвали по делу, которое завело ГБ.

Мы на протяжении всех этих четырех или пяти лет очень интенсивно общались, собирались у кого-нибудь дома или вот – у нас Вася Бубнов одно время работал сторожем в детском саду недалеко от университета – вот у него. По субботам и воскресеньям, когда там никого не было, а он обязан был охранять объект, мы собирались в этом детском садике. Вели беседы на вольные темы, читали диссидентскую литературу, знаменитую «Хронику текущих событий», которую издавала в Москве известная диссидентская группа. А особенно в центре внимания тогда – это 68-69-й год – был ввод войск в Чехословакию. И мы, естественно, тоже обсуждали это. Как сейчас помню, у меня хранилась дома стопка тончайшей папиросной бумаги – «Хроника текущих событий». Журналом этим нас снабжал, по-моему, Виниченко. Я даже и не помню, номера по кругу ходили, но среди своих только, тех, кого я назвал. Ну, может, еще человека два-три было. Эти материалы к нам из Москвы прямиком.

Так это все продолжалось, и вот я узнаю, что, оказывается, из армии вызвали Виниченко, Королева, Юзефовича, потому что они проходят свидетелями по делу Рудольфа Веденеева. Это известный сейчас художник. Он отсидел, по-моему, 3 года, за то, что все это шло через него. Он и какой-то московский диссидент привозили сюда запрещенные материалы, какие-то книжки, я уже сейчас не помню. С ним хорошо был знаком Виниченко. Их всех вызвали как свидетелей, но мы на процессе не присутствовали, потому что, по-моему, процесс был закрытый. И на суде, насколько мне помнится, дело было построено так, что, дескать, какой он мерзавец, зеленых юнцов-студентов вовлекал в диссидентскую деятельность. Получилось, что мы как бы пострадавшая даже сторона. Хотя я, например, начиная с 8-9 класса, регулярно слушал «Голос Америки». В нашей семье не любили советскую власть, скажем так.

Хвост этого процесса тянулся за каждым из нас еще много лет. Когда, например, я работал в газете – я пришел в газету «Вечерняя Пермь» в 74-м году – и на другой год с женой решил поехать в Болгарию, отдохнуть. А ведь должна быть рекомендация. Как же? За границу едет человек. Я пошел к редактору, он говорит: «Ты сам напиши, я подпишу». Я написал, дескать, я нормальный человек. Вдруг звонит из обкома партии Инна Павловна Быкова, секретарь по идеологии, тоже пламенная коммунистка-комсомолка – звонит в редакцию и говорит примерно следующее: «Что же вы рекомендуете людей, не проверив их идейные качества?» Меня в Болгарию не пустили. Из-за чего! Из-за того, что я на некоторые вещи имел какую-то свою точку зрения. Это была казарма. Правильно называли «лагерь социализма». Лагерем он и был.

Я еще помню, когда вышла роман-газета с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича», у меня, слава Богу, тогда хватило ума – я тогда был еще пацан, школьник, но я ее сохранил, этот журнал до сих пор у меня хранится. За 64-й год. Это была самая первая публикация повести «Один день Ивана Денисовича», с предисловием Твардовского. Я помню, я давал ее читать, с нее делали списки, машинописные копии. А к тому времени Солженицын давно уже был запрещен. А потом я, когда работал учителем в леспромхозовской школе после университета, я, поскольку был преподавателем литературы, раскопал списанные журналы – огромные там лежали стопки – поселок-то леспромхозовский, сдавать литературу некуда. Это был 71-72-й год. Я смотрю – журнал «Новый мир» за 64-й год. А в этот год там должны быть рассказы, «Матренин двор» знаменитый и еще. Я спрашиваю завхоза: «А что журналы-то валяются» – «Да они уже 20 лет лежат». Я говорю: «Я тогда кое-что заберу?» – «Да берите. На растопку, что ли?» Я все нашел. И еще один экземпляр повести «Один день Ивана Денисовича», и «Матренин двор», и «Случай на станции Кочетовка», и еще какой-то третий рассказ, я сейчас не помню. Короче говоря, нашел всего Солженицына, который был напечатан в «Новом мире» – я это все аккуратно вырезал, переплел – таким томиком у меня стоит Солженицын. Сейчас-то он на каждом углу. А тогда был только у меня. Полное собрание сочинений «новомировского» Солженицына. Вот я ребятам давал читать, они мне тоже что-то взамен, в основном стихи.

Еще наше фрондерство проявлялось в самодеятельности. Под видом хохм – можно было немножко схохмить. Регулярно участвовали в смотрах самодеятельности. У нас был студенческий театр, сначала он назывался «Фикус», потом «Кактус». И там мы занимались в основном тем, что перетолковывали известные хрестоматийные произведения на современный лад. Мы ставили «Идиота» Достоевского. Опять же – считалось, что это крамола. Или – Гоголь, «Мертвые души». Вроде как Чичиков решил создать свой факультет и зачислить туда всех студентов, которые не посещают лекции – мертвые души. Они как бы числятся, но их нигде нет. И он приходил на разные факультеты и говорил: «Есть у вас такие?» – «Конечно». – «Давайте, я себе их запишу». – «Пожалуйста». Я помню, каждый помещик был деканом факультета. Манилов был деканом исторического... Или филологического. Собакевич – с экономического факультета. Ну и так далее.

Была там у нас «Капитанская дочка» поставлена – инсценировка. Это из жизни уже выпускников филфака. Молодой выпускник филфака Гринев приехал по распределению в глухую белогорскую школу. И там все по Пушкину. В этой богоспасаемой школе не было ни уроков, ни занятий. Учителя, хотя по своей охоте и учили детей, но, поскольку не каждый из них мог отличить ногу левую от правой... Это было забавно. А потом приехал какой-то там завхоз школы и сказал, что в степи далеко, за 20 верст, видел множество огней, слышал от башкирцев, что грядет неведомая сила. Ею оказался инспектор районо Пугачев, который ехал проверять, как поставлена работа. Было все это смешно. Не помню, чем там все заканчивалось, но все по «Капитанской дочке».

А «Идиот» – в роли Мышкина был студент-отличник, ленинский стипендиат Игорь Кондаков. Ну, он был настоящий ленинский стипендиат. Значит, там ехал поезд, а в нем абитуриенты поступать в университет. Они знакомятся в поезде, как и у Достоевского. И все над Мышкиным смеются, что он так тщательно готовится к экзаменам. Я уж не помню, я-то кого там играл? А, я был Ганей Иволгиным. Настасью Филипповну – была такая Ирина Максарова – ну, она там со своими женскими чарами. Один Мышкин честно рассчитывал сдать все экзамены на пятерки и поступить. И эта знаменитая сцена у камина там была. По-моему, первая сессия тогда наступала, и Мышкин давай всех стыдить. Ганя Иволгин написал вот такую стопу шпаргалок – Мышкин пристыдил, а Настасья Филипповна швырнула это все в огонь. А там кто-то, Фердыщенко-хвостист бросился голыми руками доставать. А Гане кричали: «Ты чего? Лезь в огонь, спасай». Он побледнел и упал без сознания. Мышкин сходит с ума, естественно. Короче говоря, все умерли.

Это было весело. Такие хрестоматийные сюжеты. Смешно было очень. Сейчас я уже не помню, но иногда вставляли такие хохмачки политические, на что Сахарный, который был ответственным за всю самодеятельность на факультете, говорил: «Ну, ребята, я, конечно, вас понимаю, вам хочется немножко поерничать, пофрондировать. Давайте не будем, давайте уберем, ну зачем дразнить гусей?» Он кое-что убирал, так сказать из лучших побуждений: «И так нормально. А то балл срежут. Зачем? Опять историки будут на первом месте». Всегда считалось, что шло соперничество между филфаком и истфаком. Частенько по какой-то там идейности они перевешивали. Филологи по идейной части были не очень.

Мы чувствовали: «Ага, раз запрещают – боятся чего-то». Мы даже гордились этим. К какому-то смотру самодеятельности, я помню, снимали фильм любительский. Детектив минут на десять, черно-белый. Про агента 007. Не помню, у кого-то была кинокамера. И даже, по-моему, фильма два или три мы сняли, к каждому смотру. Но все равно – только фотографии остались у некоторых, а больше ничего.

А «Горьковец»... «Горьковец» был во всю стену, метров пять, наверное, длиной, если не больше. И там всегда было, что почитать. Все это оформлялось замечательно. Там Королев отличился как художник. Но на старших курсах «Горьковцем» некогда было уже заниматься. Новое поколение пришло. Но всегда «Горьковец» был такой – любопытно читать. На многих факультетах были свои газеты – «Горьковец» часто побеждал. 

Сейчас если оценивать нашу жизнь на факультете – обычное студенческое свободомыслие, не более того. Никакие устои мы, конечно, не подрывали, а просто имели смелость заявлять свои мнения, свои оценки, которые могли не совпадать с официальными.

 По-настоящему страшного ничего не было, конечно. Но стоило тогда «засветиться», и это тянулось шлейфом долгие годы. Году в 82-м или 84-м меня пригласили в КГБ. У меня повесть была уже опубликована, фантастика. Фантастика тоже считалась крамольным жанром. Сначала ко мне подошел один журналист, я не буду говорить кто, он сейчас в журналистике не работает. Он мне сказал: «Надо с тобой поговорить. Давай только не здесь, выйдем». Я уже смекнул: «Ага». – «Понимаешь, приходил тут человек из КГБ, тобой интересовался». – «А что, я такая интересная фигура, что ли?» – «Он просил меня узнать, что ты пишешь». – «Так я публикуюсь, вот, пожалуйста. Я в литобъединении». – «Понимаешь, ты сам скажи, что мне ему о тебе рассказать. Скажи, что ты сам считаешь нужным, я ему передам». Короче, из него хотели сделать стукача. Я говорю: «А что, например, интересует? Я много, чего пишу. Прозу, фантастику, статьи». – «Ну, ты назови, что». Я ему рассказал сюжеты. «Так это все можно мне передать?» – «Говори, это не тайна. Я любому бы это рассказал. Я что, американский шпион, что ли?»

А потом, еще примерно через год, звонят мне в «Звезду»: «Владимир Иванович? Вам звонят из Комитета Безопасности. Нам хотелось бы с Вами встретиться. Вы не возражаете?» Я говорю: «Нет, пожалуйста. По какому поводу?» – «Нам бы хотелось с Вами поговорить, в чем-то даже посоветоваться». – «О чем советоваться?» – «Давайте при встрече». – «Давайте, вызывайте, повестку пришлите». – «Да нет, это такая неформальная, чисто дружеская беседа». И действительно, встреча состоялась. Была назначена скамейка в сквере перед театром оперы и балета. «Вот, справа на аллее вторая скамейка, там Вас будет ждать человек в такое-то время. Вы придете?» Я говорю: «Приду, если такое дело». Пришел, мы познакомились. Он немного старше меня, в штатском. Поговорили о том о сем. Ничего уж такого особенного он у меня не спрашивал. Он начал с того, что сейчас идет в мире идеологическая борьба, а «Вы журналист, Ваша деятельность заметна, Вы хорошо себя показали». Сделал мне несколько комплиментов: «Вы понимаете, то, что Вы пишете для себя, Вы, наверное, собираетесь опубликовать, а у Вас это не всегда могут опубликовать, принять, Вы можете себе хуже сделать...» Он так все построил, что они беспокоятся о моем самочувствии, как бы со мной что-нибудь не случилось, чтобы я не сделал какой-нибудь ошибки. Они, может быть, думали, если здесь меня не опубликуют, то я отдам на Запад, и опять будет скандал. Я говорю: «Я понял Вас, понял. Никуда на Запад отдавать не собираюсь. Я все-таки надеюсь, что меня опубликуют здесь. Вот, мою повесть журнал «Знание – сила» изъявил желание опубликовать. Читайте. И за это будет отвечать редакция журнала «Знание – сила». «Да, хорошо, почитаем с удовольствием. А что Вы еще пишете?» – «Ну, я пишу не только фантастику. Я посещаю занятия литературного объединения при пермской писательской организации. Там мы обсуждаем свои рукописи, это тоже никакой не секрет. Все, что я пишу, там читают. Я пишу для людей, а не в стол. Так что Вы можете там поинтересоваться», и так далее и так далее. Ну, вот, нормальная такая беседа. Неформально, на скамеечке. Часа полтора, наверное, разговаривали. А потом – насчет выставки – выставка была какого-то художника, не помню. Он спрашивает: «Вы не были на выставке?» Я сказал: «Нет». – «Вот Вы сходите, нас интересует Ваше мнение. Вы понимаете, там есть такие работы, что это – авангардизм, модернизм? Как к этому относиться?». То есть, если я скажу, что все это подкоп под устои социализма, это получается, что я стукач. Я говорю: «Ну, я схожу, конечно, но я могу официально от отдела культуры, я могу написать нормальную, официальную рецензию. Вы ее читайте, это мое мнение и будет». – «Ну, мы, конечно, почитаем. Мы вообще читаем всю прессу, но нас интересовало Ваше неформальное мнение». Я не помню, чья это была выставка, по-моему, даже группы художников. Кто-то из таких, которые тогда были не в почете, но я не запомнил, боюсь соврать, столько лет прошло. Я сходил, написал рецензию. Ну и все, так они мне и не позвонили больше.

Когда мне было лет 12 – я в пятом классе учился – впервые мне попали в руки, кто-то из ребят дал во дворе, вот такие гибкие пластинки. Сейчас они называются гибкими, но сейчас они уже исчезли, а тогда они были сделаны кустарным способом на рентгеновской пленке, «на костях». Рок на костях. Грудная клетка какая-нибудь, по одной стороне записи. Вот тогда мне кто-то из ребят дал послушать, – где уж они брали? А у меня дома не было ни проигрывателя, ни радиоприемника. У меня был маленький репродуктор типа говорящей тарелки. Мы с матерью жили очень небогато, она была воспитатель в детском саду. И вот мы у этого дворового приятеля слушали эти пластинки. Знаменитый «Рок вокруг часов» Билла Хейли. Потом был знаменитый рок-н-ролл «Тутти Фрутти». Элвис Пресли, Билл Хейли, кто-то еще... Это был классический рок-н-ролл. Год примерно 60-й. С тех пор я влюбился в эту музыку – рок-н-ролл, я просто могу ее слушать бесконечно. Я упросил мать купить радиоприемник, все-таки радиоприемник – не такой репродуктор старинный, а тогда это была большая покупка, хотя приемничек-то – коротковолновый диапазон. В конце концов, она раскошелилась, мы сэкономили деньги. Это была радиола. Я помню, наладил антенну, чтобы слушать запад, где играют мою любимую музыку. С тех пор я регулярно стал слушать, класса с 8-го «Голос Америки» и «ВВС». Сначала слушал только музыку, а потом – пока там дождешься музыки – программа идет на русском языке. Я поэтому частенько пропускал первые два урока в школе. Мать уйдет на работу, я первые два урока пропущу, и где-то так с полдевятого и до полдесятого слушал эту программу. Она называлась «Breakfast club». Специально для стран восточной Европы. Ее передавали утром, с полдевятого утра. Там были сначала новости, потом музыка, причем не только джаз, всякая была. Я уже начал ориентироваться в именах. Луи Армстронг, Глен Миллер, все это я уже знал, на мой взгляд. А потом все больше втягивался в политику. Мне было интересно сопоставлять: ага, что у нас говорят, а что у них. Причем, тогда ведь глушили все. Слушаешь, слушаешь, потом: ж-ж-ж. Сразу громкость убавляешь, ждешь. Потом шум постепенно затихает, снова нормально слышно. Надо было просто потерпеть. А по вечерам, без пятнадцати восемь, начиналась программа «Глядя из Лондона», она шла 45 минут, а потом шла музыка. Без пятнадцати восемь, с полдевятого вечером музыкальная программа полчаса, причем шла на русском, там были тематические программы. Там и джаз был, и более современная – начиналась эпоха «Битлз». Я их самым первым услышал тогда, ну, не знаю, по крайней мере, в моем окружении. Тогда их называли «Жуки-ударники» – еще не привилось это название «Битлз». «Сейчас популярная ливерпульская группа «Жуки-ударники»!». На ломаном русском языке. Был у них такой музыкальный комментатор Сева Новгородцев. И мы почти каждый вечер так, в зависимости от того, как слышно. Может, даже и не глушили, а просто атмосферные разряды? Лучше было слушать поздно-поздно вечером, даже ночью, но мне мать не давала: нужно спать ночью, а не ерундой заниматься. Ну, вот так я к западной культуре и приобщался через радио. Телевизора у нас не было. Был только радиоприемник, но думаю, что он что-то полезное мне дал. Пока дождешься программы на русском языке, наслушаешься английского. Я себе так поставил английское произношение! Потому что я пятнадцать лет слушал. Потом у меня с английским не было проблем. А в университете пришлось учить французский.

Так что это было окно в Европу. А потом я еще поступил в музыкальную школу – я закончил музыкальную школу по классу виолончели. И уже в последние два класса музыкальной школы я решил еще и контрабасом овладеть. На контрабасе-то я мог играть в джазе. Просто по своей охоте попросил в музыкальной школе инструмент, мне его дали на дом, бесплатно причем, потому что не было желающих учиться на таком инструменте. Я сам разучил все, они же сходные инструменты – виолончель, контрабас. А потом в музыкальной школе у нас создался музыкальный ансамбль, он играл невинную музыку такую, как «Танец дружбы». Я играл там на контрабасе. А потом уже, учась в 10-м классе, я устроился – меня взяли в ансамбль, который играл на танцах в ДК Чехова. Я и там играл на контрабасе. Так что моя трудовая жизнь очень рано началась. В 16 лет я играл уже на танцах. А танцы были только в субботу и воскресенье. Тогда еще была эпоха живой музыки. Ну а потом, когда уже поступил в университет, пришлось с этим делом закончить, некогда стало. 

Кино: «Рокко и его братья». Нет, «Золото Маккены». Изредка просачивались такие великолепные сюжеты, вестерны. Потом, был шикарный фильм «Америка глазами француза». Я на него ходил раза три, наверное. Он был ценен тем, что это был документальный фильм, и там было много посвящено джазу. Я несколько раз ходил на этот фильм, в полупустом зале его смотрел, как сейчас помню. Он мне очень нравился. Я сызмальства был ярый западник, никогда этого не скрывал. 

Книжки о джазе изредка попадались какие-то. Помню, книга называлась «О музыке, о джазе, о хорошем вкусе» – там было много фотографий западных звезд джаза: Луи Амстронг, Глен Миллер. Все знаменитости, мастера трубы, саксофона. Я пытался где-нибудь пластинки найти, да какое там. Все можно было услышать только в записи на магнитофоне. Тогда магнитофон входил в моду. У меня его не было, а мои друзья записывали какую-нибудь ерунду, потом только начали «Битлз». Короче, не давали ни музыку слушать, которую я любил, ни книги, которые я хотел прочитать. И все время угнетало ощущение, что где-то там сидят скучные, угрюмые дяди (это меня бесило), которые решают за меня, какую музыку я должен слушать, какие книги я должен читать, какие не должен. Кто они такие? Старичье шамкающее, как этот Брежнев. Я ощущал себя оскорбленным просто, меня это выводило из себя. Почему там, у них, на Западе – хочешь Маркса читать? – да пожалуйста! Почему у нас я не могу прочитать Бердяева, Шестова? Потому что кто-то решил, что это советскому человеку не нужно. Поэтому когда Ельцин отменил компартию, для меня это был майский день, именины сердца. Я откровенный и очень последовательный антикоммунист. Я их терпеть не могу с их идеологией идиотской.

29.02.2000 (Пермь)