Bячеслав Paков

 Если говорить о моей причастности к пермскому литературному андеграунду, то я, наверное, могу назвать себя свидетелем. Я человек в определенном смысле посторонний. Я долгое время был в собственном «подполье». Выходить из этого подполья я начал только в Москве, в аспирантуре МГУ – и там я познакомился сначала с Володей Абашевым. Познакомил меня с ним Боря Ихлов, с которым мы там вели жаркие споры. А в свою очередь Володя Абашев познакомил меня с Виталием Кальпиди. Тогда же Абашев дал мне тексты Кальпиди. И впервые, благодаря знакомству со стихами Кальпиди, у меня возникло желание читать стихи вслух – я воспринимал его стихи как партитуру, а себя как музыканта, а свой голос как инструмент. Я начал озвучивать эти тексты, варьировать, трактовать, чувствовать себя дирижером и одновременно оркестром.

Поэзия Кальпиди задела меня за живое. И у меня стало возникать ощущение, что жизнь на самом деле хороша – впрочем, и раньше я считал, что жизнь прекрасна, какой бы она ни была, – а тут я перестал себя чувствовать человеком подполья, и постепенно стал выходить наверх. Когда я вернулся в Пермь, мы с Виталием Кальпиди довольно интенсивно общались на протяжении нескольких лет – это было с декабря 86-го до 88-89-го года. Это было время, когда Виталий жил на ул. Подводников, рядом с проспектом Декабристов, и я туда почти каждую неделю, иногда в субботу, иногда в воскресенье, к нему наезжал, и мы с Виталиком общались. Об этом у меня сохранились очень хорошие, добрые воспоминания, это было азартное общение, общение-медитация, которое никак не планировалось, но мы ждали этих встреч. Я, во всяком случае, ждал этих встреч. И Виталий, и Наталья Шолохова давали мне тексты поэтов «новой волны». Хотя еще до приезда в Пермь я познакомился с критиком Михаилом Эпштейном в Москве и прочитал его статьи, первые статьи о метареализме. Абашев тогда, в конце 86-го года, мне показал «Портрет» – ждановский сборник, а через Кальпиди и Эпштейна я познакомился со стихами Парщикова, Еременко – так что когда я вернулся из Москвы в Пермь, в конце 86 года, я уже знал этих поэтов. Кое-что о Еременко мне рассказывал Виталий, так что какой-то контекст уже был, в котором я жил. Я думаю, главное для меня в то время было как раз общение с этими людьми, с кругом Виталия Кальпиди, Володи Абашева. 

Это был уже финиш тусовки, которая сложилась, как я знаю уже из вторых рук, оглядываясь назад, где-то в начале 80-х. Творческая тусовка, ее второе поколение, достаточно сильно повлиявшее на пермскую культуру второй половины 20 века. Первое поколение, конца 60-х годов – это, прежде всего, филологи – курс Юзефовича, Горлановой, Тихоновец, Виниченко, Пирожникова, ну и т.д. Это были люди уже новой пробы, новой генерации, они отличались от тех писателей, которые жили и работали в Перми, скажем, в первой половине 60-х годов. Но в то же время они были людьми ангажированными. Идеологически ангажированными. Диссиденты, борцы за права человека – люди убеждений. Вот такими, наверное, они и остались, они себе не изменили. Это хорошо, но, может быть, в этом есть и недостаток – может быть, недостаток широты или что-то в этом роде. И когда я сопоставляю две волны, два всплеска культурных... Первый всплеск, связанный с поколением шестидесятников, поздних шестидесятников, он так же, как в Москве, был погашен политическим процессом. До Перми всегда все доходит с опозданием, но это было, и есть что вспомнить. А то поколение, которое вошло в культуру в начале 80-х – поколение Кальпиди, Абашева, Дрожащих, Беликова и т.д. – оно как раз было более разношерстным, андеграундным – поколение истопников, и прочее. Оно было в полном смысле протестным – настоящая контр-культура – в гораздо меньшей степени ангажировано. Хотя их разделяет не так уж много лет, но, тем не менее, в культурном смысле это был поколенческий разрыв. А второе, чем они отличались – у «восьмидесятников» культурные интересы были, может быть, более широки – идеологически и культурно они были шире. Это поколение привнесло с собой какой-то культурфилософский импульс – они стали размышлять, медитировать над культурой. Если меня к ним как-то присоединять, то вот с этой стороны – меня тоже интересует культурфилософская проблематика. Виталий Кальпиди, безусловно, человек, который не только поэтически, но и культурологически одарен. При этом его интеллектуализм – поэтического свойства. Он мыслит образно.

Я застал это поколение, и мне повезло, что я как-то прилепился к нему – в конце 80-х годов. Я застал его на излете... Хотя нет, не на излете – потому что триумф этого поколения наступил в девяностые годы – а я застал его, когда оно начало выходить из подполья. Я помню, Виталий Кальпиди с горечью говорил, что его стихи никогда не будут изданы. Я ему возражал: этого не может быть, тебя уже знают, ты выйдешь на поверхность, получишь известность. Так оно и произошло. Вот с этого момента я себя помню среди них. А потом, со второй половины 90-х, я пошел своим путем, меня стала интересовать наука, и все меньше стала привлекать тусовочная, богемная жизнь. Я, похоже, не очень богемный человек, хотя и не официозный – я человек, который в этом смысле пытается сидеть на двух стульях. Мне не хочется быть важным и респектабельным  – мне хочется быть свободным, иногда употреблять сленг в лекциях, но вот в целом я воспринимаю себя как человека вполне социализированного, не богемного. Я для них был попутчиком, что ли. Хотя полностью связи с ними я, конечно, не порвал, и рвать не собираюсь.

У меня остались самые радостные воспоминания о том оживлении, которое произошло в пермской культуре в середине 80-х. Я помню первую выставку театральных художников – Слава Смирнов там принимал участие. Если я не ошибаюсь, это было весной 1987 года. Тогда же Виталий в кафе «Театральное» начал проводить вечера поэзии – Клуб поэзии. Это казалось такой авантюрой, это очень быстро прошло – но несколько встреч состоялось. И вот там я впервые услышал длинного, высокого Лаврентьева, Ксению Гашеву, Игоря Тюленева. Это была романтичная эпоха маленькой революции, эпоха эйфории, которая окончилась к середине 90-х годов, после чего началась проза жизни, эпоха ангажированной литературы и т.д. На этих вечерах в «Театральном» я познакомился и с Андреем Санниковым, мне очень понравились его стихи. Помню там Диму Долматова... Еще помню Диму Байдака. Это такой странный человек, диссидент, темпераментный, энергичный, слегка агрессивный. Он уехал в Израиль. А в то время он входил в группу «Одекал» – это наши местные сюрреалисты и дадаисты, с лидером которых, Сергеем Дадаграфом, я познакомился много позднее. Он такой настоящий подпольщик, нонконформист, общается только с теми, с кем у него получается. Очень замкнуто, изолированно живет в своем мире, признает и принимает только тех, кто работает в его стилистике. Я знаю, что у них не сложились отношения с Кальпиди. И Кальпиди, и Дадаграф – люди авторитарные, хотя Кальпиди, конечно, несравнимо более открыт для общения, он человек, ориентированный на успех, конкретный результат, и ради этого может быть эгоистичным и двигаться вперед, как танк. Это, может быть, недостаток, но это делает из Виталия Кальпиди лидера, конечно. Но при этом – при всем его самолюбии и амбициях – он все равно как бы немножко свидетель, он не совсем, что ли, уверен в себе – такая маленькая, продуктивная доля неуверенности в себе в нем была, и это хорошо...

До середины 90-х годов Кальпиди был, безусловно, лидер пермской культурной среды. Уже тогда он стал организатором культуры, именно он был зачинателем самых громких культуротворческих инициатив – первый журнал, «Несовременные записки», серия «КПП» – он всегда хотел что-то создавать. Я думаю, что Пермь очень много потеряла, не заметив Кальпиди – если бы Кальпиди остался в Перми, то литературная жизнь здесь была бы более напряженная, потому он харизматик, безусловно. Кальпиди притягивает к себе людей. У нас было бы гораздо интереснее, чем сейчас. Хотя он человек конфликтный, и может быть, это была бы не только более плодотворная жизнь, творчески продуктивная, но и более скандальная. Но от того не менее интересная.

Когда я приезжал к Виталию в 86-87 годах, я всегда видел у него новые книги. Все книги, о которых говорили – он всегда должен был их знать. Я помню у него книгу Библера, книгу Аркадия Бурштейна о мифе – он мне давал читать ее, я с удовольствием ее прочитал, я читал его статьи – он талантливый литературовед, Аркадий Бурштейн. Кое-что привозил из Москвы Борис Ихлов – он постоянно курсировал между Москвой и Пермью. Он привез мне, кстати, Бродского – большие ксероксы. Это было несколько нерегулярное чтение, но все, что было, мы хватали, читали, мы читали Аверинцева... Из Москвы я привез книгу Чуковской об Ахматовой – я подарил ее Наташе Шолоховой. Это был еще самиздат – философский, литературоведческий.

В самиздат я окунулся в Москве – там столько было литературы! Я помню, мы читали – вместо того, чтобы писать диссертации, мы, живя в общежитии, читали все это, сидя на толчке в туалете – потому что только там не было этих странных предметов – в наших комнатах из стен торчали какие-то странные предметы, и мы решили, что это как у Оруэлла в «1984» – какие-то экраны, сквозь которые на нас смотрят – что-то в этом роде. Мы ничего не конспектировали, и говорили даже не в комнатах, а – там сады, парки, возле Московского университета – в этих парках мы все это проигрывали, пересказывали, общались.

Но первый самиздат, с которым я познакомился, в начале 80-х годов – это был самиздат эзотерический. В Перми у нас он был точно. У меня была знакомая – она сейчас в Краснодарском крае, человек глубоко ушедший в себя – у нее была великолепная библиотека фотокопий по восточной эзотерике – это было что-то! Ее звали Валерия Роальдовна Динабург [1]. Лера познакомила меня с одним человеком, который как бы стал моим первым учителем. Мне повезло, в жизни я встретился с двумя такими людьми, и один из них был мой новый знакомый, Александр Дубров. Мы с ним провели немало времени в общаге у пединститута с начала 82-го года – и до конца 83-го, когда я уехал в Москву. Полтора года мы с ним очень хорошо общались, он мне давал много литературы, и тогда я впервые почитал Кастанеду. Самиздатовская версия Кастанеды – он тогда еще не издавался в России.

Саша Дубров был преподавателем психологии, работал в пединституте тогда, и он был очень серьезно увлечен всеми этими духовными исканиями. Это был первый человек, который так глубоко... Это был настоящий человек. Для него в этом поиске был смысл жизни. Он уехал из Перми в конце 87 года, оставив по себе преемника. И мое эзотерическое путешествие продолжалось.

Иными словами, я общался не только с кругом Виталия, Володи Абашева – эта тусовка мне очень нравилась, но еще была другая Пермь, тоже подпольная – эзотерическая Пермь – она тоже существовала... Саша Дубров был одним из центров эзотерической Перми. Потом еще Сиротенко, кажется, его звали Саша – это сын нашего пермского профессора-историка Василия Трофимовича Сиротенко. Профессор Сиротенко был очень колоритный тип, ренессансный человек,  острослов. Но его жена не выносила уральского климата, и они вынуждены были уехать, в Днепропетровск. Он дожил до глубокой старости. Из Днепропетровского университета его выперли, потому что он называл начальников исторического факультета «бандой четырех» – по аналогии с «бандой четырех» в Китае. И за это он поплатился. И где-то на Северном Кавказе он обосновался. Он был очень активный человек, писал книгу по Возрождению, и еще два года назад он общался с нами по почте.

Саша Дубров жил на Висиме, в двухэтажном доме, один из этажей которого принадлежал его семье. Первое время нашего знакомства я общался с ним в пединститутском общежитии, которое на ул. 25 Октября. Это были мои первые психотренинги, которые мне дали очень много. А потом я стал ездил на Висим, и там мы встречались – я, Лера, Саша. Саша позволял в этом общении каждому быть собой, он никого не принуждал. Потом Саша и Лера уехали на Кавказ, решив всецело посвятить себя духовному поиску. Саша несколько раз наезжал сюда...

В начале 87-го года – я сказал, что Саша оставил по себе преемника – этот преемник организовал группу, эзотерический кружок. Потом в нем появился лидер – Владимир Константинович Белодед – очень яркий, своеобразный, сильный человек – он сейчас возглавляет Общество духовного просвещения, это около 200 человек. 

Вообще в начале 90-х годов в Перми было очень оживленно в плане духовного поиска, и очень разнообразно. Я думаю, что Пермь в то время была одним из центров эзотерического движения в России.

17.12.2002 (Пермь)

[1] Комментарий С.Р. Динабург (22.08.2003): «В январе 1985 года пришли товарищи с обыском и все сложили в мешок. Часть литературы потом вернули Лере, но в основном все забрали».