Hаталья Печёнкина

С какого периода мне начать? Начну с «доисторического». Мы с Пашей создали семью в 77-м году. Это был замечательный год, год змеи, кстати – год, который всегда ошарашивает какими-то неожиданными событиями, яркими впечатлениями, эмоциями... И буквально сразу мы окунулись в такую бурную жизнь. Я бы ни в коем случае не назвала эту жизнь богемной, да я и не стремилась никогда быть частью богемы. Я тогда была всего-навсего студентка выпускного курса института иностранных языков, над художественной проблематикой особенно не задумывалась, но мне всегда было интересно с необычными, творческими людьми. 

Самые первые знакомства у нас с Пашей появились в том незапамятном 77-м году. Раньше других в нашей жизни возник Толя Филимонов, который в то время только что вернулся из Москвы после окончания художественного института – вокруг него была очень живая атмосфера. Потом Мацумаро Хан, который всегда был источником какой-то нестандартной ситуации. Слава Смирнов, чета художников – Лемехов Леня и Ирина Лаврова – очень мне запомнились выставки первые Ирины как графика, они совершенно были вопреки тогдашней ситуации – какой-то свежий взгляд, очень информативные выставки, совершенно четко это я помню. И вот Валерий Жехов – он работал по дереву. Мы бывали в его мастерской, потому что Паша всегда отличался большим любопытством – может быть, это нас тогда и сблизило. 

Но что-то прошло по касательной... Потому что было очень много встреч, знакомств, тусовок, как бы сейчас сказали – мы ведь все были активными, все вышли из комсомола, мы были частью того времени. Мы с Пашей посещали ФОПы – факультеты общественных профессий. Мы «изучали искусство». Благодаря этому ФОПу мы познакомились с замечательными людьми: искусствовед Доминяк – человек, который давал личностный взгляд на искусство и вообще на все, что происходило в жизни, Чувызгалов – «отец» нашей пермской фотографии. С Чувызгаловым мне потом пришлось сталкиваться не единожды – в связи с теми проектами, которые я вместе с английскими фотохудожниками делала. Чувызгалов настоящий очень, не искусственный человек, очень искренний.

Это то, что я могу вспомнить о “доисторических” временах.

 Собирались, в основном, конечно, на кухнях. Здесь я нового ничего не скажу. Собирались в мастерских художников. Я, честно говоря, сейчас плохо припоминаю, где, но – по мастерским, это точно. Собирались дома у Толи Филимонова. У него была маленькая однокомнатная квартира в Рабочем поселке, в старом доме – я не знаю, двадцатых годов, наверное, постройка. Он работал в основном дома, поэтому там мы всегда смотрели его новые работы, туда Ирина с Леней приезжали, Мацумаро очень часто там бывал. И к нам приходили, безусловно, к нам домой, хотя мы жили – тогда на Тургенева, в 29-м доме – в комнате с подселением. Жили мы с одноногим соседом дядей Мишей. Виталий этого дядю Мишу хорошо помнит, потому что это была очень колоритная личность. Вот Паша Печенкин, Виталий Кальпиди, Слава Дрожащих, Слава Смирнов – они, бывало, за бутылочкой, дядю Мишу позовут. А он инвалид, простой мужичок, без ноги, жена его бросила – и они, значит, с дядей Мишей “за жизнь”, дядя Миша в слезы, наши мужики тоже – там такие начинались “страдания”! Такие, скажем,  провокации. 

Мацумаро жил недалеко от нас, на Лебедева. У него была маленькая каморочка, комнатюшечка на Лебедева 48, на первом этаже. Так что он часто у нас бывал. Я помню момент, когда я впервые, так сказать, лицезрела (тогда его еще Виктор звали) Витю – в 80-м году мы с Пашей приехали откуда-то, с маленькой Ксенией – и вот он нас встречал на Перми II. Витя приходил часто, с какими-то безумными идеями, бунтарскими совершенно. Они в то время со Славой Смирновым общались, какие-то совместные у них были проекты, выставки, где-то они даже преподавали, несли знания в массы – воспитывали неправильно молодежь, как выяснилось потом, и за это поплатились – по крайней мере, Смирнов. 

То, что происходило в подвальчике у Жехова, я, честно говоря, нечетко помню. Это был какой-то философский клуб. Там была претензия на философию именно, это точно. Люди читали какие-то работы философские, а после этого писали на стене цитаты из них – то, что казалось стоящим. Конечно, это было интересно: обмен идеями, обсуждение. Но... Там люди были слишком разные, не было сложившегося круга, постоянно кто-то новый приходил. Из тех, кого я помню... Во-первых, Валера тогда делил свою мастерскую с Новодворским. Да уж... Но что я могу сказать определенно – Паша, как всегда, относился к этому начинанию с большим энтузиазмом. Это было время, когда началось становление Паши как художника, как творца. Сколько я его помню, он всегда был романтиком. И, вероятно, это мне и импонировало в значительной степени, скажем так, это его качество замечательное. Тогда, наверное, это качество давало ему возможность мечтать. И мечтать о недосягаемом, может быть. Тем не менее в большей степени все его планы сбылись, и это замечательно, потому что Паша человек искренний, он всегда был искренним, в нем никогда не было притворства какого-то. А что касается встреч у Валеры, то я не думаю, что они какое-то большое значение имели – это было место, где люди ищущие могли найти крышу над головой и, может быть, найти единомышленников, не более, мне кажется. У каждого там были свои интересы, свои цели. Я думаю, что гораздо значительнее была все-таки мастерская на Народовольческой. Она действительно сыграла весомую роль в том, что эти люди, о которых мы говорим, состоялись как художники.

Но с мастерской Валеры начались, по-моему, какие-то проблемы – и клуб, вслед за Пашей, переехал под крышу ОНМЦ и “Молодой гвардии”. Дело в том, что Паша, отработав положенное ему время на заводе Ленина по своей основной профессии, которую он получил в политехническом институте, рвался в творчество. Он пока еще только нащупывал свои возможности. У нас в то время Ксения уже родилась, она была маленькая и требовала к себе много внимания, естественно, но я наблюдала очень пристально: ну, что же там Паша еще-то придумает?! Потому что он писал стихи, потом он увлекся искусством, он серьезно изучал историю искусства, увлекся фотографией – в политехе же были хорошие возможности в то время, там преподавали действительно творческие люди – Чувызгалов, например, вел фотодело на ФОПе. Паша тоже увлекся этим, а потом у него вдруг возникла безумная идея слайд-фильмов.

Это была целая маленькая эпоха – слайд-фильмы. Паша в то время уже читал какие-то серьезные книги о кино, мне они казались совершенно скучными, но он это, как всегда, с большим энтузиазмом, ему присущим, делал. И вот он начал экспериментировать. Он тогда работал у Бороздина, Бороздин дал ему на подержание проекторы, и Паша устраивал показы слайд-фильмов. Причем он всегда стремился к тому, чтобы у него была хоть маленькая мастерская – мы в то время жили вообще в общежитии, то есть это было еще даже до того, как нам дали комнату с подселением. В каких-то нечеловеческих условиях, как нам сейчас бы показалось, потому что там была комнатка десять метров, невозможно было даже пригласить кого-то в гости. Поэтому он хотел, чтобы была хоть какая-то возможность работать в служебном помещении. Он пошел работать к Бороздину в ОНМЦ, на Куйбышева – и там сначала происходили эти показы. 

Люди сидели и смотрели на экран – что там Паша капал разными чернилами и что там происходило под музыку – и это несколько ударяло по мозгам, я бы сказала. По крайней мере, это было нечто совершенно не похожее на то, что происходило за окном, в той жизни, совершенно дурацкой, курьезной какой-то, потому что это было за рамками. Само по себе это было уже хорошо. Я не знаю, что Паша вкладывал в эти свои слайд-фильмы, какие смыслы, но, по крайней мере, смотреть на экран было интересно. Там разные цвета, текстуры, все соединялось, переливалось одно в другое. Я даже не могу привести аналога, потому что... Позже появились лампы с подсветкой, где какие-то субстанции поднимаются, но это более примитивно. То, что Паша делал, было интереснее, потому что все эти краски, соприкасаясь с поверхностью, приобретали невообразимые формы – процесс неуправляемый – художник капнул краску, а дальше шел процесс. И конечно, это было своего рода протестом против формального подхода, этого соцреализма, который тогда просто оскомину всем набил совершенно.

Первый проект, который, по-моему, был действительно значим, – это “Кадриорг”.

Я помню, вначале это был текст. Это было первое мое знакомство с поэзией Виталия Кальпиди. Случилось это в 82-м году, насколько я помню. Была зима, и Паша принес какие-то листы. А поскольку я человек любопытный, меня всегда занимали интересы моего мужа, то я, естественно, со вниманием отнеслась к тому, что он принес – а он тем более еще предложил почитать. Хотя Паша это редко делал. Он отделял творческую жизнь от семейной. Я прочла это, и... Мне сразу запомнилось, врезалось в память то, что я прочла. Я не знаю, как объяснить, но, по крайней мере, это было очень эмоционально. Вот это мое первое знакомство с “Кадриоргом”. А потом – да, у них был проект – со слайдами, с музыкой, с текстом поэтическим. И я думаю, что, может быть, с этого момента у меня вообще возник интерес к современной литературе, в частности, к поэзии. Эта встреча потом имела очень большое значение в моей жизни.

Первая встреча наша с Виталием – она была мимолетной какой-то. Я сейчас даже не помню деталей, я только помню вечер в Театре юного зрителя, кажется, ранней весной 82-го года. Мы пришли туда вместе с Аидой – это первая жена Славы Смирнова, моя подруга ближайшая, я ее туда притащила. И я увидела тогда это... – я не знаю, даже трудно подобрать слова, потому что... Его появление на сцене – оно просто вообще перевернуло многое в моей жизни. Как это ни странно. Хотя в тот момент я об этом и не подозревала. С того момента прошло еще четыре года до того, как он стал очень важным человеком в моей жизни. Но его первое появление – оно меня просто сразило, потому что... Он был в джинсовой куртке, в джинсах, он стремительно вышел из-за кулис на сцену – и всё, сразу же захватил мое внимание, полностью, всецело. И вы же знаете, когда он читает стихи – это всё, уже ни о чем другом не думаешь. Вот это мое воспоминание о первой встрече с ним. 

А потом... Виталий уехал. Когда с первой семьей у него возникли проблемы, он уехал – в Челябинск вернулся. И я еще помню встречу мимолетную с ним, когда он покупал билет в кассах – это, наверное, не существенно, но я зафиксировала этот факт... – то, что он уезжает из Перми. А когда он вернулся, и надолго – это была уже совершенно другая история.

Да, он вернулся в 84-м. К тому времени Паша – он ведь постоянно что-то делал – уже в Москву ездил, пытался поступить в институт кинематографии... Паша очень много занимался самообразованием – нужно отдать ему должное. Он был очень целеустремлен в своем желании сделать то, что задумал. Он ведь не сразу решил, что будет заниматься кино, документальным, тем более. Это сейчас, с высоты сегодняшнего момента мы можем судить, что ему действительно удалось, а ведь в то время он метался, искал. Какие-то были совершенно безумные поездки – я помню их поездку на Дальний Восток, на агиттеплоходе «Корчагинец»... Там еще в этой же компании был Володя Сорокин, «арлекины»... Были такие непонятные моменты.

Хотя, да: из этого знакомства возникла Народовольческая. Илья Городинский из «Арлекина» – с Городинским они дискотеку на Народовольческой делали. Помню отлично эту дискотеку. В общежитии, цветомузыка такая, веселая. Да, именно с Народовольческой, когда вернулся Виталий, прошел последний показ “Кадриорга”, и это было действительно знаковое событие, потому что после этого их пути несколько разошлись. 

И Паше опять пришлось начинать все с нуля. Но не знаю, мне кажется, в любом событии всегда больше позитива в итоге. И вообще в отношении Паши я могу сказать, что он всегда был оптимистом. Ну и в итоге он попал на телевидение, т.е. все это его приблизило, так сказать, к заветной цели, он уже перестал ломать копья во ВГИКе, и он уже достаточно созрел как личность. Ведь... Не стоит забывать, что Паша вышел корнями из русской глубинки. Если Виталий – это человек урбанистического мировоззрения, да и Челябинск – город большой, то Павел – человек ландшафта совершенно противоположного. Я помню, когда мы поехали с Пашей накануне нашей свадьбы знакомиться с его родителями, а они жили (мама его до сих пор там живет) в замечательном месте – город Ветлуга в Нижегородской области. Там такие просторы... Впечатление было просто ошеломляющим, потому что я вдруг увидела, что – боже мой! – так Россия это еще и вот такие места, куда можно только на машине или на автобусе, на ПАЗике каком-нибудь, трястись по дорогам часа два-три... Но есть чистые реки, какие-то безумные цветы, эти краски зеленые, этот уклад жизни сельской. Мы были в заброшенных деревеньках, где еще можно было найти в домах какие-то вещи совершенно потрясающие, лампадки, часы, из той, старой, эпохи – это все было на поверхности: вот, бери... Истоки-то у Паши там, оттуда. Поэтому, я думаю, и характеры ему удаются точные тогда, когда он рассказывает о вещах, которые ему близки и понятны. Это еще один момент, может быть, который помог ему стать художником именно в кинодокументалистике.

И для Виталия тоже эта история с запрещением показов в кафе «Театральное» – в принципе, нормальная была ситуация, привычная. Вот если бы этого не случилось – это был бы нонсенс. А так... Просто в очередной раз от него потребовалось мужество личное, потому что... Рук, конечно, в те времена на улицах уже не заламывали, но... Я бы не хотела говорить за Виталия, но были люди «по ту сторону», которые выполняли свою работу. Хотя, выполняли ее уже вяло, слава богу. 

Насколько я помню с самого первого дня нашего знакомства с Виталием, он всегда занимался самым главным – он писал. У него не было каких-то больших планов, он просто жил – и вот сама его жизнь в то время, как мне казалось, была его творчеством. Все, что он проживал – это в книгах. Это невозможно порой было отделить. Огромная удача наша, что мы получили возможность прикоснуться к этому. Я думаю – говоря о литературной ситуации в Перми – самое главное, что Виталий, несмотря на тяжелейший прессинг со стороны официальных каких-то литературных деятелей, журналистов, обстоятельств его личной жизни – отсутствия, элементарно, крыши над головой, отсутствия возможности зарабатывать себе на жизнь – это ведь не просто был его выбор – его поставили в очень жесткие условия – и вот в этих условиях он творил, он писал, он развивался. И самое главное, самое удивительное, что он был всех интереснее, интереснее всех вместе взятых. Это абсолютно очевидный факт. Хотя сам он не позволил себе ни разу высказаться негативно в отношении кого бы то ни было – я имею в виду собратьев по творчеству – того же Игоря Тюленева, к примеру (из тех, кто шел в противоположном направлении). И вообще – Виталий, конечно, скептически отнесется к этим словам, когда прочтет их, но... Многие считают, что Виталий человек агрессивный очень, даже писали о том, что он такой необузданный... Я знаю, что об этом говорили многие. Так я хочу сказать, что на протяжении тех многих лет, когда мы были вместе – не было ни одного момента агрессии или необузданности какой-то, грубости. Виталий человек глубочайшей нежности. Я в том смысле, что его восприятие жизни бережное и щедрое одновременно. Он очень щедро, очень открыто – всё на ладони: вот, бери – главное, чтобы было желание взять, понять, научиться. Я очень хотела, я пыталась, и я не знаю, насколько мне это удалось. Но мне повезло, его присутствие в моей жизни было огромнейшим везением – так оно со мной и останется навсегда.

Клубом поэзии Виталий стал занимался году в 86-87-м. Одно из первых выступлений в рамках клуба было – рядом с кинотеатром “Художественный” – в кафе «Грифон». У меня даже сохранился листок, где Виталий собственноручно написал, что он будет читать там, какие тексты. Но там не сложилось как-то, прошло одно или два выступления, и все. А дальше эти вечера продолжались в кафе “Театральное”. Виталий на них читал свои поэтические тексты, другие поэты тоже, разумеется. Это, кстати, было всегда – Виталий никогда “я” свое не выпячивал, потому что... Он человек самодостаточный. И мне приходилось наблюдать – мне просто чертовски повезло, я была первой слушательницей его текстов, и когда-то он просто наговаривал на кухне: вот просто сидит – и что-то такое... Я наблюдала. Но я никогда не стремилась фиксировать, не записывала ни в коем случае. Просто я наслаждалась ситуацией соучастия, скажем так, в этом процессе. И, конечно, когда он приходил и говорил: “Ну, так, Наташка, слушай”, – и начинал читать – то это было, как.... – я не знаю, даже невозможно с чем-то сравнить. Это были моменты счастья, может быть, хотя пафос такой дурацкий в этих моих словах... С одной стороны, очень интимные моменты, когда человек тебе читает, перед тобой, когда больше нет никого, кроме, может быть, котенка, – а с другой стороны, когда это уже на вечере поэтическом читается. Ну и всегда мне было интересно услышать его комментарий, потому что Виталий комментировал то, что он чувствовал, то, что он писал. Поэтому в отношении его “общественной” деятельности... я бы сказала, что ее не было. Было стремление, мне кажется, дать людям узнать, что есть поэзия, иная поэзия. А не та, которую официально пропагандировали. 

На этих вечерах Лена Медведева бывала, Дрожащих, Нину Горланову он всегда, по-моему, приглашал. Ну, Паша всегда ходил. Посещал. Паша даже не просто посещал, он выступал, делился своим впечатлением. Эдик Сухов бывал. Ну, Эдик Сухов... Я с ним познакомилась уже незадолго до его смерти. И он остался для меня человеком, который мог искупаться в ванне с шампанским, например. Нет, не метафора – буквально. Я в то время определенно поверила, что так это и было на самом деле. Мы с Виталием потом общались с Манефой Ивановной, его мамой. Это было такое трогательное общение. Мы к ней ездили, Виталий очень хотел, чтобы время от времени, хотя бы в те моменты, когда он появлялся в Перми из Челябинска, чтобы мы с ним ее навестили. Потому что ей было очень тяжело – она потеряла самых двух любимых, близких людей – своего любимого человека и Эдика, своего сына. Она его обожала. Она его любила, как редко может любить мать своего сына, свое дитя. Это была очень восторженная любовь. А Эдик... Я, может быть, раза два его видела. Мы однажды с Виталием ездили, в обществе Владислава Дрожащих, на день рождения Эдика. Но длительного знакомства у меня с ним не было, а вскоре он погиб. 

Свердловские поэты приезжали. Когда Виталий оказался в первый раз в Свердловске, там он познакомился с огромной, можно сказать, толпой заинтересованных людей – с поэтами свердловскими. Из них я помню Женю Касимова, который тоже всегда был активен, Тягунова Романа, ну и других. Виталия там безумно любили, конечно. Кальпиди там любили. И, может быть, это сразу отличало Свердловск от Перми. Потому что я бы не сказала, что Кальпиди любили в Перми. Так уж сложилось, что Пермь в его жизни всегда играла очень значительную роль, на фоне Перми произошли важные события его жизни. Он здесь жил. А в Екатеринбурге его почему-то любили. 

Ну, во-первых, там был Аркаша Бурштейн, один из немногих любимых уже Виталием людей. Он, насколько я знаю, считает Бурштейна очень близким другом. И вот – “Письмо Бурштейну”. Я вам покажу оригинал. Порванный. В клочья. И склеенный мной. Кальпиди как-то раз решил все это прекратить – и порвал текст. По крайней мере, не захотел Аркадию этот текст посвящать. Но все-таки посвятил. 

И вот Виталий приглашал поэтов свердловских приехать в Пермь. Первая встреча состоялась в ресторане гостиницы “Турист”. Ну – там, конечно, Мокша. Мы лицезрели впервые Мокшу. С «культяпой» Мокша был, с повязочкой на лбу. В целом, конечно, это было настолько живое общение, удивительное, ни на что не похожее. Для меня тогда подлинное ощущение жизни было именно в тот момент и в том месте, где собирались все они... А потом мы выходили на улицу – и там была уже другая, какая-то скучная серая жизнь.

Собирались на той квартире нашей, на Тургенева, 29 – однокомнатная квартирка. Комната, как всегда, была Ксенией оккупирована – а в нашем распоряжении была кухня. Там вот и Касимов бывал, и барды, и Андрей Вох, не один даже раз, Гена Перевалов... Поскольку часто еще собирались у Долматовой Татьяны, то частично люди у нее размещались, частично у нас – дома у нас близко расположены, рядышком, удобно... Там тоже были разговоры, совместное общение, чтение стихов.

Виталий, конечно, как никто другой чувствовал современную поэзию, живое в поэзии. Ему всегда на вечерах удавалось этот срез сделать. И он всегда умел очень хорошо показать то стоящее, что было – в этом плане у него чутье очень точное. Вот по частичкам, по отдельным поэтам, выступлениям – ему удавалось создать картину того, что происходит на Урале вообще в поэзии. Виталий – человек региональный по своему убеждению. Вот что мне безумно в нем всегда нравилось тогда и нравится сейчас – для него заграница “все то, что лежит за пределами нашего дворика”. Это здорово. И со свердловчанами поэтому очень дружеские, какие-то родственные отношения сложились. И ведь первая книга Виталия вышла – в Свердловске. Но я не могу сказать об этом больше – я не участвовала в этой истории.

При этом мне всегда казалось, что в Перми Виталий как бы особняком. Он с любовью относился к Славе Дрожащих. А у Славы как-то получалось общаться с совершенно иными людьми, более того, людьми, настроенными враждебно к Кальпиди. Это трудно объяснить, но он часто бывал за той чертой, не с Виталием, скажем так. По-настоящему единомышленника здесь у Виталия не было. С Володей Абашевым у них очень доверительные отношения были, планы, дела совместные. Но тоже произошло какое-то отдаление. Когда две личности делают что-то совместно – у Виталия с Володей Абашевым это фонд «Юрятин», совместное детище, – все равно каждый рано или поздно пойдет своим путем. А Виталий всегда и во всем был бескомпромиссен. С одной стороны, это качество характера, с другой – безусловно, роскошь, правда?

27.11.2001 (Пермь)