Вячеслав Oстапенко

Мне в детстве повезло, я дружил с Шуркой Поповым, а его отец, Юрий Дмитриевич, со мной беседы всевозможные вел, книжки давал читать те, что нужно. Он очень образованный человек, коллекционер, у него два образования – одно гуманитарное, одно техническое – работал он по техническому профилю, скажем так, в одном очень серьезном институте. Но круг у него был – самый, самый, самый. Из самых образованных людей, которые тогда здесь были. Дядя Лева Давыдычев – один из его друзей был, Дунский, Фрид... Попов занимался журналистикой в свое время, красивейшая жена у него была. Он умел прекрасно рассказывать – интересно-интересно рассказывал всегда (сейчас пишет прозу замечательную, историческую) – объяснял какие-то вещи, которые принципиальными были для него, про художников, имена которых в художественной школе нам не произносили. И он первым заронил ростки будущих метаний – что творчество это интересно, да, пожалуй, и самое главное. Я ему поверил и пошел в художественную школу учиться. Обычная школа заканчивалась в два часа, а потом я шел на Чернышевского, поднимался на шестой этаж (с большими окнами...) Там я учился – первый курс у Марка Матвеевича Викдорчика, а потом у Абусова Владимира Николаевича. Со Славой Коротаевым в одной группе учились – он сейчас классный пермский художник. После художественной школы был Жуковский Андрей Андреевич – преподавал в строительном техникуме рисунок на архитектурном факультете. Он меня штудировал на гипсовую голову, перед тем как я поступал в институт. Отлично заточил мне руку, отлично. В принципе, после этого года общения с Жуковским я стал рисовать практически так, как рисую, в техническом смысле. МАРХИ уже мало что дал, кроме “школы”. В МАРХИ Тихонов был, из его лекций я много чего вытащил полезного. Он использовал огромный такой лист ватмана, крепил его (а сам старенький уже, крошечный), длинная указка – около метра длины – и уголь прессованный на конце был закреплен. И он рисовал, очень свободно так рисовал – строение головы, светотень. Один из его уроков: “Не черкайте карандашом впустую, не нужно стрелять по воробьям из пушки, если проводишь линию, никогда не стирай, не торопись, учись проводить сразу – там, где надо”... Такое уважение к штриху каждому. Немного позже (почти сразу после института) прорвало меня делать работы из минимального количества штрихов, на этом, по сути, ход мой долгое время строился.

Потом, в 84-м году, после МАРХИ, я отбрыкался от распределения в Московскую область, приехал в Пермь, и меня Залевская сосватала в “Молодую гвардию”. Я был безумно счастлив, что мне не надо на работу ходить “от рассвета до заката”, а только два раза в неделю – в среду и пятницу, на пару часов. Порисовать заставочки, отретушировать фотографии. А там сразу же Слава Дрожащих, сразу же Виталий Кальпиди, сразу же Смирнов, чуть ли не в первый день. Кальпиди... Ну, это однозначно, что от него такой энергией и силой сразу... Красивый, сильный. Что-то в нем такое непоколебимое и спокойное было. Несмотря на все, он очень спокойный... Даже не то чтобы спокойный, а когда ты с ним был, то был спокоен, уверен... А! Вот: он уверенность в себе внушал. Мне он внушал уверенность в себе. Т.е. когда я с ним находился рядом, я был абсолютно в себе уверен, на сто процентов – и морально, и физически. Точно! Так и было.

Ну а потом к Папе-Смирнову мы пришли... Папа – Смирнов, имеется в виду. Батеньки! – там такая классная мастерская, уютная, небольшая, на Народовольческой. Но не подвал, нет. Цокольный этаж. Подвал – это когда окна ниже уровня земли. А когда окна выше уровня земли – это цокольный этаж, цоколь. Ну и что, что называли подвалом. Да мало ли как называли. Это ведь все, что мы делали, тоже называли авангардом, а к авангарду никакого отношения не имело. Ну, хотя, все же относительно. Может, Репин-то был еще большим авангардом (Репин – пермский, я имею в виду). Не знаю, не мне судить, я спокойно к этому отношусь. Было весело, что-то делали.

Мастерские там были у Смирнова, у Печенкина, у Безукладникова. Безукладников делил ее с Бороздиным, плюс Юра Чернышев. Там у них была и студия, где они снимали моделей, лаборатория, где они печатали. Все было очень профессионально. Что касается их материалов, их оптики и их отношения к работе – это было исключительно профессионально, настоящие профи. Ну, так, надо думать, и результат – что касается Безукладникова, так это просто как данность, что он один из лучших фотохудожников страны, еще в СССР. В конце 80-х он был представлен во Франции всему миру, в юбилей взятия Бастилии. Старинный театр, как Колизей – собрались со всего мира фотохудожники. Иван Дыховичный снял фильм, и там фигурировали пять авторов – среди них Безукладников. Они вышли под овации на сцену после демонстрации фильма, им посвященному. Безукладников – мастер, конечно, сильнейший.

Печенкин слайд-фильмы делал. Вот они готовили “В тени Кадриорга”... Красивая вещь. Красивая. Мне очень понравилось. “Китаец с куцею косицей / гостям пакетики совал, / а те, их взяв, давай коситься – / вдруг он другому больше дал... / Когда ж бумажки развернули, / все содержимое – на зуб, / и мигом съели поцелуи, / что ночью выпали из губ...” Класс! О, я слушал эту запись магнитофонную так часто, да и сейчас тоже! А видеоряд был – жидкие слайды так называемые. Это Паша делал из тонкого оргстекла такие штучки с канальчиками, и там у него что-то переливалось, перетекало. Нехитрая кухня, но очень эффектно. Да, Паша все время что-то придумывал, что-то делал. Вот они там всегда были. А потом Паша мне свою мастерскую дал поносить, и я ее носил несколько лет, пока нас оттуда не выперли.

Народу побывало на Народовольческой – немерено! Юра Шемелин там появлялся – актер – в Одессе разбился. Классный был актер, только начал по-настоящему работать. И я с ним, к сожалению, мало пообщался, мы с ним поздно познакомились, около года только, но очень мы с ним хорошо встречались. Полноценно... В то время у меня лучшим другом был Слава Дрожащих.

А та мастерская моя, на Вагановых, где были вечера Парщикова, Воха, Кальпиди, Сливкина – сгорела. Я как раз вернулся из поездки, накануне своего 33-го дня рождения, и нам с Наташей сказали, что в Мотовилихе у какого-то художника сгорела мастерская. Я подумал: вот бедолага – кто бы это мог быть? А после дня рождения – дай, думаю, зайду, проведаю мастерскую, и вот, зашел... Что не сгорело – водой залили пожарные. Бичи забрались, рубильник со светом не нашли, – костерчик развели, выпили-закусили, ушли, а там сквознячок... Работ в ней погибло очень много, да и не только работ. Дали потом от Союза на Кисловодской в бараке – вот уж богема, нищее некуда обстановочка... А Виталий уехал из Перми, и всё стало как-то незачем.

В итоге всё достало до предела и уехал я в любимую Москву, а она уже не та, что в 80-е, нет её, любимой, в природе.

Побывали мы с милой моей женой Наташей Чекановой в Риме, и после возвращения в Москву у нас не возникло желания продолжать в ней жить, и вот уже пятый год мы петербуржцы.

Да я думаю, что рассказать много не смогу. Потому что работа – это работа, а как мы проводили время – это личное дело каждого. Тут много можно рассказывать, но не на публику, конечно.

20.10.2001 (Пермь)