Владимир Лаврентьев

Собственно, вхождение в литературу... Все вытекает из моей, видимо, любви к чтению с детства и обилию прочитанной литературы. Стихи я – подобия стихов – писал давно, со школы, без каких-либо планов напечатать их где-нибудь, куда-то послать – меня в принципе это не интересовало. Получалось, рифмовалось, ну и – хорошо. Самому было интересно – игра такая. Далее, далее – видимо, ближе к концу 74-го г. у нас компания возникла общая – в основном, филологическая: девушки примерно одного со мной возраста (я поступил в университет в 73-м г., они, видимо, в это же время – и учились параллельно: они на филфаке, я на юрфаке). И – по разным причинам, через одного моего хорошего в то время друга (есть такой Сергей Куклин, он и сейчас есть, правда живет в Бишкеке) – вот эта компания: мы – мальчики, с бору по сосенке, кто откуда, и – чисто филологическое девичество. Я не знаю, что нас объединяло – ну, им положено было книжки читать, а у нас – "своя" компания на почве этого и образовалась-то, что мы не только футбол гоняли, но и книжки читали, причем – выходящие за рамки школьнoй программы. Кстати, о школьной программе: мне повезло в свое время, что я заканчивал 22-ю школу, где обязательным предметом был французский язык – французская литература на французском языке – и года за два я начитал достаточно большое количество французской классики: от менестрелей через Лафонтена до Франса... И я уже тогда читал "Иностранную литературу". Хорошо помню: на экзамене, либо в восьмом, либо в десятом, попалась тема из области культуры, и надо было там обозначить любимые произведения французских авторов, и все это на французском языке, – и, помню, назвал фамилии авторов, которых иначе как из "Иностранной литературы" взять было неоткуда. Саган уже тоже в то время читали. А мне эта Саган попалась совершенно случайно еще в подлиннике – в школе читал какую-то ее раннюю вещь, чуть ли не "Здравствуй, грусть".

И вот через эту филологическую компанию выходы были на литературные новинки. В этом плане они умнее были нас – девушки. В частности, кто там: Рита Спалле, знакомая с тем же Виталием Кальпиди. Хорошие были отношения такие. А! К тому же Рита еще, помимо прочего, периодически находясь в академотпусках, устраивалась работать, и тут она устроилась работать библиотекарем в Горьковской библиотеке, ну и – нарушала служебные инструкции: давала книги из хранилища. Причем как давала: вечером забирала оттуда, а утром надо было уже вернуть. И возникали такие забавные вещи, когда фолиант страниц из пятисот, из семисот за ночь надо было прочитать. Вставали в очередь, конечно. Быстро так – причем не только надо было прочитать, но и удовольствие еще получить. Помню, Фицджеральд таким же образом появлялся, что-то из Фолкнера – "Авессалом, Авессалом!", еще что-то было... В общем, таскали из Горьковской библиотеки, потому что в Пушкинской этого не было. По-моему, таким же образом Кафку вытаскивали – "Замок ", Пруста… Между собой делились прочитанным. Ну и в один из… Да! Варвара Субботина. Варвара Субботина фигурировала еще в этой же компании. А ситуация была такая: просто кто-то приходит к кому-то, тащит своих знакомых – все очень просто было, это сейчас приходить без звонка уже неудобно как-то. А тогда – человек звонил: "я сейчас приду" – и притаскивал с собой еще пять-шесть, легко. Варвара Субботина появилась, потом пошли разговоры о том, что есть очень интересные, талантливые ребята, с которыми она учится, и, в частности, выпало две фамилии: Кальпиди и Дрожащих. Кальпиди точно с ней учился, а насчет Дрожащих – возможно, я не помню [1].

Часто собирались у меня в квартире – я жил тогда на Компросе, 50, над бывшим "Уютом", у меня была отдельная комната, никто туда не лез, а значит, можно было курить... Было очень удобно, и поэтому предпочитали приводить друзей ко мне – из других квартир гоняли за курение, за распитие – родители. Ну и в один прекрасный день по весне появились – Варвара привела Виталия, Дрожащих. Тут еще Сережка Куклин был, он тоже стихи писал, еще кто-то был... Еще один филфаковец, тоже учился с ними – очень, они рассказывали, талантливый парень, свою методику преподавания разрабатывал – вспомнил: Алёша Челознов, невысокого роста парнишка, очень такой был интересный. Вот эти пришли товарищи и начали читать свои стихи.

Это был 75-й или 76-й год, записей я не вел – мне так кажется. Ну и – появлялись, пропадали, все это было замешано на совершенно какой-то крутой пьянке – был период летний, или год, даже год – вообще не вылазили из (тогда только открыли) кафе "Майское", были в день открытия и оттуда не вылазили потом год, во главе с Виталием. Дрожащих был, но реже, девушки-филологини, кто-то еще... Были люди, ныне уехавшие по заграницам – такая Ирина Динерштейн, она же Максимова, не знаю, где сейчас. "Бабочка Ирина, слетайте нам что-нибудь..."

Так, что дальше? Дальше, дальше... А, вот. Сразу повеяло Вознесенским. Тогда Вознесенский в центре был – Вознесенский, немножко Евтушенко, кто еще… Ахмадулина, Окуджава. Кто-то Рождественского читал. Виталий тогда сразу обозначил свою позицию: что его творчество, точнее, основные вехи его творчества – это ранний Маяковский, Пастернак и Вознесенский, сразу все было обозначено. Мне интересно было то, что ребята делали, их тексты. Я тогда никому из них своих работ не показывал – а я еще попутно рассказы писал – для себя. Я всегда все делаю для себя, практически. Что-то Виталию как-то показал – то ли трезвые были, то ли нетрезвые – он посмотрел, сказал: ерунда. Более-менее, но – ерунда. Виталий тогда был для меня прежде всего источником – очень серьезным – источником информации, культурной. Его уже давно выперли с филфака, насколько я понял. Там ходили противоречивые такие речи. Чем он занимался? Периодически чем-то занимался в плане работы, иногда ничем... На книжной барахолке пропадал. Тогда как-то посвободнее стало, перестали облавы делать, гонять – можно было – место было такое, где можно было купить что-то приличное. Но тоже – цены, конечно, там сумасшедшие, денег не было, а идти по пути моих знакомых, которые... Тогда по старой советской привычке часто в семьях были достаточно приличные библиотеки – на уровне подписных изданий, скажем так – детско-юношеских... Сейчас как-то уже, по-моему, это и не модно – в новых мебельных гарнитурах и не предполагается этих стеллажей книжных – туда от силы одна-две книжки, ну и видеокассеты, в крайнем случае. А тогда – каждая порядочная семья ну или, скажем, что-то из себя представляющая, обязательно собрания сочинений: Пушкин, Чехов. И вот эти собрания сочинений ребята продвинутые или те, которые просто хотели ими казаться – они их обменивали. Обменивали собраниями сочинений на одну какую-нибудь книжку. Ну, наверное, родителям-то дико было это все. Никто из них, конечно, разрешения не давал, поэтому – тихонечко. Сам я сподвигнулся один раз – я обменял на Бальмонта... Что же? Два варианта: у меня ушло два собрания сочинений... Или я на Вилиса Лациса его обменял, или на Шолом Алейхема. Точно не помню, но один из этих вариантов был возможен. У меня в этой же серии – "Библиотека поэта" – был уже Александр Блок. А я как раз в этот период подсел на символистов, на русских прежде всего, ну и (еще осталось в памяти со школы) французских, причем в оригинале, – мне так все это нравилось, такая певучесть стиха. И вот начал с Блока, потом понемножку Бальмонт появился – все из этой же "Библиотеки" в основном, из синенькой. Кто же еще был? Сергей Соловьев, помню, появлялся, Сологуб был уже, Анненский, скандально известная Ахматова, которая (имею в виду не поэтессу, а книгу Ахматовой из этой серии) стала предметом раздора между Варварой Субботиной (или Кальпиди она уже тогда была) и одним моим знакомым: каждый из них доказывал, что эта книга его, – я допускаю, что Варвара была права все-таки. Помню, что Мандельштам был – он был такой же синенький и тоненький – по сравнению, скажем, с Блоком – тоненький такой. Виталий приходил, у него была сумка (рабочий день кончался на барахолке на книжной, он там душеньку свою отводил – что-то менял, информацией какой-то обменивался), и вот эту сумку со старыми книгами и новыми приобретениями он приносил, допустим, к кому – к той же Рите Спалле, у нее тоже собирались, или ко мне – всё вытаскивал из нее, и – начиналось. Собирались деньги, бежали за сухим вином – потому что водку не пили. Практически я не помню, чтобы мы пили водку тогда на этих сборищах. Народу было прорва – вино покупали сетками. Самыми популярными были венгерские и болгарские сухие вина – они стоили 2.50, венгерские, вермут – 4.20 или 4.60, ну и, разумеется, шампанское. А водку – нет. Может, поэтому себя нормально чувствовали – убитых не было и была возможность, в общем-то, говорить. Впадали в ненужную экзальтацию – вещали. Интересно было. Интересно. А, кстати, исходя вот именно из ассортимента потребляемой продукции винной – легонькое было – можно было сидеть всю ночь напролет, полностью в табачном дыму. Если бы пили водку – никто не выдержал бы. До рассвета сидели так – кто-то если прикорнул в углу, так просыпался. Деньги кончались, куда-то шли, занимали, расписки какие-то давали – ничего не возвращали, конечно, ни деньги, ни... В общем, весело было. Ну и все время вели поэтические разговоры. В центре, конечно, Виталий был прежде всего. У меня вообще такое ощущение – это мое личное мнение, я могу ошибаться – но вот когда Виталик крутился здесь, в нашей компании, я не помню, чтобы такого уровня что-то где-то еще было, чтобы где-то упоминалась подобная ему личность… Виталий был как магнит – все собиралось к нему, очень многое. Т.е. пока он... Я не знаю, может быть, он какие-то вещи забыть хотел бы, а я их сейчас вытаскиваю... Во всяком случае, если что не так, я сразу приношу ему извинения, потому что... Просто вспоминаю то, что вспоминается. А к нему действительно липло очень многое. Пока все дружили со спиртным – а потом уже и тот же Виталий станет переходить на более тяжелые напитки и в больших дозах – там уже начались такие вещи, не скажу, что запои, но... Общение было тяжелым уже. И народ стал собираться иногда какой-то случайный, просто случайный – просто народ, который заходил попить водку, ему было всё равно: а, ну да, смешно – какие-то поэты ерунду какую-то морозят, не о девках, какие-то стихи читают... Спать ложились и уходили. Но это было в более позднее время – там уже вообще классика начиналась – все мягко выходило к перестроечным годам, к отсутствию спиртного в свободной продаже. У меня классные получаются воспоминания: треть на Кальпиди, треть на водку. А раньше люди шли друг к другу, зная, что будут разговоры и можно будет, если не самому выступить, то кого-то послушать... Ну, меломаны собирались сами по себе где-то. Там, где мы собирались, на моей памяти, не было музыкантов. Если и шла музыка, то она шла фоном – специально послушать "Битлз", "Зеппелин" – это в другом месте и не с Кальпиди – с ним невозможно было. Какие-то скандалёзы, выпрыгивание из окон – с первого, со второго этажей, какие-то эпатажные вещи – выскочить на улицу в дождь, в луже пополоскаться на виду у прохожих – это было.

Мне сложно сказать, когда начали разрушаться компании, замешанные на разговорах... У меня два года выпало – я закончил университет, или, скажем так, прослушал курс университета в 78-м году, а потом я на два года ушел в армию – меня в Перми не было. Переписывался в основном с Ритой Спалле. Рита умела писать письма, и весьма пространные – информацию получал от нее. Видно было, что происходили такие же сборища. Была в эти годы такая личность, легендарная по-своему, здесь, в Перми, – художник Шура Баранов. О нем те, кто здесь собирался – знали все. Алкаш хронический, но художник гениальный, который никогда не писал красками – все карандашиками.

Ну, а когда вернулся, здесь, в плане выпивки, тяжелый рок уже пошел. И Славка Остапенко, мой одноклассничек, уже тогда, по-моему, стал загружаться серьезно. Славка молодец – он своей дорогой всегда как шел, так никуда и не сворачивал. Он закончил здесь школу – мы в школе были лучшими друзьями, потом он здесь же закончил художественное училище (на задворках "Гарнизонного " универмага) – талант такой. И поступал в МАРХИ. По-моему, с первого раза он не поступил (ну что – приехал пацан из Перми) и загремел в армию. И – со второго раза, уже отслуживший – он поступил. Восторг такой был: Славка в Москву поступил! В Москву – это что-то. Любой московский вуз – все равно как на луне. На каникулы приезжал регулярно – ну, такая уже столичная штучка стал, и говорок, и сленг, московские знакомые, студийные дела. Знаю, что Виталий к нему в это время ездил – они там развлекались интеллектуально [2]. А потом Славка завяз здесь: вернулся, художники какие-то вокруг него стали появляться. Когда они – Кальпиди и Остапенко – между собою встретились, ну не понравиться друг другу они в принципе не могли. Примерно одного поля ягоды были. Гудеть могли – не часами напролет, а днями – где-нибудь или в подвале у Остапенко, или где-то еще – кочевали с одного места на другое. Меня-то на это не хватало – я, допустим, до утра посидел и... А у этих – завод пока не кончался, они между собой так и были. Это сейчас коллективно все бросили пить – и Виталий, и Славка.

Так, что там еще... Значит, "Кадриорг" – конец 81-го. Пришел Кальпиди – они приходили вместе с Дрожащих, читали большие отрывки из этого "Кадриорга"... Виталий приглашал нас – чуть ли не в Дом офицеров – на Карла Маркса где-то. Я помню, что тогда там живым манекеном двигающимся Ира Максимова должна была выступать, возможно и выступала, – я не был, слышал только отзывы, что все было прекрасно. Кому-то из москвичей они показывали – Ковальджи приезжал. Тогда были искания у того же Кальпиди, у Беликова – то ли совместные, то ли параллельные – выходов на Москву. Они же периодически все в Москву ездили, пытались там выйти, прорваться. Ну куда первым делом? – в "Юность". С чего начинали-то обычно: "Юность" да Вознесенский. О Ковальджи много разговоров было, именно в связи с этим. Причем по пьянке у каждого возникал какой-то знакомый, который "очень хорошо был знаком с Ковальджи", и что – "ты давай, сбегай за бутылкой, а я позвоню, приедем, всё устроится в лучшем виде", все верили друг другу. Трёп такой. А на "Кадриорг" я все-таки попал – это было уже в "Театралке" [3], в 84-м году, да. Тогда Максимовой уже не было, ее роль исполняла Шолохова. Впечатление от "Кадриорга"... Как сказать... При всех моих стараниях казаться модным и современным у меня не очень это получалось, и модерн-то я просеивал, конечно, хотя часто делал вид, что мне это все безумно нравится. А всегда тяготел, собственно говоря, к более классическим формам. А на этом выступлении – там разный народ появился опять, какие-то люди, вообще не знавшие, что здесь будет – концерт какой-то, шоу – начали смеяться, какие-то хождения начались. Шолохова вышла вся в металлической фольгообразной одежде, покрутилась, но, видимо, не знала, что дальше делать, – отошла в сторону. Может быть, не было ощущения целостности. Кстати, этим страдали первые клипы, которые потом начали появляться. Я просто хочу сказать, что МНЕ это – как-то не легло, хотя, во всяком случае, я с интересом посмотрел. Честно говоря, мне больше нравились тексты, причем тогда, когда я читал их сам. Просто у меня особенность такая – я гораздо хуже воспринимаю на слух. И поэтому когда кто-либо читает, и особенно Виталий (мне нравится, как он читает, это всем буквально нравится, кто его слышал, – иной раз люди не знали, не понимали, о чем он пишет, но нравилось КАК. Но мне интересней, когда я беру листы и начинаю их читать – у Виталия очень плотно насыщено текстовое пространство, и на слух это не всегда... Но тогда "Кадриорг" был явлением, конечно. Вот именно: с точки зрения "эпохальности" для Перми (может быть, где-то еще что-то подобное и было) – на уровне Перми – да, безусловно, ничего другого не было. Это было событием.

Потом, позже, помню, был Клуб поэзии, опять же Виталий им руководил. Где-то в Клубе строителей, ребята-свердловчане выступали. Я-то со Свердловском как-то пораньше познакомился – может, не с теми конкретно лицами, которые приезжали сюда на турниры поэтов. Дело в том, что уже мною упомянутый мой друг – Сергей Куклин – перебрался жить в Свердловск, он заканчивал Уральский университет, учился заочно на философском факультете. Он там учился и доучился – он там женился. В конце концов он женился на Елене Волович, дочери известного свердловского – как минимум свердловского, а видимо, и российского – Воловича, художника. Все художники свердловские были вокруг него: Метелёв, Брусиловский, уехавший тоже в свое время. И вот Елена Волович, она работала как раз там, где и должна была работать – в бибколлекторе, и мизерную зарплату приносила домой книгами – у сотрудников была возможность покупать их по цене номинала. Ремарк, Фолкнер... Какая-то философская литература – много всего.

И вот все художники, литераторы, поэты... Да, у них тоже тусовка была очень серьезная – более серьезная, чем в Перми, как я понял. Среди художников были тогда очень интересные люди, полуюродивого типа. Некто был Махотин – такой человек, имеющий сорок детей, двадцать жен, – такие вот легендарные личности. Но всех детей признавал, всех жен любил, все жены дружили между собой. И этот дом – последняя обитель семьи Романовых – еще тогда был цел. И вот Махотин (а он где-то квартировал, с другой стороны, – деревянный дом, третий этаж, чердачное помещение) – у него собирались все кому не лень. Толпами буквально – благо позволяло помещение. У него было много всяких интересных вещей дома. В свободное время – а работал он... – да, собственно, нигде он и не работал – в магазине вывески рисовал, подряжался, что-то зарабатывал и очередной жене своей отдавал... Такой вот. Ничего у него никогда не было. Питался чаем с сухариками черными – сам сушил. А так – кто что принесет. Обожал лазить по заброшенным, разваленным домам – оттуда таскал старые утюги, самовары, иконы. И натаскал кирпичей из дома Ипатьевых – с кладки – это кирпичи были как тульские пряники печатные. С клеймами какого-то императорского завода, как новые – их у него было несколько. И вот одна из моих глупостей, которую я никогда себе не прощу, – он ведь мне подарил один из этих кирпичей. А к нему приходишь – и как в анекдотах о чукче или еще о ком-то: стоит про что-то сказать, что "мне нравится" – ВСЁ! – "Забирай!" Там люди уже привыкли, ну а те, кто был у него в первый раз, чувствовали себя неудобно: смотрю, к примеру, альбом (а альбомы он сам покупал или дарили ему) – спрашивает: "Тебе нравится?" – "Ну, отлично". – "БЕРИ!" – "Нет, ну что ты..." – "Ну, бери! БЕРИ, а то всё, сейчас выгоню, уходи отсюда!" Люди потом объяснили, как надо поступать: брать, а потом, после того как он провожал – там был тамбур, тоже деревянный, деревянная лестница – и все эти подношения ценные там, в пролетах, и оставляли. Вот, подарочками такими баловался Виктор Махотин. У меня было в сборнике "Город" стихотворение, ему посвященное.

У них там тоже какие-то проекты были – "Станция вольных почт", я знаю – было у них такое сборище, там тусовались все эти поэты, которые сюда приезжали: Тягунов, Козлов, Застырец, Смирнов, Санников, Сандро Мокша – еще один "юродивый" (внешне, конечно). Курицын был у них летописцем свердловского андеграунда. Да, и Козлов. Ну, Козлов – он, как Лука, ходил, записывал, конкретно: "такого-то числа состоялось..." (мне Виталий Кальпиди когда-то показывал: смотри, Козлов как пишет) – ...кто-то, допустим, где-то чихнул. "Вчера состоялось, – допустим, – у Застырца на квартире собрались два алкаша, читали стихи" – явление. Всё, что хоть в копейку укладывалось в культурную тему, – всё Козлов записывал. А Курицын это облекал в художественную форму.

Да, Махотин. Махотин там как папа был. Нам, допустим, было лет 25, а ему – 40, к примеру. Там еще было очень много людей, которые сами творчеством не занимались, но составляли, как это сейчас говорят, тусовку. Они просто перемещались, просто общались между собой. Ну, скажем, собрались человек двадцать, из них три художника, два поэта, остальные просто – ну, им нравится это все окружение. Сидят на полу, курят, чай пьют из одной кружки. Стихи могут читать чужие (и слава богу, что чужие). Крайне было интересно. Я всегда обожаю ездить в Свердловск. Где-то с 81-го года я начал регулярно там бывать – в пятницу вечером уедешь и в воскресенье вечером или в понедельник утром вернешься. Мы просто замечательно проводили время: действительно, толпами – соберется толпа, человек двадцать – и с Эльмаша на Уралмаш, зимой, мороз градусов под тридцать. И вот один раз, когда я этот свой кирпич-то... у Махотина оставил, потому что не хотелось мне зимой тащиться с этим кирпичом с Эльмаша на Уралмаш, пешком, потому что и так сумки и сетки – с водкой, с вином, с какими-то огурцами – у кого что. И еще кирпич этот с собой. Я его и не взял, сказал, завтра приду... И как всегда. Как всегда... Так вот, чем еще занимался этот Махотин (я вообще не знаю, жив он сейчас или нет [4]. Такие люди, как он – мог уехать в Америку, мог в монахи постричься. Такой, бродячий – что ему в голову придет, то и... Ничего его не держало) – из хлеба зверей лепил. Лепил зверей, очень хорошо они у него получались – какие-то лошадки, слоники, собачки – посыпал солью и ставил их в духовку. Получались такие вот сухарики. И потом эти сухарики у знакомых стояли – у меня был дракон, заяц, еще кто-то. Иногда их съедали. А! Иногда он их раскрашивал. У меня до сих пор лежит (приехал он как-то в год Дракона – он ко мне приезжал два раза – в год Зайца и в год Дракона) дракон, нарисованный губной помадой...

А потом мой друг уехал (не в Магадан) – Сережа Куклин – уехал, женившись в четвертый раз, в Бишкек, и, в общем, я потерял всех своих свердловских знакомых. Общались только, когда они сюда приезжали. Было выступление совместное – я помню, приезжали свердловчане, и они выступали в ресторане "Турист". Мокша был точно, был Санников точно, Бурштейн, может быть, был нравящийся мне бард Леня Ваксман. Хотя это выступление – честно говоря, оно мне не очень запомнилось. На столах какая-то дурацкая закуска стояла... Была какая-то очень энергичная девушка как инструктор из комитета комсомола, вот она ходила и так: "Марина. Председатель студкома". Я уж не знаю, что наши наобещали администрации "Туриста", но явно обслуживающий персонал ресторана к этому был не готов. Они ожидали, что приедут из Свердловска гости, может быть, даже артисты, может быть, даже, если и будут читать стихи, то какие-нибудь смешные или наоборот – жалостливые, может быть, даже про любовь. Вход был точно платный. Извинившись, сказали, что платно, потому что на столах (был какой-то дурацкий салат "зимний" – такое явление) у каждого по стакану сока было как входной билет, я не помню – 2.50 или 3 рубля это стоило. Обслуживающий персонал думал, что люди сейчас бросятся делать заказы серьезные. А пришли те, у которых в принципе деньги бывают от случая к случаю, и уж если они бывают, то их тратят не в ресторанах. Ходят официанты у столиков: "Что будете заказывать?" – "Не мешай, я слушаю" – т.е. уже что-то непонятно- неприятное происходит: никто не заказывает, выручки не намечается, притом люди какую-то, с их точки зрения, начинают городить ерунду, читают какие-то стихи непонятные. Я не помню, был ли там мат откровенный – по-моему, не было, но что-то такое, на перестроечном уровне было. Год 87-й – ну, там во всю уже ругали, клеймили, обличали, каждый приложился попинать ногами соцкультуру как минимум. Да, то, что мне запомнилось – в антракте нарисовался Остапенко. "Вова, – говорит, – пойдем в туалет, я тебе водки дам". Вот здесь уже всё: это были тяжелые формы, со всеми вытекающими последствиями. Если человек куда-то пропадал – это потому что он был не в состоянии. И Виталий мог с кем-то договориться и не прийти на встречу – он просто не мог уже, потому что пил не вино. И другие так же. Я не знаю, чем там все закончилось в "Туристе", но при мне стал выступать Мокша, и его тексты, видимо, настолько поразили воображение официантов, что они просто начали хамить. Т.е. хамить они начали до этого – возить тележки туда-сюда, брякать ложками, а тут вообще началось – какие-то реплики, вроде "что за ерунда тут, пришли шаромыги, гнать их вообще" – в общем, пошло неприкрытое хамство.

Когда вся эта толпа свердловская приехала – они остановились в гостинице. Ну, Санников тогда жил у кого-то. А остальные ребята – они зависли в гостинице на Комсомольском проспекте (напротив ЦУМа, старое здание – "Прикамье"? "Прикамье"), в одноместном номере или двухместном – вот они там куролесили. Ваксман спел ВСЁ, что знал: свои песни, песни чужие, песни Гены Перевалова, Воронкова, все, что знал у "Битлов", "Подмосковные вечера" – всё заставляли его играть. То ли "Интернационал" под конец уже, то ли...

Андрея Воха я тоже застал, у меня где-то дома лежит афиша воховского выступления. Такой анекдот был – сухой же закон, все по талонам – и приехал Вох, надо срочно выпить, а в универсам очередь за километр, и милиция стоит. Как попасть-то? К милиционеру подходит Кальпиди, без очереди, говорит: "Приехал поэт, музыкант, выступать у нас будет". – "Чем докажете?" – "Вот афиша" (типа – паспорт). "А что, – говорят, – они тоже пьют?" – "А как же? Положено!" Так ведь пустили! Вне очереди, с милицией подошли – и затарились, сколько смогли, взяли.

Помню, приезжал к Виталию то ли из Москвы, то ли из Питера – как же у него фамилия – Сливкин? Читал стихи в подвале у Остапенко – это уже на Братьев Вагановых, более поздний период – там, где пожар случился. Туда я ходил уже частенько, к Остапенко, на Вагановых. Я с Остапенко всегда любил общаться. Приводил знакомых своих – судей, адвокатов – посмотреть (с тайной надеждой, что они что-нибудь купят). И на одной из встреч с Парщиковым я был – тоже у Остапенко в подвале. Там битком народу было тогда – стояли.

Еще что я помню... Была серия из двух вечеров во Дворце телефонного завода, в "Телефонке" – в рамках Клуба поэзии, по-моему, тоже проходило – тоже Виталий организовывал. А почему там – да потому что там работал Володя Толоковский – вахтером или сторожем, и он договаривался с администрацией. Где-то в кафе. А выступали все те же плюс Юра Беликов. Но Беликов – это отдельная тема. Хорошая была атмосфера, хотя меня и тогда удивляло, как Виталий обращался с публикой, со слушателями: "Так, ну, конечно – мы тут отчитали – если вы думаете, что я скажу "до новых встреч" – ничего подобного, больше с вами общаться не о чем – посидели и хватит, всё, кормить еще чем-то случайных людей, всё, идите" – ну, примерно так. Виталий – артист. Там были люди хорошие – тот же Эдик Сухов... Опять же, из сиюминутных каких-то образов – человека три раза видел в компании – ну, перекинулись, ну, у кого-то был день рождения: "вот, это Эдик Сухов, хороший, совершенно классный актер..." Я не знаю почему, но я решил, что Эдик Сухов актер. Такая колоритная внешность, артистичная крайне. Да, мимолетное виденье. Чувствуешь, что человек интересный, что – да, но – не состоялось...

Я еще раз хочу сказать, что никогда я не думал публиковаться – я всегда все делал только потому, что мне хотелось, и поэтому у меня, допустим, могло появиться одно стихотворение, потом несколько месяцев вообще ничего – да просто мне не надо было. Никогда не работал на сборник. Но – опять же через Виталия. Через каких-то знакомых попали к нему мои стихи, удивительно, что они ему понравились, потом где-то в "Театральном" я выступал, вместе с Медведевой, кажется, в одном вечере. Тот же Толоковский там еще что-то такое, а-ля гусарское, читал. После этого веха какая была – сборник "Пульс-89". Ну и – Виталий уже знал, примерно, на каком уровне я работаю. Тогда подоспела как раз эта затея с серией книжек, не бог весть какого оформления, но на тот период времени вообще гениальна была сама идея, что это могло появиться, что дали Остапенко такое нарисовать, что дали саму эту книжку выпустить. Вот – намечается выпуск сериала, и Виталий говорит: "Я считаю, что твою книгу можно туда". Я спросил: "Какой объем нужен?" – "Две или две с половиной тысячи строк". Ну что – стал считать строки. Выкинул половину... И – по книжке-то видно (она мне, безусловно, безумно дорога, первая моя книжка) – я просто уже стал набивать тексты. До квоты до какой-то. Так она и вышла. Тематика была уже задана – город. Меня давно эта зараза взяла, ни о чем другом-то я никогда и не писал, и писать, видимо, не буду. Мне интересен только город. О деревне и о природе – мне это просто не интересно. О любви тоже. Ну – не считаю нужным. Поэтому – тема города. Я ее так потихонечку разрабатывал. И, скажем, половина или процентов на шестьдесят – мне эта книжка нравится и сейчас. Тексты нравятся. Они писались не для сборника, они писались просто так. Ну вот, вышел требуемый объем, и я тогда по перестроечной волне уже ударил, ну там такое, под общую гребенку: ура, как все было плохо и как сейчас все стало хорошо, как нас всех обижали, а сейчас – вот! Есть там такие тексты, которые я в другое время не стал бы делать. Из этих же соображений я полностью потом отказался от своего второго, практически готового сборника – просто зарубил сам себя.

А до этого не было попыток публиковаться. Я это говорю без кокетства, без рисовок. Я вообще в первые годы разрабатывал тему, которую сейчас можно назвать "серьезной пародией на российский символизм". Начитавшись текстов, я начал выдавать на-гора а-ля символистскую продукцию. Смешно, конечно. Я когда-то показывал эти вещи Виталию, потом Дрожащих. Дрожащих сказал, прочитав, что это просто здорово, но место этому сто лет назад – тогда был бы вообще класс, а сейчас… Совершенно правильно. Это были какие-то поделки, безделушки – как Махотин: слепил зверя, и можно кому-то посвятить, можно кому-то подарить, можно на полку поставить. Ну и я – откровенно так – сегодня под Блока, завтра под Бальмонта, иногда вообще Северянин в кубе. Сейчас есть у меня эти записи – как-то почитал их – смешно, но вообще слеплено-то качественно. Я всегда обращал на это большое внимание. Я не филолог по образованию, и поэтому подход у меня всегда был другой: что для всей этой тусовки филологической было естественно и органично – они свободно оперировали терминологией – мне это было не дано, поэтому я всегда о вещах рассказывал обыденными словами. Иногда разве что запомнившийся термин из философского словаря, да и то уже когда он в моей речи родным становился. Так доходило до того, что я количество слогов подсчитывал в строке, чтобы совпадало: если это сонет, то сонет, если рондо, то рондо, если триолет – триолет. Ну просто было интересно: сделал, выстругал, поставил. Зачем это печатать? Была еще и другая причина. Как бы мне ее сформулировать... Любое стремление к публикации вовне – это навязывание своей продукции. А оно нужно? Махотин, кстати, он, почитав мои стихи, взял и сделал штучный сборник, оформил его сам, чуть ли не из дерева обложку сделал, пообещал мне подарить, когда второй экземпляр будет, – и где-то там у него все и осталось, я даже не видел. Это просто поделка, и поэтому я, если бы не Виталий, я бы никогда не выступал ни с какими предложениями: вот, давайте, меня публикуйте. Предлагали, приглашали – тогда, если у меня что-то было, – пожалуйста. Сходить куда-то, выступить, если кому-то надо, если в тему, – тоже старался не отказываться.

По этой же причине, может быть, не было никогда желания входить в организованные литературные сообщества. У меня единственный был опыт такого объединения – с Беликовым. Когда Виталий уехал, возник вакуум. У меня друзья были, хорошие друзья, они и сейчас есть – не обязательно же все друзья должны быть поэтами, но... И меня нашел Беликов. Сам позвонил по телефону, сказал: вот, группа организуется поэтическая – она по-разному называлась, они пытались ее назвать "Пленум", "Политбюро" – "Поэтическое объединение бюрократов". Обойма та же: Беликов, Дрожащих, Асланьян, Толя Субботин... А я остался один – и подумал: а почему бы мне с ребятами не выступить? Ну, встретились раз, два. А что я с ними перестал хороводиться... Меня всегда раздражали люди, которые: "прежде всего, нам нужно взять банки, заводы, телеграфы, мосты"... Взять под свой контроль все газеты, захватить все журналы и телевизоры. И еще одно. Там у них всё стало мне напоминать маленький филологический междусобойчик, когда филологи пишут стихи для филологов, читают для филологов. Их понять можно – они одного круга. Виталий – он человек с другой энергией. Я на него смотрел всегда снизу вверх, но, когда он приходил, допустим, что-то предложить, – я мог согласиться, а мог и нет – никогда меня никто не принуждал и не брался определять мою позицию. А когда он уехал из Перми, действительно – обнаружился вакуум. Да так и остался.

30.10.01 (Пермь)

[1] В. Дрожащих, В. Кальпиди и В. Субботина не были однокурсниками, все они поступили на филфак в разные годы.

[2] В. Кальпиди и В. Остапенко познакомились в 1984 г., когда Остапенко вернулся в Пермь после окончания МАРХИ.

[3] Кафе "Театральное" (ул. Ленина, 72-б).

[4] Виктор Махотин скончался в декабре 2002 г.