Вячеслав Курицын

Но в целом я, надо признать, поступил недальновидно. Совершенно очевидно, что такой текст не понравится Лукьянину В.П., редактору журнала "Урал", а мне его (редактора) пора бы перестать злить. Ибо за неделю до того он прочел мою статью о реализме и сказал про нее такое, что я пожалел о своей будущности. А еще за неделю до этого он прочел роман А. Иванченко "Солнечное сплетение", в котором романе 700 страниц машинописи, а печатает Иванченко одним пальцем, и на который роман я имел неосторожность написать положительную рецензию. И, по дошедшим до меня слухам, В.П. Лукьянин изъявил желание надрать мне уши за то, что я пишу положительные рецензии на романы, которые невозможно читать. Так что третье неудовольствие подряд (тем паче по не особо принципиальному федореевскому поводу) мне как бы совсем ни к чему, но... что я могу поделать? Если уж текст написался таким, каким написался, значит, таким ему и быть. Возвратиться же к нему земные и небесные силы, даже совокупившись, меня не заставят: не могу. Вообще для меня единственный способ борьбы с текстом: выкинуть его к едришкиной могатухе. Но здесь-то я обещал, следовательно, выкинуть не могу, следовательно, отнесу какой есть и навлеку на себя неудовольствие.

И потом - вопрос-то принципиальный. Я действительно считаю эпизод с тягуновским ужином весьма важным: в нем - дух времени. Как и в моей "Осенней повести", коя давно уже не "Осенняя повесть", а бред этих дней...

За такими мыслями я и встретил юных друзей из Башкирии. Мы выпили за приезд остатнюю бутылку "Гареджи" и легли спать.

Восемнадцатого я вновь пришел на работу в 8 часов, и вновь не было никакого начальства, чтобы оценить мой порыв. Во всей редакции я обнаружил лишь Игоря Иванова, мы сели пить чай, и тут произошла воистину дурацкая история. Я вычитал в рекламном приложении к нашей газете объявление "Продается пеноплен" и довел его до Игорева слуха. Игорь загоношился, утверждая, что жить не способен без пеноплена и завтра же умрет, как последний татарин, если останется без пеноплена. Я поддался его настроению и враз как-то понял, что последние три месяца живу в мечтах о пеноплене для своей прихожей. Мы были возбуждены, мы прыгали по кабинету, размахивая руками, и вслух мечтали о пеноплене. Возбуждала, видимо, вероятность добраться до пеноплена первыми: приложение еще в продажу не поступало и, значит, объявление читали пока немногие. Меня вообще умиляет это издание - умиляют то есть люди, которые, купив его в киоске, пробуют воспользоваться заключенной в нем информацией. Дело в том, что сначала объявления читают девочки, их, объявления, принимающие (а конкретно - Ира Горохова со товарищи), потом редактор, потом многочисленные издательские работники, потом коллектив нашей редакции и наши друзья. И когда издание доползает наконец до "Союзпечати", все интересненькое, что продается, уже продано, а все интересненькое, что обменивается, уже обменено. Тут работает еще и инстинкт: вот узнали мы с Игорем о продаже дефицитного товара раньше - так неужели мы будем такими лопухами, что не воспользуемся этим? И мы позвонили по объявлению, разбудив хозяина пеноплена, и узнали, что пеноплен светло-коричневый, что его три рулона, что в рулоне 15 метров и стоит рулон 135 рублей ассигнациями. И записали адрес. Сразу, однако, мы за товаром не поехали, ибо Игорю должно было отстучать обзор и сто строк репортажа, а я с утра обещал зайти домой к Леве Шульману. Мы отложили поездку на полтора часа.

С Левой у нас было запланировано совещание по поводу либретто, которое либретто я пишу для театра, где Шульман главный, и которое (либретто) ни в одном глазу, а через неделю срок. Вот, мне помимо статьи о семидесятниках и либретто надо писать, а я пишу про Федореева еще и "Осеннюю повесть". Тоска...

Совещание наше было сорвано тем, что я с ходу похвастался про пеноплен. Все остальное время ушло на Левину трепотню по поводу того, что пенопленом ныне кроют стены одни идиоты, что дураков, подобных Игорю и мне, не найти на всем Среднем Урале, что теперь стены кроют тканью, а сверху олифой, что ставка больше, чем жизнь, что Родина у человека одна, что 135 р. за рулон - цена параноидальная, что все работы хороши - выбирай на вкус, что культура не национальна и то, что он, Шульман, где-то еврей, для меня как для автора либретто никакого значения не имеет, что пеноплен это бог, пеноплен это ветер, что и Челябинск тоже красивый город, что вот и лето прошло, словно и не бывало, что жить надо по возможности не по лжи, что с человеком, покупающим пеноплен за 135 рублей рулон, он никаких дел иметь не намерен. Лучше бы либретто написал. В довершение всего Лева накормил меня яичницей без хлеба, мстительно приговаривая, что, купив пеноплен за такую сумму, я не смогу покупать не только яйца, но даже и хлеб. И я понял, что пеноплен - это порочный путь. Вернувшись в редакцию, я соврал Игорю, что позвонил Марине и она наотрез отказалась от пеноплена в прихожей, мотивировав отказ сугубой нежизненностью упомянутого материла. А Игорь соврал мне, будто вспомнил, что собирается менять квартиру, а зачем тогда пеноплен? И мы обо всем забыли.

Но работать я уже не мог, а потому самым беспардонным образом сбежал домой, где надеялся посидеть над статьей о семидесятниках, но прилег нечаянно на диван и заснул под шуршание мокрого осеннего дождя. А проснувшись, сел за стол и принялся сочинять осеннюю повесть. Это - вчера...

Сегодня же... Приступать мне к описанию сегодняшнего для или не приступать? - вопрос скользкий. С одной стороны: опишу я сейчас сегодняшний день, а завтра ничего описывать не буду, а буду заниматься статьей о семидесятниках и либретто - и то и другое срочное и горящее. К "Осенней повести" я вернусь в понедельник, предположим, или совсем не вернусь... Но - с другой стороны - писать мне уже порядком надоело, я сроду таких объемов за день не писал, исключая один раз, когда... впрочем, какая это все фигня... что же, что же делать мне с ней, с дурацкой этой осенней, блин, повестью... Когда б один день я на нее потратил - тогда б ничего еще, плюнуть и растереть, а два дня - это уже срок, это не титимити какие, за два дня можно чего-нибудь сочинить, за что деньги дают. Или окна вымыть - я с июня обещаю Марине окна вымыть, а уже кончается август...

Ну а как не писать - чего же теперь делать? В комнате юные друзья смотрят фильму с участием В.М. Шукшина, и я не хочу им мешать. Читать - я же ничего не читаю, хотя как бы и прохожу в списках в качестве литературного критика. То есть повесть в три листа я по надобе осилю, а для души - не больше трех машинописных страничек... Пошел я вынести мусор - на дворе, оказывается, прекрасный летний вечер. Тепло, хорошо... Захотелось вдруг чего-нибудь светлого. Я, поползав по району в поисках автомата (уралмашевские тинейджеры глушат таксофоны с ходу, по полчаса натурально, надо бродить, а как-то я целый час бродил), позвонил Пете Чайковскому.

- Петя, - сказал я, - хочется чего-нибудь светлого.

- Белого столового? - предположил он. - Или водки?

Я плюнул и позвонил Нелли Морозовой. И мы договорились встретиться через час у Жени Касимова...

Из разговоров с Исхаковым:

- Ага, вот еще Касимов туда же... Вы, блин, сроду навязываете всякое такое, а кто на нас подписываться будет, блин...

Давно чего-то у нас Лида не медитировала...

Из записей Лиды. Сгрустнулось обратно молодой бабе, ой как сгрустнулось. Чего, думает, сделать? Сделаю, думает, наблюдение.

НАБЛЮДЕНИЕ: Антисемитизм, по-видимому, природно присущ русскому народному сознанию. С чего бы иначе Бабу Ягу изображали с таким носом, а Кащея Бессмертного - с такой дикцией? Неспроста...

В троллейбусе (а материальное положение и природная скромность заставляют меня пользоваться электрическим транспортом) я счел за благо увидеть фотографа-порнографа Крохина Константина. К. Крохин не только фотограф, но еще и берет где-то видеокамеру и все, что углядит, спешит запечатлеть. Одно время, впечатлившись некоторыми моими дурацкими текстами, он собирался делать со мною "микроэпизодик", и был даже придуман кадр: я сижу на кухне в соцгороде Уралмаш, в полосатом махровом халате, с сигаретой "Астра", оперевшись на пишущую машинку "Эрика" восточногерманского производства. Что касается халата - я приобрел его на Рижском рынке за 45 рублей, причем в самом начале существования Рижского рынка в теперешнем его обличии. Мы тогда были в Москве с Володей Гладских и Лешей Шестопаловым проездом в г. Харьков, я очень хотел купить чего-нибудь кооперативное, ну и купил халат. Особенность же поездки в Харьков состояла в том, что, прибыв туда на поезде из Москвы утром, мы с А. Шестопаловым за день так соскучились по Уралу, что уже вечером сели на самолет и улетели в Свердловск. Я, впрочем, успел убедиться, что слова поэта Алексея Парщикова о том, что Свердловск и Харьков очень похожи, вполне соответствуют всему образному строю парщиковских стихов. В общем, я совершил в своей жизни много дурацких поездок, но с поездкой в город Харьков в этом смысле сопоставимы лишь две.

Первая - весьма давняя поездка в город Брежнев с красноярским литератором Василием Близнецовым, который тогда не был еще красноярским литератором, а был свердловским студентом и жил со мною в одной комнате общежития. Это нынче он красноярский литератор, а может, уже и нет: В. Близнецов глубоко презирает меня, и я не обладаю о нем никакими сведениями. Могу лишь сказать, что наша комната и в целом была довольно талантлива, если помнить, что вместе с Близнецовым и, конечно, со мной в ней жил Андрей Ширяев, которого журнал "Огонек" назвал прошлым летом прекрасным бардом из Целинограда, и если учесть, что в комнате постоянно бывали иные выдающиеся личности, скажем, совесть русского рока А. Башлачев.

Ну, о Брежневе. Так получилось, что мы с В. Близнецовым возвратились с зимних каникул на день раньше срока: факт удивительнейший. И приехали почти одновременно - утром. Пообнимавшись и позавтракав, мы отправились в центр Свердловска прикупить сигарет, спиртных напитков и мало ли еще чего. Но на нашем пути встали кассы аэрофлота. В кассах аэрофлота мы были обрадованы смене табличек: г. Набережные Челны только что переименовали в г. Брежнев. Мы приобрели билеты и почти тотчас улетели. Прилетели, как сейчас помню, уже в некотором сомнении. Попросили таксиста доставить нас в город, на что тот простодушно поинтересовался - а в какой именно? - ибо, как выяснилось, вокруг аэропорта расположено три разных города. Мы сказали в какой. Памятуя о необходимости возвращаться домой, мы решили ехать на ж/д вокзал, но с сомнением узнали, что вокзала нет, а есть лишь станция в Круглом Поле (?), откуда раз в неделю ходит прицепной вагон до Москвы. В Москву, тем паче в прицепном вагоне, никакого желания ехать не имели, потому купили билеты на самолет на следующее утро, приобрели водки, вернулись в аэропорт, где и поселились в гостинице, наблюдая за соревнованиями по фигурному катанию, попивая водку и беседуя о судьбах русской литературы. А утром улетели в Свердловск. Не откажу себе в мстительном удовольствии дискредитировать писателя Близнецова в глазах потомков: в гостинице он украл пепельницу, а еще до этого - в ресторане - нож.

Подобную же поездку я совершил в город Барнаул. Здесь, правда, я прожил пять дней, но надо иметь в виду, что ехал я сюда если не на всю жизнь, то уж на три года точно: по распределению после университета. Уже на второй день я был назван квартирным аферистом, осознал размеры совершенной глупости, с большим трудом уволился и понесся телом туда, где ждала душа. Желание попасть в Свердловск поскорее было столь велико, что я, не получив, кстати, зарплаты за пять дней, купил самолетный билет до г. Челябинска, а уж там-то уже Урал и можно вздохнуть спокойно. Вечером перед отлетом я зашел в гости к журналистке Марине Кочневой, каковая и разделила со мною бутылку водки и кастрюльку кашки; я прибыл в аэропорт за полтора часа до самолета, присел на скамеечку и проснулся уже утром, когда все улетело.

А Леша Шестопалов, с которым я столь поспешно драпал из Харькова, живет ныне в городе Салехарде (воображение не перестает удивляться размерам моей страны), где вместо голубей бродят по улицам замаскированные под снег куропатки и где, как мне рассказывал В. Чибиряк, когда-то поставили памятник В.И. Ленину в пиджаке, а заботливое коренное население, причитая, что "Ленина мерзнет", одевали памятника в малицу до тех пор, пока Владимиру Ильичу не сшили бронзовое пальто.

Тут приходит на ум история, рассказанная, кажется, писателем Рытхэу, что на родине Рытхэу также имел место один в высшей степени поучительный эпизод (не только ведь в Свердловске происходить поучительным эпизодам) - пришел туда культ личности, надо портреты везде размещать. Снарядили молодого смышленого охотника к какому-то транспорту с товарами, наказали, чтобы не перепутал, чтобы привез усатого и пучеглазого. Тот и привез 50 портретов Гоголя. Смех, однако, не в этом, смех в том, что Гоголя везде и развесили: в клубе, в библиотеке, в сельсовете, в магазине, и Ю. Рытхэу впоследствии удивлялся такой любви местных пропагандистов к великому сатирику.

Я, Валера, как-то забываю уже ставить дни - уж ладно уж. Не этим живем, не это питает женскую любовь и русскую литературу.

Я то есть ехал в троллейбусе к Касимову, имея в виду встречу с Н. Морозовой, и встретил в этом троллейбусе фотографа-порнографа Крохина. Мы поговорили о судьбах русской литературы. Крохин, кстати сказать, имеет отчество Константинович и сам Константин, что позволяет ему именовать себя в сложных ситуациях Кубиком. Женя Касимов, помятуя о киноблудческих маниях Крохина, в шутку предложил однажды называться ему Стенли Кубиком. И Крохин якобы спросил: "Чего?" Касимов вообще не прочь дискредитировать товарищей в глазах кого попадется; для дискредитации Кубика он вспоминает эту историю.

Я же обычно - другую. Однажды фотограф-порнограф Крохин несколько выпил и вспомнил, что срочно должен видеть своего доброго знакомого Льва Ивановича. А жил добрый знакомый далеко, потому К. Крохин воспользовался таксомотором. На каком-то участке пути таксист отказался продолжать путь, то ли агрессии опасаясь, то ли грязи. "Как? - вскричал Крохин. - Мне нужно срочно повидать Льва Ивановича!" А Лев Иванович умер", - сообщил находчивый таксист. Бедный Крохин, не прорубив ситуации, а отчасти из привычки всегда доверять людям, воспринял это высказывание на полном серьезе, схватился за голову и всю ночь разъезжал по Свердловску, будил знакомых и делился скорбной вестью.

Я, однако, добрался до Касимова, с которым и поговорил наконец о судьбах русской литературы. Нелли Морозова пришла, но имела при себе нелицеприятного молодого человека, очень холодно обошлась с нами и удалилась, отдав Жене вещь. В те дни вообще Жене отдавали разные люди много разных вещей. Дело в том, что незадолго до этого Женю покинул любезный друг Александр Еременко, выдающийся русский поэт, который как раз возвращался из США и провел в Свердловске - а именно в данной квартире - месяц. И, положа руку на сердце, отличался этот месяц такой степенью веселья, что по удалении поэта восвояси в квартире Касимова было обнаружено очень изрядное число пропаж, как то: набор маникюрный, чехословацкий, подушечка с дивана, четыреста презервативов, импортная женская куртка (Ленки Касимовой), футбольный мяч (это я помню, как пропал - мы играли в футбол с Шурой Субботиным и Толей Фоминым, дальше не помню, но мяч, кажется, исчез именно тогда), архив А. Еременко (стихи, иллюстрации, фото, телеграммы, письма), тюбик зубной пасты и множество других предметов.

Пропажами дело не ограничилось - имело место быть и изрядное количество травм. Мне, в частности, был выбит 1 (один) зуб - то есть не совсем здесь, а ночью, когда я отсюда шел, кажется, домой. А был один замечательный вечер, когда несколько травм произошло одновременно. И, подстегнув память, можно вспомнить этот вечер как бы подробно.

... Я - совершенно случайно проходя мимо - зашел к литератору Касимову, желая поговорить о судьбах русской литературы. Каково же было мое удивление, когда я застал на балконе литератора Касимова, литератора Еременко и еще пару тех или иных литераторов, которые, вместо того чтобы говорить о судьбах русской литературы, цинично попивали коньяк. Я скромно присоединился, законно рассчитывая, что коньяка немного, стало быть, он скоро кончится и я пойду писать статью о семидесятниках. В ходе попивания коньяка появился литератор Козлов, имея разбитый лоб. Мы, пaмятуя о чрезвычайной миролюбивости означенного литератора, весьма удивились. Нам была поведана трогательная история о том, как литератор Козлов проходил, ничего не имея в виду, мимо пивной очереди. Очередь была традиционно велика, и, как заметил Козлов, ему бы все равно не досталось. Но он заметил в очереди Колю Бадабаева, с которым когда-то учился на филологическом факультете, и не смог не обрадоваться встрече с товарищем. Бадабаев же был и остается киргизом и знаменит тем, что, уехав по распределению в родной Фрунзе и вскоре вернувшись в Свердловск, отвечает на вопросы о причинах возвращения так: "Ну, на х... Идешь по городу. Кругом киргизы..." Критичное отношение к себе - показатель здоровья нации.

Из разговоров с Исхаковым:

- Все бы вам, Александр Львович... Вы вот почему все так пишете, что читать невозможно? Надо же, чтобы возможно было читать, а у вас все невозможно...

Из записей Лиды: Сгрустнулось, думает, ой сгрустнулось... Не создать афоризм?

АФОРИЗМ: Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи.

Бадабаев с Козловым, прикупив пива, вышли на берег Исети, реки, упомянутой в стихотворении В.В. Маяковского. В.В. Маяковский имел удовольствие посетить наш город и сочинить в связи с этим три стихотворения: в одном он умиляется тому, что из крана, где написано "гор.", течет горячая вода, а на котором "хол." - из того холодная. Странно, однако, было бы, если бы наоборот. Во втором стихотворении великий пролетарский поэт злорадно описывает выброс в шахту тела Николая Кровавого, козла такого, с которым Николаем связана одна история, которую я сейчас расскажу. Дело в том, что семья самодержца была расстреляна почти в центре сегодняшнего Свердловска, и на месте расстрела, на месте то есть дома, в коем протекало мероприятие (очень кстати именно у этого дома встречаются улица Карла Либкнехта и Якова Свердлова), каждое лето, в ночь с 17 на 18 июля, происходит панихида по убиенным. В этом году на панихиду собралось особо много народа, и проходивший мимо сержант Родионов (совпадение его фамилии с фамилией известного генерала аукнулось еще и тем, что в день обсуждения на Съезде народных депутатов тбилисских событий мы с Александром Иванченко сидели на скамейке в 50 метрах от места расстрела и Александр сказал: "О чем думает голова, когда ее пробивают саперной лопаткой, - вот о чем надо писать..."), сержант Родионов заметил нелады, звякнул в отделение, и возникший через минуту отряд милиции особого назначения, только что созданный и рвущийся в бой показать свою незряшность, в несколько минут очистил территорию от неомонархистов, действуя, однако, не дефицитными саперными лопатками, а сапожками, дубинками и ребрышками ладошечек. Было арес... задержано несколько человек, в их числе поэт Андрей Санников и литератор (а ныне кришнаит) Андрей Козлов. Их, однако, отпустили, вручив повестки в суд, и вот шестерых других - поэта Тягунова, художника Махотина, тенора Гомзикова, членов ДС Верховского и Пашкина, а также молодого пономаря, фамилии которого, к сожалению, не знаю, - этих куда-то увезли и, что называется, посадили. Аки репку. Опытные дээсовцы мгновенно измерили камеру, определили, что не соблюдены нормативы и вся компания объявила голодовку. Уж не помню, что они там еще объявляли, но хорошо помню день, на который было назначено разбирательство. Нас довольно много, встречающих, собралось у зала суда, многие были и незнакомы, мы держались группками, несколько порознь. Омоновцы же стояли у своего автобуса довольно плотным кольцом. Кое-кто из наших подходил к ним, Шурка Жыров одного даже пощупал, поговорил с ним и пришел к выводу:

- Ты ж вроде нормальный парень, как бы человек, как же ты мирных людей бить можешь...

- А работа такая, - масляно ответил омоновец и длинно выпростал, облизываясь, хорошо тренированный язык.

Привезли в коробке монархистов. Давненько не видывал я людей с такими счастливыми физиономиями. Они с гордостью похвастались документами: с боем вырванными справками о телесных повреждениях, полученных в процессе задержания. Но особо лоснился поэт Тягунов - у него, наряду со справкой о телесных повреждениях, имелась справка о том, что в процессе все того же задержания была разодрана в клочья поэтова трудовая книжка. Я уж не говорю о том, что поэт, идущий на молебен с трудовой книжкой в кармане, достоин твоего, Валера, пера. Кайф в том, что была эта книжка полна такими записями, с какими не берут на работу даже в котельную. Теперь же он имел шанс на получение чистой...

...Я, впрочем, отвлекся. Укажу, что суд состоялся неделю спустя. Что подсудимые отделались легким испугом и вернусь к Козлову и Бадабаеву, которые пьют пиво на берегу реки Исеть, которую поэт Маяковский увековечил в своем третьем стихотворении, связанном с нашим городом.

Сидя на берегу Исети и пья пиво с Бадабаевым, Козлов вдруг получил в лоб камень, пущенный чьей-то злобной рукой из кустов с противоположного берега. Киргиз Бадабаев побежал искать обидчика, а русский Козлов, сочтя за благо не дожидаться результатов отмщения, поспешил в квартиру Е. Касимова, где группа литераторов допивала коньячок. И как-то так получилось, что вскоре мы с Козловым пошли за портвейном. И - бывают же удивительные совпадения! - подле магазина, где продавали портвейн, приступили вдруг к продаванию пива; очередь только выстраивалась, и мы очутились совсем недалеко от цели. Этим и объясняю, что, пока мы стояли в очереди, ничего существенного не произошло. Разве что Козлов никак не мог понять, зачем я иду звонить и просить принести под пиво рюкзак: "У нас 25 рублей. Это двенадцать бутылок. Дотащим". Дело в том, что мы этим летом столь часто покупали пиво у упомянутого уже Батона, где одна бутылка обходится почти в два рубля, что Андрей просто забыл о государственных ценах.

Прибежал с рюкзаком прозаик А. Верников, мы загрузились и отправились в сторону балкона Е. Касимова. По пути мы встретили гениального поэта Б.У. Кашкина, с которым перекинулись несколькими словами о великой русской литературе, а чуть позже - с прозаиком А. Громовым, о котором я до сих пор лишь слышал, что он очень, во-первых, талантлив и сексуальный, во-вторых, маньяк, а теперь еще увидел, что Громов имеет рост метр сорок четыре. Громов отправился с нами.

К сексуальным маньякам я отношусь с долею неприязни с тех пор, как нам - мне, поэту Тягунову и писателю-фантасту Усольцеву - довелось защищать от сексуального маньяка сопредельную поэтессу Иру Кузнецову. Моя жена Марина приехала от Иры Кузнецовой, у которой ночевала, и рассказала жуткую историю о том, как всю ночь их донимал сексуальный маньяк: заглядывал в окно (первый этаж), потом бежал и стучал в дверь, потом снова заглядывал в окно, то есть вел себя как типичный сексуальный маньяк. Марина передала Ирину просьбу: приехать ночью, поймать маньяка и показать ему, где зимуют раки, иначе Ира умрет от страха и отчаяния. До сих пор подозреваю, что затеяно все это было с целью отослать меня на ночь из дома.

Я собрал в кулак остатки воли и согласился, предложив разделить компанию поэту Тягунову и фантасту Усольцеву, которые в эту ночь были решительно свободны и очень не прочь покоцать одного-двух сексуальных маньяков.

Сначала мы держали засаду снаружи дома: один наблюдал из окна подъезда дома напротив, иные таились в кустах. Но скоро мы продрогли (маньяк был зимний) и переместились в квартиру. Мы забились в углы, а Ира села у окна и якобы читала. Причем поэт Тягунов, почуявший в себе азарт сыщика, настаивал, что надо развести шторы, а Иру раздеть до ничего и как можно более лакомо разместить на кровати. Нам эта идея особо абсурдной не показалась, но Ира почему-то не захотела выполнять роль приманки. Так мы, дураки, всю ночь и просидели, изредка злобно шипя - каждый из своего угла - о непунктуальности окаянного маньяка. Конечно, более литературен был бы иной вариант: если бы мы запаслись спиртными напитками и проводили часы ожидания в неторопливом их потягивании (пусть и по углам), дабы к утру назюзюкаться и встретить восход бодрой песней. Увы, этого не было...

Надо отдать должное прозаику Громову - качеств сексуального маньяка он в этот вечер не проявил. Зато проявил схожие качества прозаик Александр Верников, в чем, собственно, особой неожиданности не было - частенько, приняв дозу, Саша начинает ухватывать первую попавшую особу женского пола за все выступающие места. Потому Саша частенько ходит в синяках и шишках (да, кстати, он только что звонил, спрашивал, не я ли ему порвал вчера верхнюю губу), а в конце лета он ездил на археологические работы в Аркаим, откуда вернулся, имея на горле явные следы от попытки удушения. На этот раз Саша получил по голове пустой бутылкой. Это Оля Козлова, которая особенно приглянулась Верникову в данный вечер, взяла пустую пивную бутылку и ударила прозаика по голове. Получилось как в кино: в руке у Оли осталось лишь бутылково горлышко. Не могу отказать себе и в удовольствии вспомнить, с какой непередаваемой кришнаитской интонацией сказал на следующий день Саше одно ненормативное слово Андрей Козлов.

Не дремал, однако, и Громов. У него, очевидно, было не совсем хорошее настроение, он подходил ко всем присутствующим и говорил им всяческие дерзости, а также угрожал физической расправой. Меня он даже водил бить во двор, но я был выручен тем же Верниковым, подлетевшим к нам с просьбой не трогать талантливого прозаика (он, ясно, имел в виду Громова). В ходе дальнейшего хода вечера талантливый прозаик Громов зачем-то ударил Шуру Субботина по затылку табуреткой. Мы чуть опешили, сомкнулись вокруг нарушителя спокойствия, который при этом выдернул из кармана опасную бритву и дважды полоснул по лицу случившегося ближе всех поэта Тягунова. Хорошо, что поэт Тягунов незлоблив и милосерден: ни словом, ни жестом он прозаика не упрекнул. Не успел...

А вот так и закончить, Валера, так и закончить, ага? Мне надоело барабанить по клавишам, тебе надоело читать, всем надоело все... Я понял, Валерий Эльбрусович, три вещи. Первая: а опиши я не эти несколько дней, а другие, возникали бы и другие ассоциации, вспоминались бы другие случаи, имели бы мы иной текст. Литература, Валера, особенно наша, русская, это дело живое. Но - что важно - и в другом тексте было бы столько же просветленности и души, души, просветленности, веры. А именно эти фиговины питают и женскую любовь, и русскую литературу.

Второе - ясно, конечно, что интересен текст тем только, кто в нем задействован. Какое, спрашивается, дело нормальному человеку до, скажем, истории о том, как Саша Верников читал на днях статью Оруэлла о национализме из журнала "Урал"? Он читал ее ночью, поздно, очень хотел спать, но и читать очень хотел. Так и заснул, голова на журнале, так и проспал бы до утра, но позвонила незнакомая девушка, сказала, что много о Саше слышала и хочет с ним переспать. "В столь поздний час?" - дивился Саша. Но он остался девушке благодарен, ибо дочитал и Оруэлла, да еще и статью Бердяева осилил. Ну кому, скажи, это интересно? Да никому. Ясно, конечно, что в этом тексте - дух времени. Да кому нужен дух времени? Им все про масонов, про жидов подавай, про футбол, а дух времени никому не интересен.

И третье - уж персонажи-то этого текста непременно захотят сохранить его навсегда. Перечитать на склоне дней. Пройти, понимаешь, по этим улицам, понюхать эти цветы. И я, став большим, толстым, известным, очкастым, богатым, злобным, буду со слезой вспоминать время, когда мы были молодыми. И мы как-нибудь соберемся - Сашка приедет из Штатов, Аркаша из Израиля, оттуда же Женька, Виталик из Греции, Андрей из Индии, я из Пышмы... Мы соберемся - я, Козлов, Субботин, Верников, Касимов, Шульман, Застырец, Кальпиди, Фомин, Казарин, Тягунов, Санников, Ройзман, Богданов, Бурштейн, Шабуров, Моршан, Сычев, Жыров, Дрожащих, Копылов, Ерема приедет, может, и Парщиков или еще кто... К тому времени мы все посадим печень, потому будем пить чай, а Козлов молоко, и плакать, плакать, плакать. А потом вдруг - вдруг наплевав на печень - мы наберем портвейна и водки и так налижемся, что Верников полезет щупать Нохрина, Уваров помочится в раковину, я - с балкона, Гошка Стрешнев вставит в задницу свечу и переползет таким образом через проспект Ленина, а Громов за всех помолится. Трынди-брынди...

И я остался наедине с незначительностью своей жизни, и я удивился, я был неприятно удивлен незначительностью своей жизни, и я повернулся к себе и в одну минуту я понял себя: нам - мне и мне - нечего ловить в окружающем, но друг в друге, в себе мы способны найти любовь и сочувствие, сочувствие и любовь...