|
Холодное лето восемьдесят девятого
(бред этих дней)
И я остался наедине с незначительностью своей
жизни, и я удивился, я был неприятно удивлен
незначительностью своей жизни, и я повернулся к
себе и в одну минуту я понял себя: нам - мне и
мне - нечего ловить в окружающем, но друг в друге,
в себе мы способны найти любовь и сочувствие,
сочувствие и любовь... ("Осенняя повесть")
18 сентября
... Сочинение "Осенней повести" было прервано
на один час появлением Лены Гладских из Харькова.
Мы выкурили по сигарете "Вега" и Лена
уехала "в центр". Очевидно, в глазах моих написано,
что я очень хочу, чтобы мне не мешали сочинять
"Осеннюю повесть". За стенкой группа "Наутилус" спела две песни из альбома "Некоммуникабельность".
Вот. Кроме того, что я вчера перестал корчить
паяца, весьма желающего однократно одну девушку,
произошло еще несколько событий, подвигнувших
меня на сочинение "Осенней повести". Как
то: приехали юные друзья из Башкирии - Маринин
брат Алексей с подругой Еленой. Юное поколение
выразило желание спать вместе, что, собственно,
теперь и происходит - сужу по стыдливому,
неуверенному поскрипыванию кровати в
комнате. Может быть, впрочем, я наговариваю на
юное поколение, может, они легли вместе для того,
чтобы было тепло, и из прочих брато/сестринских
побуждений. А поскрипывание происходит
оттого, что кто-то из них во сне вращается (термин,
которым оперировал недавно мой отец, Курицын
Н.И., в отношении моей младшей дочери
К.В. Гордиенко). Так оно, верно, и есть, тем паче,
что этот-то как раз факт к возведению "Осенней
повести" ни малейшего отношения не имеет.
Далее - скоро приедет и сама Марина, моя
жена, а с нею и двое моих дочерей - буквально
через одиннадцать дней приедут, за каковые одиннадцать
дней мне предстоит совершить много полезных
дел. В частности, написать статью о семидесятниках,
вместо чего я сижу и пишу "Осеннюю
повесть", поступая, таким образом, весьма
недальновидно - повесть попишется, попишется и
перестанется, а статью, может, напечатают, денег
дадут.
В связи с этим (с тем, то есть, что на ближайшие
одиннадцать дней у меня очень много работы),
меня никоим образом не волнует, что позавчера (16
августа) открылся после издевательски долгого ремонта
завод ликеро-водочных изделий, а с понедельника
(сегодня суббота) в магазинах обещают
много этих самых изделий. Нет, меня это не волнует,
несмотря на то что уже, поди, месяц изделий
этих нигде нет, а где есть - мнут и топчут. И многие
(все то есть) мои товарищи рады тому, что
случится в понедельник. Мне же до этого дела нет
- у меня начался новый, осенний жизненный цикл,
где означенным изделиям места нет и не будет.
Далее - началась, собственно, осень. Погода
выламывалась, жалась, как дрянная девка, дала несколько
предупредительных пуков и вчера вечером
разразилась, наконец, дождем, который идет уже
сутки и прекращаться, похоже, не собирается.
Дождь - осенний, то есть холодный, очень нудный
и какой-то мокрый. Таким образом, и сама природа
дала понять, что мне пора, очей очарованье, сочинять
"Осеннюю повесть". Чем я и занимаюсь.
Вышел на кухню юное существо Алексей, курит
сигарету "Астра", дымит мне в правое ухо.
Закончив же работу над "Осенней повестью",
я отнесу ее (повесть) В. Исхакову, дабы В. Исхаков
повесть прочел. К этому моменту он уже решит,
что "Осенняя повесть" - подражание роману
"У-шу репатрианта", принадлежащего перу московского
прозаика... Ну, не подражание, а некая калька
типа письма или, если уж совсем угодно, творческого метода.
Ха-ха! Алексей пошел в комнату и тут же вернулся
со словами: "Ругается, что накурился". И
пошел чистить зубы. Я хотел посоветовать ему воспользоваться
дезодорантом для полости рта отечественного
производства, но не успел, поскольку
поспешил изложить вышеизложенное. В связи с
этим мне вспомнилось, как в ноябре прошлого года
литературовед Такой-то выводил меня из здания
академии общественных наук при ЦК КПСС. Непосредственно
перед милицейским кордоном литературовед
Такой-то вынул из кармана импортный
дезодорант для полости рта, воспользовался им и
предложил воспользоваться мне. Чтобы, значит,
доблестные стражи порядка не догадались, что аспирант
такой-то, я и зав. отделом критики периферийного
журнала "Отдаленные места" Игорь, скажем,
Л. пили в здании АОН при ЦК КПСС водку
из маленьких бутылочек. Литературовед Такой-то,
помнится, удивил меня тем, что, прежде чем начать разговор, включил два радиотранслятора -
один в другой, а в ходе разговора слова типа
"Брежнев" старался не произносить, а писать на
бумажке. Я так понимаю, что после нашего ухода
бумажки были съедены и, возможно, запиты дезодорантом
для полости рта.
Игорь же Л., похоже, обиделся за что-то на меня
и не пишет уже месяца четыре. В последнем письме,
как сейчас помню, он рассказал невеселую историю:
в ходе собственного дня рождения вышел
покурить с мужиками в подъезд и обнаружил на
лестничной клетке труп. Я в ответ, видимо, неудачно со свойственной мне глумливостью пошутил,
отчего Игорь и обиделся.
Трудно не вспомнить в этой связи историю,
имевшую недавно быть с поэтами - Шурой Жыровым
и Игорем Богдановым. Гуляя с чистыми помыслами
по ночному Свердловску, они нашли на
скамейке в историческом сквере труп литератора
Чайковского, пришли в ужас, подхватили труп и
понесли его в морг, где в то время работал директор
группы "Картинник" Саша Шабуров. Поэты
надеялись с Сашиной помощью получить для трупа
Чайковского определенные льготы. До морга,
однако, они не дошли, ибо все, включая трупа, были
вскоре доставлены в медицинский трезвователь -
поэты несколько ошиблись в отношении состояния
литератора Чайковского.
Башкирская молодежь продолжает скрипеть.
Так, Исхаков, значит, скажет, что очень похоже
на... только хуже. И я с ним соглашусь. У
меня - чем я выгодно отличаюсь от подавляющего
большинства свердловских литераторов - никогда
не было на свой счет каких-то особенных заблуждений.
Я люблю в какой-нибудь малоподходящий
момент, когда, скажем, заведующий отделом газеты,
где я работаю, объясняет мне, что работать
надо не так, как я, а лучше и чаще, изречь: "Славик
Курицын отличается умом и сообразительностью". Но относительно таланта - тут уж никаких
заблуждений быть не может. Талант вроде есть,
но вполне среднеуральский, сожалеть о чем глупо...
Из записей Лиды. Сгрустнулось сегодня молодой
женщине, сгрустнулось так, как никогда раньше.
Сидит, пуп теребит, думает - чего бы записать,
чем бы мир удивить? Так и не придумала ничего и
записала народную пословицу: "В Рязани грибы с
глазами. Их ядят, оне глядят".
Ну то есть пишу "Осеннюю повесть" - решено.
Надо сразу, на берегу, решить, что писать я ее
стану, пока не надоест, что непременно нужно вставить
в текст пару роялей, две-три романтических
любови, животное кенгуру и бутылочек эдак семь
портвейна какой будет. Впрочем, что это я ... Пить
я бросил, а писать собираюсь сугубую правду: если
встретится мне осенью животное кенгуру - опишу,
а не встретится, так и не опишу. Вот еще что хорошо:
раз я буду всю правду писать, то не буду, следовательно,
совершать дурных поступков, о каких
было бы неудобно рассказывать. Отныне я голуб,
веду жизнь ангельскую, ничем, кроме "Осенней
повести", не чреватую.
Пока же, для начала, следует вспомнить, что
было со мною в последние два-три дня. Позавчера
с утра, помнится, на работу я не ходил, а ходил в
орджоникидзевский военкомат, после чего вернулся
домой и печатал на машинке "Москва", купленной
у художника В. Кабанова за 100 руб., текст,
который меня попросили написать для журнала
"Театральная жизнь". В этом тексте, в частности,
я сказал о том, что слово "чорт" нужно писать исключительно через букву "о", о чем мне сейчас говорить
неохота, но позже я об этом, может, скажу.
После обеда я поехал на работу, но задержался у
диетического гастронома на ул. Я. Свердлова (что
до Я. Свердлова - о нем у меня есть на будущее пара
теплых слов), где продавали грузинское вино - сейчас сверюсь - "Гареджи". Вино, как вскоре выяснилось,
из поганых, но я о том не знал, а кабы
знал - все равно бы стал в очередь, поскольку была
очередь невелика (мало кому придет в голову искать
вино "Гареджи" в диетическом гастрономе).
Стоючи в очереди, я встретил поэта Романа Тягунова,
который шел за хлебом, но в очереди со мной
стоять отказался, убоявшись ее величины. Через
полтора часа я таки попал на работу, а уже оттуда
и опять же "таки" попал к поэту Тягунову, который
отказался стоять в очереди и денег не дал (а
выпить всегда не дурак), но попал уже не один, а с
греческой девушкой Еленой. Нас встретили: поэт
С. Сычев, законная супруга поэта Тягунова и мать
его детей Нелли Морозова, а также Лена Ермакова
- девушка-бард из моего родного города Новосибирска,
которая приехала в Свердловск нынешней
весной, да так и прижилась. Лена Ермакова
играла на флейте, и я попросил ее исполнить
"Турецкий марш", но Лена отказала. Вообще-то
Лена играет на гитаре, очень громко поет и знаменита
строчкой "Ветер чердаков это ветер чердаков", а также строчкой "Покажите мне бегемота".
Дня за два до этого она подарила мне пулю от
автомата Калашникова. Нелли с Леной, однако,
скоро ушли, но, я надеюсь, у нас еще будет шанс
встретить их в "Осенней повести".
Мы же остались пить вино и пили вино. Потом
получилось так, что я пил вино вдвоем с поэтом
Жыровым, а потом снова с поэтами Тягуновым и
Сычевым, но уже без греческой девушки Елены.
Потом я счел, что вино кончилось, и уехал домой
спать, а утром обнаружил в своей сумке еще одну
бутылку, отчего стало стыдно. Я до сих пор не знаю,
простили ли меня два-три вышеуказанных поэта.
Это было 16-е.
17-го утром я проснулся и в восемь часов был
уже на работе, хотя должен был быть в половине
девятого. В восемь же часов меня никто не видел и
никто, соответственно, не смог оценить моего служебного
рвения.
Я написал на первую полосу острый сигнал, что
на улице, кажется, Технической вырубают тополя,
среди которых есть и один пирамидальный, что
жители встают на пути бульдозеров грудьми (?) и
даже вроде прижимают при этом к себе малолетних
детей. В последнем, впрочем, не уверен. Также
я написал информацию о том, что свердловские
литераторы А. Жыров и П. Чайковский и группа
"Тижоверт" уезжают в Ленинград на поэтический
фестиваль "Безъядерные сердца - безъядерный
мир". У нас это называется заработать полтора
рубля - именно столько платят за информационную
заметку. Потом я с чистой совестью поехал
на ул. Ирбитскую проведать художника В.Ф. Махотина,
который, по слухам, сломал ногу и не говорит
как.
По дороге я купил у бабушки один соленый
огурец, так как голова болела, за 30 копеек.
Слух подтвердился: Махотин оказался, натурально,
в гипсе и на костылях и очень забавно
прыгал на одной ноге. Вторую он сломал в борьбе
с ночными хулиганами. Художник выглядел очень
довольным, урчал, чесал брюхо и говорил, что теперь
может на законных основаниях пить с утра
до вечера чай, есть бутерброды с маслом, смотреть
телевизор и ни черта, как это у художников принято,
не делать. Я ему позавидовал.
Вернувшись в редакцию, я сходил в столовую...
нет, в столовой в тот день была толпа издательских
рабочих, у которых закрыли свою, потому на
обед я ел пиццу в пиццерии с греческой девушкой
Еленой. Там же я встретил девушку Элю, но она
сразу ушла, передав некой Маше из местных работников
букет гладиолусов... тем более, Валерий,
что она тебе неизвестна...
Седьмая линия обороны. 19 сентября
На этих строках сморил меня сон. Так, значит,
сразу после обеда мне вдруг позвонил зав. отделом
критики журнала "Урал" В.Н. Клепиков и
попросил срочно написать махонький текстик о
творчестве художника Н.З. Федореева, ибо у них
там, в "Урале", чего-то слетело и как бы горит.
Ну, ты понимаешь, что я не мог отказаться. Я написал
еще 30 строк для родной газеты - текстовку
к снимкам, которых я не видел, ибо их уже
заслали в типографию, - и отправился домой. То
есть собирался домой, но решил уж сразу зайти
на выставку Н.З. Федореева в библиотеку им.
Некрасова, а оттуда - рукой подать до ДК автомобилистов,
где прозаик Женя Касимов заведует
выставочным залом и где происходит выставка эротической фотографии.
Я отдал Жене три рубля денег за международные
переговоры: в последний месяц я дважды звонил
от него в город Москву - один раз нормально,
а другой раз - поэту Татьяне Щербине, будучи нетрезвым,
и весьма озабочен, чего я там наговорил.
В ДК я встретил девушку Наташу Монтану привлекательной
наружности, Монтана - потому что
привлекательной, а настоящую ее фамилию лучше
скрыть. Наташа - человек сложной судьбы.
С Наташей и Женей мы поговорили о судьбах
русской литературы, после чего двое из нас покинули
зал, а Женя остался стеречь свою эротическую
фотографию.
Покинув зал, мы некоторое время торговались,
куда зайти - к Тенгизу (он же Батон), где пиво и
дурацкое мясо с картошкой, или же в "Лидию",
где кофе с коньяком. Мне нужна была "Лидия",
ибо, во-первых, надо было кофе, так как я собирался
ехать работать, а во-вторых - с коньяком,
чтобы голова не болела. Мы пошли в "Лидию".
Из нашего с Наташей разговора я вычленил
три момента. Первый - Наташа спросила, хорошую
ли прозу я пишу. Я честно признался, что так
себе, среднюю, и разговор о прозе себя исчерпал.
Второй момент - Наташа поинтересовалась судьбой
математика еврейской национальности Б. Верникова.
Математика еврейской национальности Б. Верникова
нет никакого резону путать с прозаиком А.
Верниковым и, как он врет, украинцем. Между ними
(двумя Верниковыми) однажды произошел поучительный
эпизод. Верниковы очень хотели познакомиться
друг с другом, то есть особенно хотел
прозаик, поскольку он мистик и сам факт наличия
в этом мире неизвестного однофамильца зудил и
не давал покоя сложноструктурированной прозаиковой душе. Встретились они, так получилось, у
меня. Мы пили поганое болгарское вино (с прозаиком),
когда приехал математик. Первый пассаж
разговора я оценил по достоинству:
- Я встречал свою фамилию однажды, - небрежно
молвил Александр, не глядя на собеседника.
- Есть такая поэтесса в Одессе, Белла Верникова,
в "Юности" печатается...
- А это моя сестра, - безразлично парировал
Борис и выпил поганого болгарского вина.
Позже беседа текла более свободно, в выражениях
однофамильцы не стеснялись. Наконец захмелевший
прозаик сделал вывод:
- Ты, Боря, меня не удовлетворил. Ни х... ты
не Верников, зря фамилию носишь.
После чего Саша и произнес сакраментальную
фразу: "Я, кстати, украинец", причем произнес как-то
весьма угрожающе.
Тот вечер знакомства тех, кто Верниковы, так
просто не завершился. Ночью мы зачем-то поехали
(с Уралмаша) в центр, на Ленина, 11, где тогда
еще функционировала экспериментальная художественная
выставка. Борю мы потеряли. На выставке
мы встретили художника Славу Зезикова и
имели по этому поводу довольно странный диалог:
я настаивал, чтобы Саша со Славой поговорил,
а Саша мирно сидевшего Славу отталкивал,
приговаривая: "Нет, он страшный человек, я его
боюсь, он страшный человек".
Еще позже я вознамерился было уснуть на диванчике в одном из залов выставки, а Верников-прозаик
как бы пошел домой, но через минуту
влетел назад, - весь, натурально, в крови. Выяснилось,
что на улице Верников обнаружил двух
молодых людей и девушку. "Я хотел ею овладеть", - объяснял Верников.
Я зачем-то побежал молодых людей догонять,
догнал и долго объяснял, что бить людей по лицу,
равно как и по другим частям тела, значит поступать
не по-христиански. Но они мне не поверили.
Затем мы с Верниковым поехали к нему домой,
в район ЖБИ. Сделать это оказалось чрезвычайно
сложно, ибо Верников вел себя плохо, прыгал
по проезжей части, а вслед неостановившимся машинам
громко кричал малоцензурные слова и
дважды даже запустил в машины "дипломатом".
Со второго приема "дипломат" раскрылся, и нам
еще пришлось некоторое время собирать с проспекта
Ленина всякие бумаги.
Я, впрочем, отвлекся. Наташа Монтана поинтересовалась
судьбой именно Б. Верникова. А судьба у
него трудная: он женится. Узнав об этом, я спросил:
- Как же так, Борис? Как же отнесется твоя
семья к тому, что ты женишься на русской? У тебя
же набожный дед, а когда я был в гостях у твоей
мамы, она накормила меня на удивление национальной
пищей.
- Во-первых, - отвечал Борис, - мы люди без
комплексов, у меня сестра за русского вышла, и
ничего... А во-вторых - она еврейка...
Последнее замечание премного развеселило
меня. Борис всегда утверждает, что воспитанный
на русской культуре (то есть он) евреем считаться
может лишь постольку-поскольку, а в основном
может считаться русским, ибо это дело культуры,
а не крови.
- Вот, Борис, - сказал я. - О культуре-то рассуждать
вы горазды. А женишься ты на еврейке -
медицинский факт.
- Медицинский факт, - согласился Борис с
печалью в очах.
Вообще я очень люблю говорить с Борисом на
темы межнациональных отношений. Люблю при случае назвать его по-дружески еврейским буржуазным
националистом или еще как. Эта моя любовь, впрочем, распространяется не на одного лишь Бориса.
Помню, однажды работник ОБХСС В. Луговых
рассказал чудесный анекдот о том, что "вчера в
районе Химмаша видели двух евреев. Холод и
голод выгнал носатых из чащ". Я сразу схватил
свой блокнот и провел полдня в упоительном занятии:
звонил по всем адекватным телефонам,
благо у меня в друзьях-евреях недостатка нет, и
рассказывал означенный анекдот. Это одно из самых
светлых моих воспоминаний.
Бывают у меня иногда и заезды в противоположную
сторону. Памятен эпизод, когда я, накушавшись
на Ленина, 11 какой-то дряни, полночи
орал, что моя фамилия не то Финкельштейн, не
то Розенкранц, и развивал теорию о том, что движение
цивилизации определяется в XX веке русско-еврейским этносом. Наверняка не обошлось
без ссылок на Л.Н. Гумилева. Очевидцы рассказывали
о реакции человека по фамилии Типсен
(странная, доложу, фамилия), который все повторял:
"По морде видно, что татарин, а туда же
- русско-еврейский этнос".
Из разговоров с Исхаковым:
- Что вы мне все навязываете такое, чего никто
читать не станет, это же невозможно читать...
Носитесь с Александром Львовичем как с эдакой
торбой...
- А у меня жена читала, ей понравилось...
- Где вы таких берете? Если бы я дал жене
Александра Львовича, так она бы меня...
Не сочинение уже, а перепечатывание, не
"Осенней" уже "повести", а "Бреда наших дней"
было прервано встречей с тонким графиком Копыловым.
Мы собирались отнести в журнал
"Урал" его тонкую графику. Но тонкий график
Копылов сказал, что поэт Игорь Богданов зовет
пить пиво к человеку по фамилии Мичковский. И
хотя человек по такой фамилии звал только Богданова,
а Богданов только Копылова (тонкого
графика), мы, однако, поехали оба. По дороге
был знак: трамвай, в котором мы ехали, на каждой
остановке открывал и закрывал двери раз по
пять, будто аплодируя то ли зиме, то ли мне, то
ли тонкому графику Копылову. Но мы на знак
внимания не обратили.
Пива, конечно, не оказалoсь, а оказалась настойка
"Горная": удивительный, доложу вам, напиток,
очень напоминающий по вкусовым качествам
разбавленный водою одеколон. По ходу употребления
напитка особых эксцессов не произошло, если
не считать, что человек по фамилии Кукуц постоянно
предъявлял дурацкие претензии, как мне,
так и тонкому графику. Кукуцу не понравились,
очевидно, наши фамилии.
Когда настойка себя исчерпала, я заторопился
домой, ибо являюсь порядочным семьянином, а тонкий
график Копылов и поэт Игорь Богданов побежали
на мотор искать водку. Как впоследствии
выяснилось, за нашей спиной было найдено еще 2
(две) бутылки этого горного одеколона и, что и вовсе
поразительно, наши товарищи побежали за нами,
чтобы вернуть нас к столу и угостить настойкой.
Нас они не нашли, но зато нашли неосторожного
кота, схватили его и побежали угощать настойкой.
Я спокойно уехал домой, куда вскоре и прибыл,
почему-то имея при себе детские санки. Вряд
ли я их украл - сие мне несвойственно. Тонкому
же графику Копылову причудилось, что поэт Богданов
сел в машину и куда-то поехал, тонкий график
долго бежал за машиной, поймал ее у светофора
и обнаружил, что сидит в машине совсем иной
человек.
Тогда тонкий график отправился искать квартиру
человека по фамилии Мичковский, попал в
другой дом, но бит не был, нашел наконец искомое,
где и был изрядно поцарапан упомянутым котом.
Кота решили подарить поэту Шуре Жырову,
ввалились к нему посреди ночи и обнаружили у
него жену одного из упоминавшихся уже литераторов,
а какого - не скажу. Все сели пить чай и до
утра говорили о судьбах русской литературы.
Из записей Лиды. Сгрустнулось сегодня молодой
женщине, сгрустнулось пуще прежнего. Чем,
думает, заняться? Напишу, думает, обращение к
честным русским литераторам.
ОБРАЩЕНИЕ К ЧЕСТНЫМ РУССКИМ
ЛИТЕРАТОРАМ
Пребывая продолжительное время в глубокой
медитации на теле любимой Родины, предаваясь
тягостным раздумьям о судьбах России, всем сердцем
испытуя боль Отчизны за самое себя и за нас,
ее верных птенцов, я пришла к решению обратиться
ко всем честным литераторам страны со следующим
обращением.
Великий русский язык переживает ныне тяжкие
времена, как и народ, давший этому языку
свое гордое имя. Задача возрождения языка - дело
многих и многих поколений, задача сложнейшая,
трагичнейшая, и дай нам Бог успеть выполнить ее
до того неизбежного витка исторической спирали,
на котором наш народ прекратит свое существование
собственно в качестве такового. Но
зияющая грандиозность и возможная невыполнимость
задачи не должны сеять в наших душах тоску
и уныние; напротив, означенные характеристики
задачи призваны придать нашим душам устремленность
и твердость.
Овладение тайнами русской стилистики, равно
как и обращение за жизненными соками к живительным
источникам народного языка - долг всех
и каждого, но это есть, во-первых, долг сугубо
индивидуальный и не отменяющий, во-вторых, необходимости
радикальных совокупных мер.
В качестве наинеотложнейшей из таких мер представляется
следующая: сбросить с наших картотек
путы недобрых времен и, не медля ни часа, принять
решение возродить воистину сущностное написание
одного из важнейших слов нашего языка, а именно
слова "чорт". Вернуть в лоно этого слова священную
букву "о" - вот истинный долг каждого, кто
не мыслит своей судьбы вне своей Родины.
Евнухическое написание "черт" надлежит считать,
сообразуясь с реалиями нашей фразеологии,
сталинско-брежневским, ибо таковое поганое написание
препятствует как раскрепощению личности,
так и соитию означенной личности с глубинами
русского Космоса. Тот же, кто не считает соитие
с глубинами своим священным долгом, рискует
быть проклятым в народах и во всем остальном,
в чем только, исходя из наших традиций,
возможно быть проклятым.
Идея о возрождении сущностного написания
слова "чорт" никогда не умирала в сердцах честных
русских литераторов. Известно множество текстов,
так или иначе соприкасающихся с этой идеей,
в том числе - величайшая поэма "Москва-Петушки". Но я призываю вас прислушаться к голосу
совести и к зову души.
Частокол палочек, составлявших букву "Е" в
данном слове, представляется мне подобием тюремной
решетки, не позволяющей Человеку (венцу творения)
с головой окунуться в разверстую бездну,
сокрытую за этим словом. "О" в "чорте" - выход в
иные пространства. Мгновенный прострел Космоса,
зияющая полынья, манящая черная тайна, ждущая
того, кто мог бы вступить с ней в последнюю схватку,
овладеть ею и сойтись с ею в решительном и
бесповоротном совокуплении. Там, за буквой "О", в
слове "чорт" нарождаются и погибают галактики,
там вспыхивают и гаснут солнца, там ведут свой вечный спор Добро и Зло, там Вечная материя оплодотворяется
Вечной мыслью и порождает Вечный дух.
Там, за буквой, сокрыта вечно теплая и вечно живая
праоснова всего сущего, там вершатся судьбы, там
вступает в свое последнее кипение Вселенная и начинается во вселенских глубинах новая жизнь. Там
- счастье народов. Там - торжество всепожирающего
пламени. Там берут истоки линии жизни России.
Все, все там, воистину все. Только мы - здесь.
Отчаянный крик Вознесенского, пытавшегося
обратить внимание соотечественников на качественную
инфернальность за"о"чного пространства был
смят наивностью автора и его игривой фантазией.
Мы - люди духа, мы против игривой фантазии.
Мы жаждем свободы и совести и должны отринуть
тюремную решетку "Е".
Наше время богато откровениями памяти.
Наше время богато горячими сердцами, готовыми
отдать свое биение во имя счастья России и Человечества. Но мы бедны откровениями духа,
и причина - тенета поганой буквы, невозможность совокупиться
с Вечностью, ибо о каком совокуплении
может мечтать закованный в сырые кандалы?
Лишь о недостаточном совокуплении.
"ЧЕРТ" - коварная маскировка "ЧОРТА".
"Черт" не сквозит, в нем нет холода бездны. Сатана
спрятал себя за поганой "Е", но усилия честных
сынов Отчизны способны остановить эту лингвистическую вакханалию, отринуть застящую глаза
губительную букву.
Слово "чорт" открыто ветрам, слово "чорт"
кошмарно, оно распахнуто безумеющему взору,
как лоно смерти, но в нем - Правда. Токмо правда
спасет Россию, а с ней и Землю.
"Черт" замазывает инфернальность "чорта" и
сводит бытование слова, а вместе с ним жизнь и
судьбу человека к низменному ковырянию в узком
круге бесперспективных категорий и обыденных
представлений о нашем предназначении.
Инфернальность, инфернальность или смерть -
только так может стоять сегодня вопрос.
Да, мы можем погибнуть и в схватке со всезасасывающим
чортом, но благородная, честная
смерть достойнее медленного самопожирания
стальными похотливыми зубчиками дьявольской
буквицы.
Долой похоть! Да здравствует свободная любовь!
Я обращаюсь к тем, кто сохранил еще в себе
силы духа посмотреть в глаза Правде. Кто способен
еще пойти на смертельный бой ради России,
русской культуры, а значит - планеты Земля.
Найдите, найдите в себе решимость прервать
порочную практику! "ЧЕРТ" - тлен. "ЧОРТ" -
пламень и возрождение.
Из разговоров с Исхаковым:
- А у вас один Александр Львович на уме.
Один свет в окошке - Александр Львович. Хоть
бы читать его было можно, а то ведь и читать
нельзя...
Да, Валера, ты спрашивал о третьем моменте
нашего разговора с Н. Монтаной. Момент состоял
в следующем - Наташа спросила, правда ли у
меня в 24 года трое детей, а я врал, что правда,
хотя детей у меня категорически двое. Мы выпили
кофе с коньяком на лавочке возле "Лидии",
как и замышлялось, сопровождая питие поеданием
грецких орехов. Встретили Вову Н., законного
супруга греческой девушки Елены. Потом разошлись:
Вова и Наташа отправились в неизвестном
мне направлении, а я убрался на Уралмаш.
На Уралмаше я достучал текст для "ТЖ" и
принялся выдумывать текстик о Федорееве. Надо
заметить, что и текст для "ТЖ", и текстик о Федорееве,
и, конечно, сочинение "Осенней повести" - все это лишь помехи сочинению статьи о
семидесятниках, кою статью я уже трижды обещал
себе закончить в определенный срок, срок
трижды проходил, а статья не выбилась дальше
половины черновика.
Дело же в том, что статью о семидесятниках я
пишу с величайшей неохотой, хотя никто мне этой
темы не навязывал и я волен в любой момент послать
к чертям собачьим все записи. Но как бы
нельзя: нужно, во-первых, соответствовать случайному
образу "литературного критика", который как
бы обязан время от времени производить более-менее
концептуальные статьи. А во-вторых - за статью
могут дать денег, а просто так их шиш дадут.
Потому приходиться ломать себя и думать не о пиве,
скажем, а о В. Пьецухе, Т. Толстой, Вен. Ерофееве
и Е. Попове. Занятие не из умных.
Я, собственно, вообще терпеть не могу писать.
Сочинять терпеть не могу, мысли какие-то придумывать
или образы (а в случае статьи и вообще
капут - нужно как-то помнить о материале), не могу
терпеть и процесс - ручкой водить по бумаге, а тем
паче колотить по клавиатуре. Это скучное и нудное
занятие. От оного изжога. Литература, понял я, есть
псевдодеятельность, ибо вступать в соитие со Вселенной надо напрямую. А читать и писать - глупо
и вредно. То есть я уже давно ничего не читаю.
Не писать не получается - нужны, понимаете, деньги,
а у меня семья. А кто без семьи, как Короленко,
тем еще пуще нужны деньги. То есть, наверное,
должна быть такая семья, чтобы жена содержала.
А так бывает на горесть редко.
Вот сейчас, 22 ноября, я сижу на службе в
редакции и печатаю эту галиматью, восемь вечера,
Дом печати - эдакий высотный член - пуст абсолютно,
я один такой идиот. А дома жена и дети, и
я хочу к ним, я очень люблю быть дома, люблю
тискать детей и радоваться встрече, люблю жену,
люблю ее видеть и просто люблю, как недавно понял,
люблю с детьми, соответственно, играть, очень
люблю ужинать, а сижу тута и долблю по клавишам
машинки "Москва", купленной у художника
Кабанова за сто рублей. На днях с художником
Кабановым произо... нет-нет, пусть простит меня
Виктор, но мне надоело разращивать куст этого
текста. И зачем, собственно, я тут пластаюсь? Ни
один идиот этого бреда не напечатает, денег не даст...
То есть я знаю зачем: я верю, что это зачтется,
"Там разберутся", как говаривал злобный, но хороший
поэт Юрий Поликарпович. И все же - противно...
Коньячку б стопочку. Денег нет, да и спиртного
нет в магазинах, так и сяк эту партию...
С неумеренной гадливостью писал я и текст
для "ТЖ", и текстик о Федорееве. Их (тексты)
спасло то, что они маленькие и являются потому
категорически меньшим злом, нежели статья о семидесятниках.
И, как-то совершенно не соотносясь
с реальностью, позволил себе чуть-чуть похулиганить.
Рассказал, во-первых, эпизод, имевший
быть с работой "Портрет коммуниста", на
каковом портрете было запечатлено волевое лицо
непосредственно Ельцина Б.Н., величайшего политика
наших серых дней. Сразу, кажется, после
октябрьского (1986) пленума Федореев изготовил
портрет. Портрет прост - половина Ельцина светлая,
а половина темная. Но из-за этого портрета не
хотели никак открывать уж не помню какую выставку.
Пришлось доказывать, что федореевская
трактовка адекватна трактовке октябрьского пленума:
наполовину, значит, наш человек, а на другую,
значит, чуждый. Неоднозначная личность.
И второй эпизод - я поведал, как однажды
ночью заявился ко мне голодный поэт Тягунов и
пожрал: творожный сырок, бутерброд с кетчупом,
печенье с шоколадным маслом. Это я приводил
в качестве примера эклектичности, которое
не от модернизма, а от недомыслия. К тому же я
почему-то назвал Тягунова не просто "поэт", а
"поэт-сатанист". Это слово мне самому понравилось
так, что я был доволен целый вечер.
Дальше
|
