Нина Кравченко

 О Викторе Мошегове 

 Мошегов Виктор Иванович. Родился он в семье простых рабочих. Но, правда, его отец потом занимал большие посты как партийный деятель – во время войны он был эвакуирован в Ильинское, поскольку перед этим получил серьезную травму в шахте в Кизеле, был освобожден от военной обязанности, и его назначили начальником почты в Ильинском. Виктор – третий ребенок в семье, самый младший. Мама его в то время работала в детском саду. А потом она долгое время сидела дома, потому что трое сыновей – это, в общем-то, большая проблема.

Их родня, в основном, вышла, как я понимаю, из коми-пермяков, по отцовской линии. Мошегов – это, вообще-то, коми-пермяцкая фамилия. Их всегда путали, перевирали, как могли, фамилию. Я знаю, что кто-то из Мошеговых – не их родня, а вообще клан – в Финляндии сейчас находится.

Родился он в 46-м году. И после войны они довольно скоро переехали в Пермь – по-моему, в 47-м или 48-м году. Как только все после войны стали возвращаться, так и они семьей вернулись в Пермь.

Виктор вырос в Перми. Учился он в 102-й школе. Потом, после окончания школы, он поступил в училище им. Швецова, не закончил его – ушел со второго, кажется, курса. Когда я с ним встретилась, он учился в мединституте – но тоже со второго курса ушел. Он не окончил ничего. Но потом... Он закончил художественную школу (это было уже в 74-75-м году) – и все, собственно, его образование.

Вообще, он был художником-оформителем. Работал по кинотеатрам, по договорам в различных Домах культуры. Работал в Доме культуры железнодорожников некоторое время. Вот там, в 75-м, где-то на грани 74-75-го – он познакомился со Смирновым. Тот уходил с должности художника, а Виктор пришел. У Смирнова тогда где-то на Малкова была мастерская – вот они там, собственно, познакомились, там вместе и работали. Я помню, что в 75-м году они вместе оформляли новогодний праздник в ДКЖ. И с тех пор дружили мы семьями. Мы с Аидой до сих пор поддерживаем отношения, а самого Смирнова я почти не вижу. Со Славой они общались очень долго, до конца восьмидесятых годов, пока Виктор окончательно уже не стал тяжелобольным.

Это Смирнов сказал про Виктора, что у него был талант строить воздушные замки? Как раз в этом вся его сущность – в умении строить воздушные замки и околдовывать всех своими проектами - что в быту, что в работе. Он очень много читал философской литературы – постоянно, причем у него способность была такая – он одновременно мог до пяти источников читать: в одном немного, в другом – и все это излагал своими словами в больших тетрадях, типа канцелярских книг. У него этих тетрадей потом скопилась масса – не знаю, куда они сейчас у него подевались, после того, как он лишился квартиры. В общем, очень сложное сочетание интересной натуры и тяжелой такой, неустроенной жизни. Он не мог себя нигде никак реализовать, и в конечном итоге просто пропал. Он читал и Заратустру, и Ницше, и всю китайскую философию до глубоких времен. По дзен-буддизму у него было очень много литературы. Единой философской системы, пожалуй, не было - он отовсюду понемногу брал. Ну, были у него, конечно, свои какие-то предпочтения, но все-таки он легко увлекался и легко переключался, и направления он мог менять со временем. Чем, наверное, он и ценен был для художников – он очень много идей подавал. И вот пока он с ними философствовал, они быстренько где-то что-то воплощали в жизнь, и он даже говорил: «а это я видел не так», или, наоборот, «это то, что я видел» – вот в этом отношении им с ним, наверное, было интересно.

Он постоянно пропадал у них в мастерской, на Народовольческой - он там все время находился. Он вхож был в мастерскую художника Репина, в то время, когда у Хана там же была мастерская. С Ханом у них тоже были неплохие отношения.

Что касается его проектов – я только бытовой проект могу описать. Мы когда переезжали с квартиры на квартиру, перевозили всю мебель с собой в разобранном виде – у нас было три шифоньера в хорошем состоянии – и Виктор сказал: «Нет, мы их обратно собирать не будем». И так распланировал – буквально сказочное убранство в квартире – что все он сделает своими руками: вот тут будет одно, тут другое; мы закупили очень хорошие доски – потом эти доски он превратил постепенно в рейки. Из всего, что запланировал, он сделал такой оригинальный стол от пола до потолка: там и письменный стол был, и склад всякой его книжной продукции – вот единственное, что он соорудил. А все остальное осталось в прожектах.

Большое влияние на него оказал свердловский художник Валерий Гаврилов, с Зинаидой. Так получилось, я работала на ювелирном заводе, и девушки, которые там работали со мной, поддерживали связь с Гавриловым и периодически туда наведывались – группой прямо. И рассказывали, что очень интересный человек, интересная семья, и – давай, - говорят, - мы твоего Виктора свозим туда. И он уехал. После этого он стал регулярно посещать Гаврилова до самой его смерти. И очень много привозил оттуда слайдов, фотокопий, печатных материалов, потому что Гаврилов, кроме того, что был художником, он и писал еще очень много: стихи, повести, рассказы у него были. Это всё Виктор собирал, изучал, интересовался – хранил материалы в огромных папках. Но больше всего у него было слайдов художественных работ Гаврилова. Потом некоторые мотивы он повторял в росписях своих – когда лежал на Банной горе, он там сделал шикарнейшую роспись, она долгие годы сохранялась. Интересная роспись у него была в кинотеатре «Дзержинец», но поскольку она была из фрагментов и на съемной панели, то потом, в конце концов, ее передали в какое-то техническое училище, и она так и пропала. Не авторская, конечно, работа, но – по мотивам...

А из пермской компании он ближе всего, пожалуй, дружил с Юрием Власенко. Власенко у нас, можно сказать, дневал и ночевал периодически. Это тоже такой... Большой философ, очень интересный человек, но тоже совершенно неустроенный, не приспособленный к этой жизни. Долгое время он был под крылом у родителей, но так и не смог свою семью построить. Он и стихи писал, но особенно прозой увлекался. Он оказывал влияние на Виктора в том плане, что направлял интерес к философской литературе. У Власенко была большая библиотека – и вот он давал книги, либо рекомендовал, что конкретно, в каком направлении читать.

Виктор книги добывал всеми правдами и неправдами - в библиотеке, где мог, у Власенко, у Нины Горлановой. Из Свердловска привозил. Отовсюду. Он очень трепетно относился к ним: всегда требовал, чтобы ему возвращали в хорошем состоянии, и сам вовремя отдавал, если у кого-то брал. Ну, до конца 80-х, будем так говорить, ко всему было довольно бережное отношение. А потом все пошло наперекосяк.

Виктор хороший был шрифтовик. И он очень старательно работал с эскизами – они были до мельчайших подробностей все прорисованы. Он аэрографом очень любил работать – от аэрографа до тончайшей кисти – техника у него была отточена. Он говорил, что эти картинки должны быть привлекательны для заказчика. И вот с этот папкой он приходил к заказчику, раскладывал там: вот так, вот так – в таком духе можно вам оформить, пожалуйста. Он любил несколько неопределенный формат – либо они были квадратные, либо они были продолговатые, т.е. более удлиненные, чем А3, например. У него была папка специальная для этих работ, холщовая. Мы ее специально сшили – огромнейшая такая папка, которая носилась на плече – с этими материалами он к художникам ходил и к заказчикам. Уникальная была папка – он сам разрабатывал конструкцию, а мне, как всегда, пришлось исполнять.

Он сам иногда конструировал себе головные уборы – а мне приходилось шить. У него довольно забавная была кепка летняя, белая – нечто среднее между кепкой и фуражкой, типа сталинской. Сам все спланировал, а мне сказал: вот такого вида она у меня должна быть. Дальше мне уже приходилось обмерять, высчитывать, выкраивать, примерять, спрашивать: так или не так? Потом, ему какое-то время очень хотелось иметь рубашки из гипюра. Ходили мы по комиссионным магазинам, купили два вида гипюра – белый и коричневый – шить, опять же, мне пришлось. Вязаная у него шапочка была осенне-весенняя, тоже – его план, мое исполнение. Особенно по молодости, когда мы встретились, он любил одеваться – не вычурно, но оригинально, чтоб отличаться от массы. Все время что-нибудь выдумывал.

Окружающие относились к нему – по-разному. Основная масса мне всегда говорила: «Как ты можешь жить с таким?» То есть поверхностно судили – сразу отрицательно резко. Ну, а те, кто ближе его знал, те – наоборот: «О, Виктор, Виктор – это такой человек!» Такие как Власенко. А Слава Смирнов – он, по-моему, двойственно к нему всегда относился. Были моменты, когда Слава увлекался какими-то идеями Виктора и шел к нему за поддержкой. Были моменты, когда он напрочь отвергал его – по-разному.

Виктор писал стихи. Было, приносил, мне показывал. Он стихи писал, он и прозу писал, но это всё у него было в стол. К этим стихам он довольно интересно подобрал свои иллюстрации – черно-белые такие, тушью выполненные, и говорил, что в каком-то уральском сборнике собирается их опубликовать. Но, по-моему, так это никуда и не пошло. Приносил мне, так сказать, на суд. Стихи были, как сейчас говорят, «глючные». Никогда ничего «реалистичного» не писал – все у него было такое... Тяжелое для восприятия. Вероятно, они тоже пропали – я даже не знаю, куда он все это подевал. Квартиру свою он потерял, ее продали, он же остался ни с чем, совершенно. И ничего не оставил после себя, кроме дочери. Но он для многих остался светлым пятном в жизни. Действительно, светлым пятном. Мы с ним больше десяти лет жили вместе, было разное, и все-таки... 

04.12.2001 (Пермь)