Марина Киршина

Мы с Кальпиди учились на одном курсе. Мы с ним получили пятерки за сочинение на вступительных экзаменах, а поскольку филологам пятерки принципиально не ставили, то на нас все показывали пальцем. Иринка Миронова, Кальпиди, еще какая-то девочка и я – четверо. И вот он подошел ко мне: «И у тебя пятерка, что ли? Каких поэтов любишь?» Я говорю: «Цветаева мне нравится, Ахматова нравится, Мандельштам». – «Где это ты их читала?» – «Ну, находила места... Зато, – говорю, – Маяковского не люблю». И тут Света Вяткина как закричит на меня: «Как ты смеешь! Ты не имеешь права Маяковского не любить! Маяковский такой поэт!» Виталий за меня тогда вступился, сказал: «Светка, ты дура. Отстань от нее, она таких поэтов любит, обойдется и без Маяковского». Вот мы с ним так и подружились – хорошие отношения были очень, в компаниях вместе были. На нашем курсе училась Люда Лачихина, тоже из Челябинска, очень красивая девочка, блондинка с темными соболиными бровями – Люда с подругой снимали квартиру, и вот он у них поселился, жил какое-то время. Там все собирались, весело, Виталик читал стихи, обмазывал женщин тортами – хобби у него такое было.

Я хорошо помню: как-то раз мы курим с девчонками в университете под лестницей, а мимо нас проходит Соломон Юрьевич Адливанкин и так тихонечко говорит: «Парня-то своего, грека, поберегите. Пусть поменьше говорит. Жалко, погубят парня...» Вот это я помню хорошо... И мне почему-то казалось – ну, это такой бред детский, но мне казалось, что если бы он в нашей группе учился, то его, может быть, не так бы быстро отчислили. Потому что в их группе больше идейных было, а у нас больше пофигистов. Он как-то очень сильно сумел настроить против себя преподавателей. Первый раз, я помню, чуть ли не в сентябре, когда мы только начали учиться, Зинаида Васильевна Станкеева на семинаре по введению в литературоведение прочитала какое-то стихотворение, кажется, Кирилла Ковальджи, как пример того, что так нельзя писать стихи. Она это сказала на общем занятии, и вдруг Кальпиди, громким голосом: «Да как вы можете! Это прекрасное стихотворение!» Зинаида Васильевна, конечно, была обижена. Ну, не привыкли наши преподаватели, чтобы студенты так с ними разговаривали. А была у нас Галя Чугунова, она старше всех, с рабфака, с орденом, 27 лет ей было – она говорит: «Надо же, какой парень смелый. Ведь стихи-то действительно хорошие». Как он настроил против себя Воронцову по истории КПСС, когда начал спорить со статьей Ленина «Партийная организация и партийная литература» – я лично не слышала, потому что семинары были раздельные, но это можно себе представить.

А потом он уехал, и мы встретились года через два. Тоже в университете, он к кому-то пришел, может, к Варваре, – и я иду по коридору. А он уже, видимо, знал, за кого я вышла замуж, и говорит: «Вот идет Марина, жена моего будущего друга Ханса». Мне так смешно стало, думаю: наверно и подружатся.

У нас с мужем дома тогда организовывались музыкальные пятницы. Поскольку родители у него уехали за границу, оставили нам сначала трехкомнатную квартиру (потом мы из нее в двухкомнатную переехали), детей тогда не было, одна собака. Поэтому все, естественно, собирались у нас. Мы жили сначала в «Яблоньке», в доме, где магазин «Яблонька», Комсомольский проспект, 3, прямо над помещением Дома архитекторов – поэтому очень громко можно было включать музыку. Была такая узенькая музыкальная комната, метров девять. Ханс был довольно строгий человек в выборе друзей – он далеко не всех терпел и как-то дозировал круг общения, но на эти пятницы мог прийти кто угодно и привести кого угодно. Очень любили люди у нас бывать. Мы всех принимали, как родных, а, кроме того – очень любили нашу собаку. У нас был доберман Томас, который понимал только по-немецки. И вот очень хорошие отношения сложили у них с Кальпиди, а еще лучше – с Шурой Барановым, который знал немецкий. Приходили люди, ставили банкетку собаке, Томас садился, свешивал задние ноги, тоже слушал... Кто-нибудь из друзей-фарцовщиков приносил новый диск, или, потом уже, родители из Германии начали присылать посылки с дисками – т.е. нам всегда было чем угостить в этом плане. Еду особо не готовили, пили только сухое вино – поэтому никто под столом не лежал. И вот на такую музыкальную пятницу пришли к нам Виталий с Варварой. И они у нас разругались. Она стала как-то резко говорить, что ей не нравятся «Битлы», Ханс возмутился, вроде того что «не стоит вам, дилетанту от музыки, категорично судить о том, чего вы не знаете». Варвара вскочила, кинулась на Кальпиди, чуть не с пощечинами: «Тут твою жену оскорбляют!» – ему, в общем, первому и досталось. И ушла, убежала. А он остался, и потом приходил уже то со Славой Дрожащих, то с Ритой Спалле.

Про Ханса, наверное, надо рассказать. Он учился на романо-германском. Нельзя сказать, что он был каким-то продвинутым интеллектуалом, но он замечательно пел, играл на гитаре – и главное, он создавал ощущение свободы вокруг себя – это при том, что постоянно находился «под колпаком» КГБ. Пел он очень хорошо, у него был абсолютный музыкальный слух, у него и семья была очень музыкальная, они замечательно пели немецкие песни, на голоса. Ханс учился в музыкальной школе, но не закончил, потому что это ему уже было не нужно. И вот когда он поступил на первый курс, там они встретились с Барановым – два парня – их заприметили старшие девушки, которым уже заканчивать университет, а поскольку Шура жил в общежитии, девушки его пригрели, стали подкармливать... Была среди них бардесса, Пермякова Лариса (она потом уехала в Казахстан) – так вот через несколько лет кто-то услышал ее по центральному радио, она пела песни, в том числе песни Баранова, на его стихи... После того, как Шура не сдал первую же сессию, приехал его папа, полковник КГБ, и снял ему квартиру где-то на Пролетарке. Там он какое-то время кантовался, но учиться так и не стал, рисовал картинки, пел песни – замечательные! Он очень хорошо пел, музыку писал, стихи, рисовал – несколькими штрихами мог характер человека передать. А потом папа приехал снова, сказал: «не учишься – в армию пойдешь». И они сбежали из города с Хансом, сбежали в Караганду. Карагандинская филармония набирала исполнителей на немецком языке – их взяли. Ансамбль назывался «Фройндшафт» – «Дружба». И вот они колесили по немецким поселкам, которых очень много было в Казахстане. Так и говорили: «Выступают Ханс и Алекс Унру». Потом вернулись сюда, приехали в отпуск – с огромными деньгами. Шура рассказывал, как они пригласили друзей, и пошли покупать спиртное. Поскольку денег было много, купили коньяк, шампанское – нагрузили сумку – и тут у сумки вдруг отрывается дно!.. И все это падает – пять бутылок шампанского, четыре бутылки коньяка – вдребезги. А люди в магазине, мужики, когда увидели такое – мат стоял трехэтажный! Столько добра пропало. Шура думает: «Что делать?!» В это время Ханс, не вымолвив ни слова, не проронив ни звука, достает точно такую же сумму, протягивает продавщице и говорит: «Повторите». Мат стал еще громче. Шура часто это вспоминал, это, говорит, самое любимое воспоминание в жизни. Но каким-то образом Шуру выловил отец, увез домой в Киров и отправил в армию... Хотя в армии он как таковой не был – он там сразу все таланты свои показал, в ансамбле пел, картинки рисовал, портреты офицерских жен за бутылку. Когда вернулся – мы с Хансом к тому времени поженились. Я Шуру до тех пор совершенно не знала, только знала, что есть такой Шура Баранов, и что когда он вернется, у всех «лица станут, как печеные яблоки». Потому что он будет рассказывать, а все будут смеяться. Рассказывал он так – я нисколько не преувеличиваю – что люди от смеха падали со стула. И когда он вернулся, к нам стали приходить не только на музыкальные пятницы, но и «на Шуру». Все, что он говорил – о чем угодно, о любой ничтожной мелочи – вот, птичка пролетела – он об этой птичке мог говорить час под непрерывный хохот слушателей. Когда он приехал, он еще не очень сильно пил. И очень любил приколы. Давай, говорит, Маринка, оденемся, я в женскую одежду, и ты в женскую – и пойдем гулять. И вот он с усами, белокурый, голубоглазый, в женском – пришли мы к Оперному театру, а там к нему начали мужики приставать... Тогда я сообразила, что он не просто так в Оперный сквер пошел – вот он так хохмил причудливо. Но характер у него, видимо, портился. Я от него уставала. Потому что, когда он – народ без конца толчется, он мог и без нас гостей позвать – все время дым коромыслом. И Шура это, видимо, понимал, потому что у нас месяц поживет – к Горлановой съедет, у них поживет – к Рите Спалле, она жалела его, пускала пожить, с родителями из-за этого ссорилась – потом еще куда-нибудь переберется. Оле Галаховой недели две портрет писал. Ты, говорит, даже не представляешь, чем меня там поили! Коньяк очень вкусный. Потом снова к нам возвращался, а когда всем уже от него невмоготу – обратно в Киров уезжал. Но с каждым разом все хуже и хуже было. В предпоследний раз приехал с девочкой-хиппи. У нее половина головы была выкрашена в рыжий цвет, половина в соломенный, джинсовый сарафан желтого цвета, на спине этого сарафана была надпись: stop!, а на попе: superman! Она целыми днями сидела в кресле, сложив ноги на банкетке, и беспрестанно курила, прикуривая сигарету от сигареты, целыми днями – и для меня это уже был полный аут. Ханс тоже не выдержал, попросил ее уехать... Водку в последнее время Шура пить уже не мог – да водку в наших компаниях не всегда и пили, потому что сидеть нравилось, разговаривать, а с водкой все разговоры очень быстро прекращались. Шура пил вино, плодово-ягодное, самое дешевое. Чтобы – уже в последние приезды – его разговорить, покупали бутылку плодово-ягодного вина и предупреждали: это тебе на весь вечер. И вот, когда принимал понемножку, он был в ударе, и иногда удавалось закончить вечер благополучно, а иногда не удавалось – это если он какого-нибудь нитхинола еще хлебнет. У Шуры была абсолютно правильная речь, образы совершенно потрясающие, великолепная музыка, стихи. Я помню одну песенку его, нежные такие слова: «В праву руку посошок, на спине твоей мешок, с нетяжелым тем мешком – пешком, пешком...» Жалко, что не записывали ничего. И текстов не осталось. Потом он обокрал всех – у Нины Горлановой кольца и альбомы унес, у нас, у Риты кольцо украл – и пропал. Кто-то ездил искать его в Киров, но так и не нашли. Фотография его была одна маленькая – Ханс с собой в Германию увез... Собака наша, Томас – он любил Шуру больше всех на свете. Мы гуляли с Томасом по набережной – и вдруг однажды он сорвался, чего с ним никогда прежде не бывало, и куда-то в кусты, исчез. Пошли искать, подходим: лежит в кустах Шура, которого мы не видели целую неделю, пьяный, и рядом Томас, унюхал его, лижет. Вот так и жили.

Интересно, что они с Кальпиди не очень сдружились. Даже подрались как-то, и, видимо, не раз – Шура довольно зловредный был, хоть и страшно обаятельный, любил людей ссорить, провоцировать – за что получал в лоб, в том числе и от Кальпиди. Ну подрались и подрались, с кем не бывает. Но дело в том, что Виталик ведь тоже привык быть душой общества, центром компании. А Шура – это же просто фонтан! Но Виталию, видимо, было не очень интересно его слушать, а Баранову не нужен был конкурент – поэтому они редко у нас встречались. 

Про Smoking-club кто-нибудь рассказывал? Smoking-club – курилка под лестницей, в пятом корпусе университета. История любопытная, к вопросу о недремлющем оке КГБ. Под лесенкой у нас в корпусе стоял большой крашеный ящик, и вот собирались на этом ящике посидеть-покурить. Витя Тверье, Толик Темкин, Ленка Бейлина, Лена Рубинштейн, Олег Омеляшко, нас туда кто-то затащил, и мы перезнакомились, а потом – устно все, не письменно – сочинили устав Smoking-club: если ты действительный член – блок сигарет вноси, если разовый, то с пачкой должен приходить, и т.д. – шуткой все, выбрали президента – вот, теперешний зам губернатора Толик Темкин. Интересно было, весело, говорили о разном, но никогда о политике. Толик с Тверье старше нас были, учились на пятом курсе, Темкин вообще юрист, т.е. правила ребята хорошо знали – что можно, чего нельзя. Никакая не подпольная – подлестничная! – да и не организация вовсе. И вдруг эти парни перестали в курилке бывать, и как-то нам осторожно передали, что «вы не ходите больше». Оказалось, что в КГБ вызвали этих двоих, и устроили: что за устав, что за антисоветская организация? Кто-то стуканул. Насквозь все просвечивалось. Сейчас дико слышать, а в те годы – я на себе испытала. И это было жутко. Когда я выходила замуж за Ханса, родители меня отговаривали: «Ты что, с ума сошла, ты и себе и нам испортишь карьеру – у него родители собираются выехать за границу!» Это было страшное дело – родственники за границей – в 76-м году. И началось: сначала нам не давали пожениться – вместо положенного срока мы в три раза дольше ждали регистрацию. В один из дней я пошла гулять с собакой, возле галереи подходит ко мне мужик, совершенно неприметного вида, садится рядом на скамейку и спокойно так говорит: «Марина, не выходи замуж за усатого». Я так испугалась! Прибежала домой, чуть не в слезах Хансу это рассказываю, а он мне говорит – я очень хорошо помню его фразу: «Да, девочка, ты под колпаком. Пока ты со мной, так и будет». Потому что за ним-то КГБ очень сильно следило. Через много лет, когда я уже вышла замуж за Володю Киршина, как-то раз еду в автобусе, и рядом оказался тот самый тип, который когда-то возле галереи ко мне подсел – я его вспомнила – и он говорит, тихо так: «Давно, Марина, не виделись». Мерзость такая. Противно и жутко очень, в горле пересыхало от ощущения, что ты под колпаком, что твою жизнь просвечивают. Я много таких случаев могу вспомнить, совершенно удивительных, потому что насквозь все было пропитано слежкой. Когда мы переехали в новый дом, нам первым в доме поставили телефон – вот несомненные плюсы... – и я помню характерные щелчки в телефоне. Ханс всех предупреждал: с нами по телефону говорить осторожно. Но «антисоветчину» несли только так! Иногда Ханс специально произносил в трубку: «Так, Ханс начинает говорить антисоветчину!» – мы просто смеялись уже, потому что это невозможно было – постоянно жить с оглядкой. 

04.09.2003 (Пермь)