Eвгений Kасимов(продолжение) |
||
|
Потом пришла ко мне одна барышня и принесла подборки стихов Дрожащих и Кальпиди. И сказала: вот пермские ребята. А у меня вылетело из памяти, что Дрожащих и Кальпиди тогда в Москву приезжали. Я говорю: ну, хорошо. И на холодильник бросил эти рукописи, они неделю лежали, я к ним не притрагивался. А она меня теребила всё время: ну как? это же гениально? Я говорю: ну... И не смотрел. У меня всегда какое-то предубеждение к новым рукописям. Мне надо с духом собраться, что бы прочитать первую страницу. Вот так. Вот они лежали и лежали... Потом Виталий со Славой в первый раз приехали, мы им устроили выступление в библиотеке Паустовского... Как такового, неофициального объединения у нас
И вот это литобъединение в какой-то степени предопределило
то, что потом начало здесь, в этой квартире происходить, когда стали собираться
у меня. Здесь очень много было разных интересных людей. А вообще уплотнение
нашей среды началось где-то с 85-86-м. В это же время и Кальпиди с Дрожащих
стали приезжать. Художники к нам присоединились чуть позже, с 87 года – первая
выставка открылась на Сурикова 31, неформальная, и мы, конечно, сразу все туда
побежали, там перезнакомились со всеми этими художниками, потому что у них своя
была тусовка. А потом, на Ленина 11 – существовала такая Станция Вольных почт
– небольшой особняк художники себе прибрали, и мы там стали устраивать поэтические
вечера, среди картин – Витя Махотин, да и вообще все неформальные художники
там побывали.
Если говорить о неформальных центрах, их в Свердловске было много, вот в чем дело – у нас не было единого центра. Потому что тот же самый «Интернационал» - я с Женькой Ройзманом познакомился в 86-87-м, ну да, в 87-м году – как раз тогда организовались: Юля Крутеева, Женя Ройзман, Дима Рябоконь. Тягунов он вообще сбоку припеку, это его уже потом начали зачислять туда. Рома Тягунов никогда в «Интернационал» не входил – они просто дружили. Они потом уже – когда в ДК Автомобилистов собирались (там объединение Юры Лобанова было – это совсем другая компания, мы к ним не ходили)... Иногда пересекались в выставочных залах, на тех же концертах, вечерах... Опять же Козлов всех мутил – он бегал между разными объединениями, и там, и там бывал – уже в то время был «Демократический союз» – он и туда забегал, во все литобъединения, в «Цветущий посох» – везде, понимаешь. Хари-Кришна, в Индию сейчас едет. Вот Пермь для меня, опять же, Козлов открыл. Она для меня всегда была какой-то дальней страной, просто дальняя страна. А Козлов же первый начал к вам туда ездить. Вот Андрей Санников не был связующим звеном, а Козлов – стал. Он приехал в Пермь, и меня потом взбудоражил: «Все, поехали!» И второй раз мы уже вместе туда отправились, я же вел этот турнир поэтов в Перми. Помню, там меня радикулит разбил. И тогда вот я первый раз посмотрел Пермь, а все остальное потом уже легко достраивалось, потому что стали появляться книги, «Дети Стронция», Юра Беликов сюда приезжал, Слава Дрожащих, Виталий часто, и Дима Долматов приезжал со Стакановым, и Антон Колобянин. К тому времени, как мы подружились с Андреем Козловым, в нашей группе произошел... – ну, не раскол, а просто разошлись все. Юра Казарин в Индию уехал на три года, Андрей Танцырев уехал в Таллинн – как-то вот так все разошлись... Витя Смирнов в школе стал преподавать. Мы дружили, но не было какого-то единения, какой-то сверхидеи, что ли. Я работал в газете «Уральский университет», старался напечатать там ребят – Фомина, Смирнова, Андрея Танцырева... Потом меня в партком вызывали, и учили писать стихи... И вот мы с Андреем Козловым опять попытались всё это объединить. Выходили на Союз писателей: собрали два тома Антологии: антологию поэзии, антологию прозы, предложили нашему издательству – издательство отказалось. Составили альманах – нам его зарубили. Почти все наши акции кончались пшиком. Хотя – у Юры Казарина, когда он из Индии приехал, книжка вышла, у Сахновского две книжки вышли – одна здесь, другая в Москве. Т.е. все как-то стали пробиваться. Потихоньку все стали печататься. А мы с Андреем остались такие раздолбаи, нам всё хотелось шевелиться, мы и шевелились, как лягушки в банке, которые сметану сбивают. Появились новые связи, новые знакомства – с художниками, с бардами. Мы с ним вечера проводили поэтические, потом общество «Фэн лю» организовали – «Ветер и поток».
Общество «Фэн лю» – это вообще отдельная статья, отдельный
разговор большой. По сути, это реализация альманаха была, потому что выступать
можно было, а вот печатать еще нельзя. И – Козлов же опять – нашел Леву Шульмана,
и втроем мы этим занимались: я, Козлов и Лева Шульман. Для тогдашнего Свердловска
это было феноменальное явление – я сейчас попробую рассказать. Сначала мы думали
просто собрать поэтов почитать стихи: пригласили Аркашу Застырца, ещё кого-то.
Пришло человек двадцать пять, но, во-первых, все это происходило далеко, и зима
была лютая, холодно – мало кто пришёл. Но прошло всё очень красиво: сдержанно,
без всякой помпы. Ну, я там из стартового пистолета стрелял, объявлял антракт.
Небольшой театр устроили. Но народу пришло мало. Потом мы решили за это взяться
всерьёз. Нам очень сильно помог Лёва Шульман – он в то время работал в Доме
культуры Уралмаша – новый огромный дворец культуры построили, с галереей. Я
пригласил из Москвы Марка Шатуновского, Сашу Волохова. Серёжа Копылов сделал
членские билеты «Фен лю», мы собрали членские взносы – по 5 руб. с носа. Эти
деньги пошли на обратную дорогу ребятам (сюда они приехали за свой счёт). Потом
После этого, через некоторое время я пригласил Ерёменко из Москвы, он приехал. Опять был Агре. Михуля-Морозов, график, свои работы развесил. Опять были театралы. Но в этот раз мы устроили буфет – там можно было купить портвейну, кофею... А портвейн – это же вообще – священный напиток. И опять под это дело мы провели совершенно обалденное «совещание» нашего клуба. Народу уже было – не протолкнуться. Собрался весь Свердловск. Огромный был зал, да ещё наверху галерея. Верников тогда читал стихи Богданова – знаменитый его цикл про Фёдорова... Юра Казарин красиво ругался матом со второго этажа... Всего мы собирались три раза. Третья встреча была
самая могучая, её очень тщательно готовили. Опять были гости, опять же было
очень много народу – все уже ждали, знали, что это такое. Слух уже прошёл об
этих тусовках. И нужно было заканчивать на пике. Я, собственно, сам принял это
решение, я понял, что сейчас начнётся медленное выдыхание. А мне хотелось, чтобы
в памяти это осталось как праздник. И я Андрею Козлову говорю: всё, давай распускать
это дело. Каждый должен заниматься своим. Это 89 год был. И действительно, все
стали заниматься своими делами. Мы открыли выставочный зал с Андреем в ДК Автомобилистов,
стали там художников собирать, поэтические вечера устраивать. Художники уже
Как сейчас помню, первое заседание было 4 октября 1988 года. А в 89-м году мы общество «Фэн лю» закрыли. К этому времени в городе стала известна группа «Интернационал»: Женя Ройзман, Юля Крутеева, Дима Рябоконь. Рома Тягунов в это же время начал проявлять активность – везде читал свои стихи. Самиздат пошёл – группа «Интернационал» стала издавать свои книжки, Рому Тягунова, коллективные сборники. В это же время вышла первая телепередача. Мы её сняли на Сакко и Ванцетти, 23: там выставочный зал был. И мы там провели первый большой вечер, который был зафиксирован – это передача, по тем временам что-то невероятное. Я вёл это дело. Чтение стихов перемежалось показом картин. И, конечно, на следующий день все знакомые нас поздравляли, потому что это была первая передача такого рода. Это было, сейчас скажу точно, в 88 году, летом. После этого ещё была серия передач, показывали репродукции Серёжи Копылова, стихи читались. А потом уже всё пошло-поехало. Наше областное телевидение стало интересоваться такими делами. Жалко, что «Фэн Лю» не снимали. Хотя нет, третье «Фэн Лю» было заснято – приехала киногруппа из Москвы. Но они снимали для фильма документального – куда это все делось... Андрей Вох тоже тогда появился, выступал на каких-то политических вечерах. Была такая дискуссионная трибуна, на которую мы тоже ходили постоянно – Козлов там что-то читал, выступал с декларациями, Вох пел – это было достаточно необычно: т.е. собираются политики – и начинают о гласности, о свободе, а тут какие-то, извиняюсь за выражение, писателишки. А у Козлова знаменитое его «0,06% гласности» звучало даже на «Радио Свобода»! Турниры поэзии и у нас тоже проходили, не только в Перми и Москве. Женя Ройзман у нас стал королём поэтов. К этому и серьёзно можно относиться, и не серьезно – это была такая игра, карнавал. Для нас очень важна была именно атмосфера игры. Хотя в быту, в общении мы были достаточно традиционны,
мало чем, наверное, отличались от литературного круга шестидесятников. Если
коротко, то можно сказать так. Сначала существовала группа людей, друзей, которые
к литературе относились серьёзно, скажем так. Именно серьёзно. Для нас литература
– это и была жизнь. Мы относились к ней не как к средству – что нас, я думаю,
и отличало от тех, кому главное было попасть в Союз писателей, издавать книги,
получить статус писателя. Для них литература – это всегда была кормушка какая-то
и, конечно, тщеславными они были: важно было слыть поэтом. Мне было всегда как-то
немножко неловко за тех, кто себя называл поэтом. Но мы поэзию воспринимали
Мы раскачивали ситуацию: появлялись телепередачи, начал работать рок-клуб активно, мы туда все ходили. Поэт Саша Калужский – был президентом этого клуба. Мы как бы подпитывались все этим очень сильно – встречами, рок-тусовками, выставками. Пять-шесть точек в городе всегда было: в университете, библиотеках. Собирались человек по тридцать-сорок. Но это, повторяю, уже после 85-го года. А до этого времени – только на квартирах и в университетском литобъединении собирались. У Майи Никулиной, Юры Казарина, у меня. После 1985 года – вышли на площадки. Когда приехало к нам канадское телевидение в 93-м – вышли на меня (в Москве дали им мой телефон) и говорят: «Женя, вот, помогите нам – мы снимаем фильм об андеграунде». Я говорю: «Да вы что, андеграунда не существует уже несколько лет». «Фэн лю» поставило точку: эпоха андеграунда кончилась, и, на мой взгляд, поворотным был 89-й год, зима. После чего началась обыкновенная работа. Каждый стал отвечать за самого себя, а не за свою группу, не за свою школу и прочее. Каждый из общей судьбы свою собственную судьбу стал вытягивать. И очень многие просто опустились на дно, не выдержав этого нового качества жизни, а другие стали профессионалами. И я им говорю: ребята, андеграунда нет – всё. Как переживал канадский режиссёр! «Ну что такое! На берлинскую стену опоздали, андеграунд снять опоздали...» – в Москве ему рассказывали о «Фэн лю». И он просит: а нельзя ли устроить нечто подобное? Я говорю: устроить можно, только это будет безобразие. «Нет, давайте попробуем!» Я собрал всю команду (это происходило в Доме работников культуры), художники там повесили картинки, «Наивный театр» показывал спектакль по сказке Уайльда. Все пришли, а телевизионщики опоздали на два часа. А я их предупреждал: приезжайте вовремя – через два часа никто лыка вязать не будет. Наши собрались, в 6 часов, потихоньку. Те, кто не хотел участвовать в этом мероприятии, все равно пришли, потому что я их приглашал. Пришёл Букашкин – постоял-постоял со своей командой – нет и нет – и ушёл. Пришёл Аркаша Застырец – нет и нет – и ушёл. Остались Витя Кабанов, Рома Тягунов – напились все вдрызг. Ну, Мокша, правда, был – трезв, ясен, чист. Тут они приезжают. Ещё откупорили три бутылки водки литровых. Я говорю: «Вы что делаете! сейчас знаете, что начнётся?!». Все просто перепились и начали такую чушь пороть! Те микрофон подсовывают, задают дурацкие вопросы, типа: как вы относитесь к отрытым останкам царской семьи? Антиподов кричит: «Бросить эти кости на псарню!», Кабанов: «Ай эм грейтист юрал атист! Камера на меня!» – полная ахинея, полный бред! И в разгар всего этого свинства вошла Катя Дерун с палкой – как со знаменем! – на которой ее собственные трусы мотаются. А потом развернулась, задрала юбку – и показала всем голую задницу, на которой фигурно было написано «ЖОПА» (Рома Тягунов писал). Все это безобразие и подтвердило, что андеграунда не существует – он в стадии разложения, деградация произошла полная. Как раз остались-то те, кто из подвала так и не вылез. Расслоение уже произошло, в 89 году: музыканты ушли в студии звукозаписи, художники в мастерские, стали рисовать и выставляться, издатели в издательства ушли, поэты стали издаваться и т.д. Вот Букашкин – так и остался в подвале. Его выступления – я их прекрасно помню: на площадях, в домах культуры, просто блестящие его эксперименты, импровизации его длиннющие – это даже не стихи, это что-то другое – оно всё ушло. Как вода сквозь песок. И он сейчас расписывает помойки виноградом, арбузами. Это уже качество жизни, а не творчество и не философия. Т.е. это просто такое состояние: ну не хочет человек из подвала выходить – ему удобно жить в грязи и обижаться ещё на жизнь, что жизнь к нему несправедлива. Когда спрашивают Бутусова: вы не тоскуете по тем временам? – я понимаю его негодование: о каких временах тосковать?! Когда сидели по квартирам, что ли, и не имели возможности сделать качественную запись? Был, конечно, какой-то шарм, было обаяние атмосферы самой, но работать-то нельзя было. Ну, о чём тосковать? Хотя, конечно, жили мы весело, это было! Вот Козлов, когда только появились все эти неформальные группы художников – он тут же художником стал. А так как рисовать-то он, в общем-то, не умеет – но надо же быть круче всех – задача-то какая... Взял табуретку, разрисовал ее и поволок на выставку. Выставка тогда была на Сакко и Ванцетти... Он тащит эту табуретку. Проходит мимо памятника Ленину – там собираются в это время какие-то демократы – и начинают толкать речи. А рядом же там и КГБ – это надо знать, прямо тут же, Управление госбезопасности. Выскочили кэгэбэшники – толпу окружают кольцом. Козлов со своей табуреточкой проходит мимо, захотелось ему посмотреть, он и встал на табуретку – его тут же – раз! под белые руки – и в кутузку. Он: «Художественное произведение отдайте!». Они же эту табуретку в протоколе описывали часа два! Что на ней нарисовано, что написано. Посчитали это «возмутительной провокацией». Так Козлов стал демократом, он тут же пошел записался в партию «Демократические свободы», через две недели вышел – в другую какую-то партию, более радикальную, вступил... Вот ведь как бывает, а?! Проходил мимо, встал на табуретку, стал... этим, как его – мучеником! Или как они толпой ходили на место убиения царя – о! – это же такая история была! Красота. Как всех потом в кутузку повели. Там Витя Махотин тут же потребовал большую камеру: «Что это такое?! – нарушают права человека!» – камера меньше, чем нужно: на одного человека должно было быть сколько-то там квадратных метров, а было меньше... Все это было чрезвычайно весело. И никакого отношения не имело к андеграунду, если уж серьезно говорить. И весело, и страшно. Это была просто жизнь, просто жизнь, которая происходила везде. В очередях – сколько мы стояли в очередях за этим пойлом? Вина-то не было – а как без вина? – без вина ведь жить невозможно было в то время! Когда четыре часа, я помню, мы стояли – о! Когда Ерёма приезжал, мы пошли и чудом каким-то сорок бутылок вина купили. Сорок бутылок! Четыре с половиной часа стояли в очереди! Взяли всех, потому что давали определенное количество в руки, собрали всех, кого можно – притащили два рюкзака. По-моему, выпили-то почти все еще до того, как приехал Ерёма, потому что – вина-то много, а он только завтра приедет – ну, всё и выпили. Когда приехали Парщиков, Виталий – Перевалов говорит: «Надо пива купить. Мужиков надо встретить», – пошли покупать пиво. Упивались весь вечер – было два ящика пива. Они приехали – у меня в холодильнике три бутылки осталось... Я им яичницу жарю, говорю: «Вот всё, что осталось...». Три бутылки пива. А они ночь ехали, Воха слушали, Парщиков выходит из поезда совершенно очумелый: «Всю ночь Воха слушали!». Пошли к Бурштейну (Бурштейн не встретил поезд, проспал). Мы с Козловым рано утром на перрон (Козлов меня разбудил, зашел за мной)... Причем Козлов все правильно сделал: он еще раньше купил бутылку водки, бутылку ликера, и сделал из этого пунш – всё слил в одну бадью – и вот мы пошли на вокзал, встретили ребят, пошли к Бурштейну. Бурштейн открыл в трусах (он недалеко от вокзала жил): «Ой! А я, это, проспал!». Когда вышли от Бурштейна, я говорю: «А теперь вот пойдем на место расстрела царской семьи», – а это буквально несколько шагов от Бурштейна. Пришли – а там забор... Мы долго что-то вычисляли – где-то здесь дом стоял, или здесь – всё, встали на это место, выпили и потом пошли ко мне домой – пешком. И я помню, Парщикова привел в дикий восторг музей Свердлова – мы проходим по той стороне, где Архитектурный, там музей Свердлова, и – маленькое окошечко, и бюст Ленина стоит, на улицу затылком. Уши торчат, смешно очень. Как он стал хохотать! Мы все: «Алеша, что?!». А он: «Кальпиди! Вот представляешь: в твоем музее я вот так же стоять буду! Вот так, затылком на улицу!». А знаменитое выступление Виталия в Доме Архитектора? Он не помнит этого! Значит, мне звонят и говорят... А уже появились тогда такие ловкие молодые девушки и юноши, в костюмах – они уже были не комсомольцы, они уже больше как-то к бизнесу, хотя и бизнеса никакого не было, но, в общем – «Мы хотели бы, чтобы у нас выступил знаменитый поэт Кальпиди». Я: «Виталий, – говорю... (а денег нет, с бодуна все...) – Виталий, просят, чтобы ты выступил». Он сидит, хмурый: «Двадцать пять рублей». Я им: «Двадцать пять рублей!». Они: «Годится! Приходите через час, мы соберем людей!». Приходим – а я позвонил Генке Перевалову, с нами пришел Генка Перевалов в кирзовых сапогах, пьяный, заходит – а там у них паркет, только-только отремонтировали, Генка заходит в своих сапогах, цокая гвоздями, которые торчали – подошва стертая, и эти гвозди вот так торчали. Эти: «Паркет, паркет!..» – а он им что-то вдруг как крикнет! Они с ужасом на нас смотрели, потому что одеты мы были черт знает во что: какие-то шубы немыслимые – все опухшие, сизые, небритые – боже мой! А они все нарядные, надушенные. «А Кальпиди-то, – говорят, – где?». Я: «Вон он!». Вот, стоит. Его, значит, вытолкали на сцену... Какие-то странные люди там были, пришли послушать поэта – это не литобъединение, это натурально – публика сидела, красиво одетая. Кальпиди читал-читал, потом ко мне наклоняется, шепотом: «Деньги-то взял?» – «Взял» – «Ну, на этом мы и заканчиваем свой концерт!». Тут же в магазин, тут же в лавку – а алкоголь дешевый был – на двадцать пять рублей вся компания напилась. Вот – цементирующая роль алкоголя... Вся Москва, вся московская тусовка держалась на пьянках. Вся абсолютно. И до сих пор мы вспоминаем, как московские художники – а они всегда были более продвинутые, чем московская поэтическая тусовка, у них мастерские были, где бухать – и вот они пригласили московских поэтов – как раз Бунимовича, Парщикова, Жданова – в какую-то мастерскую. Скинулись – вино было в Столешниковском переулке, 87 коп. бутылка какого-то грузинского вина сухого. И они купили шестьдесят бутылок! Так до сих пор вспоминают, как это красиво стояло – на столе бутылки расставили – а есть-то нечего было... Ох, это был вечер! Без бутылки тогда вообще ничего не происходило. Перед выступлением, перед вечером поэзии – затаривались всегда. Вот – вечер пройдет – а потом начиналось самое интересное. А еще утро ведь, да... Когда просыпаешься, и человек двадцать пять вповалку спит, и вот начинается шевеление, и все по рублю, кто по трешнику – гонцов, пива, и т.д. Второй-то день еще интереснее был... Мы тут с Казариным как-то недавно сидим-сидим – мы же теперь не пьем – потом говорим: может, возьмем бутылку?! Я говорю: Юра, не остановимся... У Майи было интересно. На ее день рождения – была
традиция – на день рождения она вытаскивала огромный котел (ей археологи из
Крыма привезли, подарили) – и в нем всегда мясо готовила со специями – полный
котел! И вот – первая волна гостей приходит – схлынет... Причем как схлынет
– она в квартире где-то оседала – двухкомнатная квартира всего, и не понятно,
куда, как девались... Приходили компаниями. Верниковская компания – это была
отдельная компания... Верников юный, восемнадцать лет, Аркаша Застырец – все
наглые, задиристые, все безумно талантливые! А когда в завершение заходит Константин
Николаевич Мамаев – это надо было видеть! Полный достоинства. И Майя: «Костя,
я для тебя специально крымского портвейну оставила». И для него такую тарелочку
особую, кузнецовский фарфор. А Костя, так как он мало пил, он же феноменолог
и т.д. – он тогда уже был известен как философ, как знаток японского языка,
немецкого. И он начинает разборы... Он единственный из всех оценки давал: «Это
подлинное. Это подлинное. А это вот не подлинное, вот это вот нет». Или – пьяный
Субботин придет. Заходит в туалет – а у Майи туалет с ванной вместе, и, как
у всякой женщины, стеклянные полочки, полные духов, кремов и т.д. – вот сколько
раз там был Субботин, столько раз он все это обрушивал! Это надо было слышать!
Встает Субботин – а он еще очень на Блока похож был, очень! Сомовский портрет...
– выходит, и я вижу, как Майя напрягается, замирает, вслушивается – там такое
шевеление сначала, потом: бабах! – все рушится! Ну, все успокаиваются: произошло.
Смешно, да? Да это была трагедия! Я помню, у Еремы какая была трагедия, когда часа в три ночи было все допито, всё – это была просто трагедия. Сидит художник – Игорь Александрович Антонов, описанный в бессмертных стихотворениях – и говорит (а он же лама, он же настоящий): «Так. Надо провести несколько упражнений – сейчас мы с тобой добудем выпить». Провел какие-то сложные упражнения – на дыхание и прочее. «А деньги-то, – говорит, – есть?». Деньги есть, нашли семнадцать рублей. Вышли на улицу (а тогда бутылку водки можно было купить за двадцать пять рублей у таксиста) – три часа ночи. Встает Антонов... Ни машин, ничего – пустынная Москва. Минут пятнадцать проходит – а он так, как бы, медитирует... И вот он напрягается – немыслимое напряжение! – так вот рукой делает, и вслед за рукой из-за угла выезжает «волга». И подруливает. Сам останавливается возле нас, стекло опускает: «Мужики, водка нужна?». Так вот было... Но ведь, что при этом важно – у каждого была своя работа, каждый был занят своим делом, своими стихами. И то, что напрочь отсутствует сейчас – как только у кого-то что-то новое появлялось – сразу обменивались. В чем и смысл-то был этих сборищ: читали новые стихи, Ленька Ваксман пел новые песни и т.д. Козлов напишет несколько рассказов – прибежит, принесет, прочитает. Сейчас никому в голову это уже не приходит. Ну, кому в голову придет написать стихотворение и тут же прочитать его? И это начало разрушаться, я уже говорил, где-то после 89-90-го... Вот, как пример – съемки Канадского телевидения – да? Они показали, что все уже было разрушено. «Нехорошая квартира» – понятно, почему: там стали исчезать жильцы. И у меня часто исчезали люди: Ерёма приехал из Москвы на неделю – и на два месяца здесь остался. Из Москвы звонят: где он?! Ну, бывает такое – кто-нибудь приедет, и смотришь... сидим, разговариваем... Ну – «нехорошая квартира» – пропадают здесь люди. Просто эта квартира оказалась как бы на пересечении городских магистралей – ну, просто так получилось. Однажды просыпаюсь утром – звонок в дверь. «Я Роман Тягунов». Я говорю: «Очень приятно». Рома начал читать стихи – и стал нашим. Точно так же появился Слава Курицын. Мы как-то сидим тут, выпиваем – заходит молодой человек, просто пришёл и всё. Я даже не знаю, где он адрес взял. «Меня зовут Слава Курицын. Женя, я вот только что был в журнале «Урал», там сняли твой рассказ, на его место поставили мой – ты извини, так получилось, я не настаивал...» Я говорю: «Ну и ладно» (а это готовился экспериментальный номер журнала «Урал», тот самый, знаменитый, после чего стал выходить журнал внутри журнала). Потом как-то раз Лариса, которая сейчас Сегеда, а тогда была главным редактором журнала «МИКС», пришла: «Вот, мы организуем новый журнал, там будет раздел поэзии» – я помню, ей большую подборку рукописей отдал – ничего не выбирал, а просто отдал. Они долго выбирали, но что-то вышло: напечатали Сашу Липовецкого – уже хорошо. Кальпиди здесь часто бывал, Сандро Мокша. Кальпиди его хорошо охарактеризовал: Мокша из категории городских сумасшедших. Я не думаю, что Сандро Мокша работал в поэзии сознательно. То, что он писал – все это было на уровне бессознательности, может быть на уровне какой-то сверхчувствительности к слову. Он был, так сказать, случайный завиток литературный. Он бы никогда ничего не издал и был бы никому практически не известен, если бы не Кальпиди. Его, собственно, вытащил Кальпиди, издав его книгу и настаивая на том, что есть поэт Александр Мокша, – Кальпиди и Аркадий Бурштейн. Бурштейн сейчас в Израиле. Он занимался филологией профессионально – нетрадиционным литературоведением – пытался найти универсальный ключ к тексту. Брал текст и пытался его открыть. Причём для него любой текст не был секретом. Я могу ошибаться, но я считаю, что универсального ключа к тексту нет. Нет универсального ключа к поэзии, прозе. Это ведь как жизнь человека – всегда тайна. Майя Никулина прекрасно как-то сказала, что стихи не пишутся, они сверху как бы продиктованы, поэтический язык – это что-то другое, это не литература, это не имеет никакого отношения к литературе, это что-то над литературой. В общем-то это всем нам было свойственно – такое идеалистическое отношение к литературе, романтическое. Какое-то чувство было, что именно это наша жизнь, наша жизнь – литература, и надо ее прожить честно. Я не могу сказать, что кто-то из нас изменил себе: Витя Смирнов, Юра Казарин, Толя Фомин, Аркаша Застырец – никто себе не изменил. Я уж не говорю про Кальпиди с Дрожащих – они не изменили себе ни на толику. Мы не шли на компромиссы: не хотите – не надо, но мы были уверены в своей правоте. 22.10.1997, дополнено 21.11.2002 (Екатеринбург) |
| Продoлжeниe | K Oглaвлeнию |
не было. Мы собирались сначала у Майи или, когда она вела литобъединение на
Эльмаше – там. В 83 году – я работал тогда в газете «Уральский университет»
– я пошёл в комитет комсомола и предложил им воссоздать литературное объединение,
которым когда-то руководил Борис Марьев. Попросил, чтобы выделили ставку для
Майи, пришёл к ней, договорился. Она сказала: ну, хорошо. Её не деньги, конечно,
интересовали, а возможность встречаться, собираться – не только на кухне. И
мы стали встречаться там. Илья Кормильцев пару раз был. Ну, он, правда, сразу
так представился: знает три языка, в совершенстве владеет итальянским, основная
профессия переводчик. Мы ему показались какой-то самодеятельностью. Потом Гена
Перевалов появился – он какие-то альбомы всё время свои выпускал – нам приносил
новые записи, показывал новые песни. Рая Абельская... В то время появились интересные
барды: Рая Абельская, Минин Серёжа, Леня Ваксман, Гена Перевалов. Да и вообще
мы приглашали туда просто интересных людей. Андрюша Матвеев, прозаик, уже заявил
о себе. Тогда, я помню, лекцию Константин Мамаев прочитал, философ, сейчас он
две книжки выпустил, одна из них – «Деревянный рай». Он нас знакомил с Катуллом:
сначала на латинском читал, а потом переводил, утверждая, что все переводы –
грубые, неверные. Вернее, они более изящные, скажем так. Такие были лекции.
Майя читала свои новые стихи. Она в это время как раз готовила книгу «Колея».
Игорь Вишня и Саша Белавин – свои картины повесили на втором этаже – там галерея
была. Пригласили театр «Басики» из архитектурного института, с перформансом.
Еще там были Михаил Агре – джазовый музыкант, Саинхэ со свои горловым пением
(если я не ошибаюсь, она сейчас в Германии живёт и выпускает по два-три диска
в год). Т.е. там была живая музыка, были прекрасные музыканты, там была живопись,
были приглашённые поэты московские (Волохова тогда считали поэтом номер один
московским. Он потом бросил писать стихи и стал священником, у него свой приход.
А Марк так и остался литератором – прозу пишет). И, естественно, наши. Всё это
перемежалось каким-то конферансом. Народу было очень много. Первый раз закончили
в 5 утра, показали – поставили восемь мониторов – «Стену» Пинк Флойд. И разошлись
в 6 часов – т.е. всю ночь это продолжалось (а собрались в 11 вечера).
выбрались из своих подвалов, стали работать в мастерских, на улицах. Поэты получили
возможность издавать свои книги и читать... Т.е. началась нормальная работа.
Но нужно было раскачать это всё, и как раз «Фэн лю» – это поворотный момент
в культурной жизни Екатеринбурга. Потому что мы не просто устроили праздник
для себя – мы показали, в каких формах может существовать эта культура. Не просто
где-то за бутылкой на кухне, и обчитывать друг друга стихами, не просто походы
в мастерские художников, когда тебе там эти запылённые холсты достают, и все:
«О, старик, ты – гений!», а – сразу: вернисаж, музыка, поэзия, фильмы и т.д.
как жизнь, причём довольно сложную жизнь – это, скорее, была судьба. Мы связывали
ее с понятием судьбы. А те – нет. Те пишут стихи в свободное от жизни время.
А для нас это и была жизнь. Мы сильно, как бы, рисковали, поставив на карту
всю жизнь, но так получилось, что очень многие оказались тесно связаны с филологией,
литературой: ведь все практически закончили филологический факультет или что-то
рядом. Все работают в области или литературы, или языка. Игорь Сахновский, я,
Аркадий Застырец, Юра Казарин, Толя Фомин – все работают с литературой, профессионально.
А те – члены Союза писателей тогдашние – они, как бы, действительно, или журналисты
самые обыкновенные, или...