Нина Горланова

Об экстрасенсах 

Вот Леня Юзефович – у Абашева мы встретились – и он вспомнил, что как-то на дне рождения, у меня или у Славы, в конце 70-х: «помню, – говорит, – у вас был гость, который рассказывал про свои экстрасенсорные способности, как он домашних гусей заставлял взлететь, они ударялись о провода высоковольтной линии и падали вниз, уже зажаренные, можно было их есть. И вы со Славкой на полном серьезе слушали его и кивали, а я не мог сдержать смех». Ну, я уж не стала Леньке говорить, что на самом деле у меня уже в это время про этого экстрасенса был рассказ написан, который, правда, так и не напечатан. Он называется «Человек, которого не видят кошки». Рассказ очень ироничный. Мы с этим человеком познакомились еще в общежитии, где-то с 75-го года были мы знакомы. Ну да, Антон родился в 75-м. Звали мы его Воланд, пермский Воланд, Воландюшечка: «ух ты, Воландюшечка ты наш». Вот и недавно он был у Славы на юбилее. Столько лет прошло, а человек все на том же самом уровне рассказов, что экстрасенсы могут то, это, а он лично вот еще это, и так далее. Но повально в Перми все начали думать об экстрасенсах в 80-е. Я отчетливо помню, как мы с Людмилой Александровной Грузберг сидели у нее на кухне и говорили, что с тех пор, как появились экстрасенсы и статьи о них, и разговоры о них, и лекции, и прочее, жить стало интересней. И впрямь казалось, что вся надежда России, СССР, только на экстрасенсов, которые все оздоровят, изменят, нейтрализуют КГБ, стукачей...

Да, кстати, стукачи.

 Тема стукачей меня очень волнует, потому что... Я подозревала каждого третьего. У меня был большой прием гостей – отчасти это, может быть, было вызвано тем, что я такая вот открытая натура всегда. А может быть – я пишу, поэтому есть какие-то выгоды быть открытой: всегда сюжеты, всегда словечки. Комина мне уже незадолго до смерти сказала: «За вашим салоном следили». Ну, ей передавали... близкие знакомые, которые у нее учились, а потом там работали. Но я и без нее знала, что следили. В 91-м один покаялся сам. До этого еще один признался – не прямо, но почти. И друзья говорили – про каких-то наших завсегдатаев. Так что мы рано поняли, что следят. Ну, одного с лестницы спустили, другого. А какой смысл? Появляется третий, четвертый – так лучше уже знать, кто – при нем можно промолчать. А вообще был принцип такой, что мы же не против советской власти – т.е., конечно, нам она не нравилась, но мы же ее не собирались свергать, поэтому мы всегда говорили то, что думали. Потому что у нас всегда было мнение, что подпольная жизнь любая очень портит. Этот урок мы получили на «процессе мальчиков» [1], потому что... ну, многих из них испортила эта подпольщина. Видимо, само нахождение в подполье так ущемляет или травмирует, что потом нужно все время утверждаться. Ну, вот, скажем, Рудик Веденеев. Мы не были с ним знакомы, я работала в библиотеке вечерней школы, что-то печатала в «Урале», т.е. еще кое-как только. Вышел из заключения Веденеев, и с Толей Краевым пришли они ко мне в библиотеку – где-то узнали, где я работаю. Познакомиться. Говорят: «Вот, я – Веденеев, я сидел по процессу ваших мальчиков», «я Толя Краев, я друг Рудика». И мы стали тесно-тесно-тесно-тесно, близко-близко дружить. Ничего не предвещало этой дружбы, казалось бы – мы прожили разную юность, я не участвовала в делах-процессах. Но стали дружить – вот такие были нравы. Советская власть, она прижимала сильно друг к другу. И если людям интересно, то они старались вместе держаться. Но все-таки потом мы опять перестали тесно дружить, потому что, мне кажется... психически повлияла подпольная жизнь на всех, кто шел по этому процессу. Хотя для меня этот процесс значил гораздо больше, чем, скажем, Солженицын. Для меня очень много значил «Один день Ивана Денисовича», очень много. Но! Гораздо, гораздо больше – этот процесс. Поскольку Солженицын гений, ему сам Бог велел, а мальчики такие же, как я – и они боролись за свободу других. За свободу информации, против ввода войск в Чехословакию. И как я была поражена тем, что это люди моего возраста, моего поколения, со мной вместе сидящие за партой. Ну, в общем, я навсегда была ранена этим процессом, я навсегда стала другой, я тогда стала и писать более острые рассказы, и более остро высказываться, и телеграммы разные посылать: то в защиту Сахарова, то... ну, в общем, без конца я их посылаю. До этого «процесса мальчиков» я такой не была. Хотя я раскидала однажды листовки... История была неприятная. Я на первом курсе раскидала листовки на смотре самодеятельности. Листовки детские – мне было 16 лет – типа: «Историки no pasaran!» (наши соперники в студенческой весне), или «Glokaja kuzdra победит!» Ну, вот ерунда какая-то. Что со мной делали! Меня таскали, таскали, вызывали, вызывали – по парткомам всяким... Со мной вообще и факультет перестал здороваться. Факультет оштрафовали на много очков, никакого там первого места нам уже и не снилось после этого, т.е. само слово «листовка» было таким страшным, что хотя листовки были абсолютно невинные, в поддержку филфаковской самодеятельности – но что листовки летели по залу, что «сегодня она в защиту филфака, а завтра в защиту кого?» Вообще это был такой ужас. Сахарный со мной здороваться перестал, он мне говорил: «почему Вы со мной не посоветовались?!» Мы ездили в Акчим [2] на первом курсе – я, Катя Соколовская, Сахарный, и были так с ним дружны, настолько сплотились. Причем в Акчиме он мне купил Цветаеву – Цветаева продавалась в Красновишерске свободно. И я еще была такая – не хотела покупать, тяжелая книжка – он мне ее купил и подарил. И вот – со мной не здоровался какое-то время. Но потом все улеглось, все простилось, все отстоялось. А после процесса я уже не листовки – я начала телеграммы посылать. Не о том, что мы вот сейчас свергнем советскую власть, а – в защиту – что этого несправедливо посадили, того выслали, Солженицына выслали, и прочее, прочее.

Хотя, когда Солженицына высылали, я выходила замуж, и мне было как бы немножко не до Солженицына, потому что личная жизнь тоже нужна. Но все равно это волновало. Я помню, Яшенькина читала знаменитый свой доклад... И просто было трудно все это слушать. Она говорила на таком, примерно, уровне допотопной совершенно пропаганды: «Говорят, Иван Денисович недоедал в лагере. Да у него триста грамм хлеба зашито в матрасе! Триста грамм хлеба зашито в матрасе. Как же он недоедал, если у него запас такой?!» Все переворачивала и пыталась одним только голосом оптимистическим, комсомольским опровергнуть, без всякой логики. Было и смешно, и дико, и неприятно, что нас держат за дураков. И вот несмотря на то, что я выходила замуж и писала с Катей Соколовской роман в то время (а роман, кстати, мы тоже писали политический, он назывался «Коридор» и был посвящен борьбе Коминой с Бельским. Все было пронизано политикой) – в общем, со времен «процесса мальчиков» я очень изменилась. Потому что мальчики были референтной группой, мы на них смотрели, мы на них молились, а я же еще приехала из деревни, из провинции, они были высоко для меня. Ну и потому еще, что для меня свобода была с детства решающей – облаком, мечтой. Если я в три года убежала в рожь из детского сада и не хотела подчиняться. Весь колхоз меня сутки искал. И я помню отчетливо, что 20-й съезд я хорошо понимала – через квартирный вопрос я его понимала: что могут донести, обвинить человека ради комнаты. А мы с родителями самовольно занимали жилье, и я уже знала, как это страшно: ночью бояться, сидеть, дрожать, что придут, выселят – т.е. ужас квартирного вопроса я уже понимала и через него понимала культ личности. Свобода для меня... Я отчетливо помню, что меня всегда очень волновало: откуда в человеке берется свобода.

Но, тем не менее, с советской властью конкретной борьбы не предполагалось. И стукачей надо было терпеть – но было унизительно всех подозревать. Ну, некоторых – никогда, вот Лину Кертман, например – т.е. были люди, которых никогда не подозревала. А были люди, которых все время подозревала – а может, зря подозревала. И каждый шаг, каждый приход неожиданный был подозрителен... Стукачи же приходили в последний день месяца. Им же отчет надо писать. Они же, как все советские люди, разгильдяи, и они до конца месяца о своей службе не вспоминают. Сегодня день отчета – надо куратору показать – они тут как тут. А кто-то случайно в этот день придет... И это было, в общем, нехорошо с моей стороны, потому что, как бабушка говорила: «кто украл, один раз согрешил, а у тебя украли, так тридцать раз согрешили – на всех подумаешь» – т.е., в общем, было, конечно, не просто. И все-таки... я уверена теперь, что большинство стукачей нас просто спасали. Вот они не смогли отказаться, допустим, от сотрудничества – ну, слабость проявили, или их запугали чем-то, но они не доносили ничего плохого. Они какие-то мелочи рассказывали, про быт: «Нина болеет, Нина опять болеет, у Нины нет молока, Нина родила». Ну, в общем, ничего – я уверена, и причем я со многими разговаривала потом, т.е. люди были стукачами, но в то же время точно ничего про нас плохого не говорили. Т.е. все было неоднозначно. Поскольку мне самой никогда не предлагали быть стукачом – мне сильно повезло – то я никого не могу осуждать, я могу только, в общем, жалеть. А вот когда Кальпиди из университета выгоняли – Славу вызывали, предлагали быть стукачом. Ну, у нас со Славой уже был составлен план ответов, отказов, все было продумано. И Слава отбился. Из-за чего Кальпиди отчислили? Да из-за Троцкого. Он на занятиях ведь ляпал, что хотел – это же Кальпиди. Прямо на первом курсе. «Почему мы осуждаем Троцкого, в то время как его идея перманентной революции и есть идея нашего государства? Мы же эту революцию транслируем и на Кубу, и в Африку – везде». Всё. Завертелось. Его быстро исключили. А всех однокурсников таскали, мальчиков, чтобы они давали на него показания. Ну, конечно, они не давали никаких показаний, хотя... Может, кто-то и давал. Слава-то уж точно нет. Но мы со Славой готовили на всевозможные вопросы всевозможные ответы. Все по простой схеме: «О чем говорили с Кальпиди?» – «О бабах». «Что делали?» – «Пили». Ну, в общем, все вот так, просто.

Стукачи приносили всегда подарки. Им оплачивали, видимо, какой-то процент – на поддержание отношений. Но и друзья тоже приносили подарки! Скажем, Лина Кертман без курицы или без торта вообще не приходила. И другие так же друзья – т.е. получалось, что по этому признаку не отличишь. Однако недавно мама одного стукача, не зная, что он стукач, но зная, что он нам что-то постоянно носил, потребовала, чтобы мы сделали у нее ремонт. Говорит: «Он вам помогал. Вас шестеро, вы быстро справитесь». Мы тут же сели и написали рассказ о стукачах – ну, не обо всех, а об этом человеке. Обо всех не напишешь. Т.е. если все мамы всех стукачей нам позвонят и предъявят счет... Да, причем всегда меня смущало: кто я такая, что у меня столько стукачей? Все-таки я о себе не какого-то высокого мнения. И по процессу я не шла. Ну, кто я такая? У меня детей много, я вообще бытом вся заморочена. И вот уже во время перестройки из фильма Киселева мы узнали, что Андропов был помешан на внимании к писателям. Он с Венгрии понял, что восстание может начаться с кружка молодых литераторов. И все было брошено, все ухищрения КГБ, на то, чтобы уследить за молодыми литераторами. Выяснилось это поздно, но все выясняется, почти все рано или поздно, так что...

 Среди «моих» стукачей пишущих людей не было, хотя они тоже приносили какие-то вещи, юморески – многие хотели как бы пробовать себя в литературе, но это были неудачные вещи. А может, это был только повод лишний раз прийти. Теперь уже понять невозможно. Все, про кого точно знаю, что они были стукачи – все поднялись во время рынка, т.е. контора им все еще помогала. У них были фирмы, АО.

Была же вообще потрясающая история – мне дали путевку бесплатно в Усть-Качку, чтоб меня в городе не было 19 августа. И тот человек потом признался, устно правда, что было задание дать мне путевку. Мы через эту путевку и узнали, что у Даши больные почки. Как ни странно. Вот все в мире так переплетено. Я думала: ну, анализы-то у меня неважнецкие, в Усть-Качку с ними не пустят, но отдохнуть надо – и попросила Дашу. А у Даши там оказался белок, там ужас вообще. Ну и Дашу тут мы стали лечить. А этот человек – он меня курировал, он позвонил своим людям, анализы мои подкорректировали. До такой степени все было продумано, такие деньги у них на эту работу угроханы были! То дочерям не давали путевки на дачу летнюю, потому что они не от свердловского завода (Слава к тому времени уже уволился с завода Свердлова), а тут пришли домой, предложили, что девочек повезут на дачу, бесплатно. Одновременно дом наш начали ремонтировать. Их люлька застряла якобы возле нашего балкона – ходили через нашу квартиру. Что творилось вообще! Простая статистика показывала, что дела мои плохи. Так обычно я принимала 7-8 гостей, ну – 5-6. Так было 16-18 – каждый день! Что это было – вообще невероятно! Ну, все-таки Славе ногу сломали, и много чего нам навредили, но мы выстояли. Одна подруга прямо приходила и угрожала, говорила, что якобы ее родственник что-то против властей написал куда-то и, когда они с женой уехали на дачу, в дом приехали КГБшники, и все какой-то машинкой превратили в труху – всю мебель, вещи, все. И когда они вернулись с дачи, те поехали на дачу, и там тоже все превратили в труху. Т.е. она пугала, что и у меня будет все в труху, если я не уступлю. Но я не выходила из дома, и ничего, в общем, не случилось. Я даже помню, моей директрисе поручили меня вызвать на работу из отпуска любым путем. Ну, хотели тоже ногу сломать или убить, или что-то сделать. Но директриса была очень умная. Она написала такую записку, что они придраться не могли. Она написала: «Нина Викторовна, придите на часок. Очень нужны газеты для ремонта». Газеты она брала сама. Тогда была перестройка, все газеты были интересные, и директриса их брала сразу сама. У меня не было никаких газет, и я сразу поняла, что это было КГБ (потом она мне призналась, что ее заставили меня вызвать – когда я увольнялась). Так я стала орать на этого человека с запиской, так он побежал! Я сказала: «У меня уже знакомые собрали деньги, я еду во «Взгляд», я все там расскажу, как вам не стыдно!» Бегу за ним – его девушка ждет. Прямо вот как в фильмах, что они парами, у почтовых ящиков. Я говорю: «А вы-то, женщина! Вам рожать! Что вы с ними связались! Ведь это до третьего рода наказывает Господь за зло!» Они побежали бегом, я еще за ними гналась, что-то им кричала. Т.е., оказывается, простого смелого слова тоже боятся. Но еще была перестройка, они были в смятении. Все не так просто, конечно.

Ну, вот мне говорил Кертман, что его... Вот были же благородные люди. Везде всегда есть какие-то исключения, благородные люди. Его ученики приходили к Кертману и говорили: «Лев Ефимович, а как учится такой-то вот студент?» – давая понять, что такой-то студент стукач, и при нем нужно быть осторожней. Никто их не заставлял. Они работали в КГБ. Они, рискуя своим положением, предупреждали своего учителя. 

Есть история про балерину Подкину, которая хотела прочитать Солженицына, ну или – читала. И к ней пришли из КГБ. Ей позвонили и сказали: «Говорят, вы читаете запрещенный роман Солженицына?» Она говорит: «Да нет, у меня нету... А вы из КГБ? Так у вас, наверное, есть? Ребята, дайте на одну ночку, я никому не скажу, не выдам, выручите, дайте почитать!» Ну, повисла там на груди у одного, стала пуговицу крутить, подлизываться. Они вылетели от нее, как ненормальные. Мне это рассказывала Усть-Качкинцева. Никто не предал... А эту историю вы знаете, как муж Нины Васильевны Гашевой письмо посылал Солженицыну? Это совершенно знаменитая история. Посылал письмо Солженицыну, когда того уволили из учителей в Рязани, и предлагал ему работу в газете «Звезда». Ну, факт, что человек вел себя очень благородно, рискуя. Так его же затаскали до того, что стал лояльным, осторожным, ну – нормальным человеком! А был вот такой – один из всего Союза, наверное, написал письмо Солженицыну и предложил работу. Теперь-то это ни для кого не секрет. Я так же, как и все знаю – не больше и не меньше. Он же все равно понимал, чем это может для него обернуться. В самом деле, все знали, чего нельзя делать, а вот что можно – до конца не знали. Не всё, конечно, было так уж политизировано, где-то были просто шкурные, подлые интересы, а кое-где можно было рискнуть и выиграть – написать письмо съезду, например. Вот у меня на работе была учительница, Жанна, которая жила в доме с крысами, проваленным полом – с девочками, муж у нее утонул нечаянно. И она написала письмо съезду – ей дали квартиру - телеграмму съезду дала. Т.е. все-таки были какие-то моменты, когда власти боялись эксцессов. Хотя, опять же, я помню эпизод, что какой-то должен был выйти фильм болгарский на наши экраны, с каким-то названием, типа «Болото» или что-то такое. А в это время были дни съезда – так все директора кинотеатров, которые вывесили эти афиши, получили выговор, потому что не соотнесли название «Болото» с тем, что идет съезд. Так что все не так просто было. И, тем не менее, сколько было всяких смелых начинаний, ну, скажем, та же статья Тамарченко о стиле Солженицына в сборнике Коминой [3]. Все равно не прошло, но сам факт – люди рисковали.

Дальше

[1] Либеральная эпоха «шестидесятых» в Перми завершилась в 1970 г. оглушительным для города судебным процессом над высланным из Москвы диссидентом О. Воробьевым и пермским скульптором Р. Веденеевым. «Процесс мальчиков» (определение Н. Горлановой) коснулся большинства из активных участников молодой литературно-художественной среды 1960-х (все они читали распространяемую Воробьевым литературу) и стал главным рубежом в жизни многих.

[2] Деревня Акчим Красновишерского р-на Пермской обл. – место прохождения диалектологической практики студентов-филологов ПГУ в 70-е годы. 

[3] Статья Е. Тамарченко «Об историзме поэтики Солженицына» должна была быть опубликована в Ученых записках «Современная советская литература (новые течения, направления, жанры, стили)» (Сост. Р.В. Комина, Пермь, 1966), но уже отпечатанный тираж сборника был уничтожен по распоряжению Обллита.