Нина Горланова

А потом вот... Я с Коминой сильно поссорилась. Она... была так этой историей вышиблена из колеи сильно, что когда она прочла рассказ «Старики», где про вспоминателей Ленина говорилось, она стала всячески меня унижать, говорить, что я безнравственна. Я не могла понять, в чем дело, а потом она напрямую сказала: «Вот Вы этот рассказ куда-нибудь пошлете, и нас опять затаскают». Потому что когда мальчики шли по процессу, и Комину, и Спивак – всех-всех таскали без конца в обком, в КГБ. И я сказала: «Вы же сами нас учили. А как же Солженицын?» И Комина сказала: «Он тоже нас всех подвел». Т.е. у нее уже было впечатление, что он их подвел. Не советская власть, а вот Солженицын, т.е., в общем, уже было желание как-то спокойно дожить и доработать, и за это осуждать нельзя. Я-то обиделась не за это. Если б Комина мне сказала: «Нин, я вот так хлебнула. Давайте с Вами не будем встречаться и дружить, потому что я хочу спокойно докторскую написать, и спокойно вот Мариночку замуж отдать, внуков дождаться. Я уже хлебнула». А то она как начала: «Вы безнравственная!» Я говорю: «Ну а где, в чем? Вы можете мне сказать?» – «А правда, что Вы украли Вашу диссертацию?» Я говорю: «Как я могла украсть диссертацию под названием «Психолингвистическая функция сравнения в говоре деревни Акчим»? У кого я могла такую диссертацию украсть? Кто Вам это сказал?» – «Я Вам не скажу». А мы были со Славой. Слава сказал: «Ну а мы так разговаривать не будем. Я вам не скажу... Не скажете, значит, эту тему отставляем, – на другую». И вот она без конца говорила: «Вы что? Вы меня не понимаете?» – «Нет» – «Так самовлюблены, что Вы не слышите меня?» Я говорю: «Ну зачем эти колкости? Вы мне пример какой-нибудь приведите. Я не могу понять, о чем Вы говорите, в чем моя безнравственность». Это был длинный, изматывающий разговор. И она привела мне пример, что «вот Вы кому-нибудь рассказ пошлете, а нас снова затаскают». И тогда мне все стало ясно. Это же самое можно было сказать по-человечески, я бы все поняла. Ну, прошло много лет, наступил рынок, я получила там какую-то премию за «Любовь в резиновых перчатках», и Римма Васильевна написала мне открытку, сказала, что надо снова встречаться, что это неестественно... И мы снова будто забыли все, и в самом деле, я-то на нее не сердилась, я только сердилась за сам тон. А так она имела право отступиться от своих идеалов, это ее право было. Она устала. Ну, все равно, что бы мы без Коминой? Сколько мы от нее получили, от Коминой. Все от Коминой. Я бы даже не опустилась так, как сейчас, если бы Комина нам не говорила, что «Наташа Ростова не опустилась, она возвысилась до понимания Пьера. Она одна в его окружении разделяет его взгляды, она духовно ему равна, она его соратник духовный и прочее – поэтому Наташа с пеленкой и непричесанная может выйти в гостиную – для нее важны настоящие ценности: семья, дом, здоровье, Пьер, его борьба, а не туалет, не прическа». Все это так меня настроило, что раньше я шила, вязала, старалась быть модной, а тут я стала думать, что все это не самое главное. Ну, так оно и есть – не самое главное. Т.е. какие-то ориентиры очень рано были от Коминой получены, структурировалась судьба по ее заветам. Мы на днях со Славой говорили о Коминой и пришли к неожиданному выводу, что она была ведь права. Вот в «Любовь в резиновых перчатках» – еще там смеются герои, что она призывала в партию – «лучшие люди должны быть в партии». Она вдохновляла – а на что, мол, вдохновляла-то? В партию-то зачем? А на самом деле она была права. Она говорила, что не нужно давать негодяям эти места, нужно самим их занимать. Мы, хорошие люди должны идти в партию, нужно бороться за руководящие места. Одно время я это высмеивала. А тут мы со Славой поняли: а что высмеивали-то? Ведь Комина была права. Ведь получилось, что лучшие люди в партии и сделали нам свободу. В общем, Комина была гениальна. Но она тоже получила ранние уроки. Она же была в салоне у Белкина, своего профессора, в Москве, который автор книги о Чехове и Достоевском – «Читая Чехова и Достоевского». И когда КГБ разогнало этот салон, то ее сослали сюда – рано она получила уроки гонений. Еще не сдалась, еще здесь старалась этот климат оттепельный длить. Конечно, она нам много дала.

 Про алкоголиков.

 В общем, алкоголиками были все вокруг, во всех слоях, в писательской среде огромное количество. Самая незабываемая для меня сцена... Я безумно ценила Лешу Решетова, считала его великим (ну и сейчас считаю)... И я вот от него – он вел тогда литконсультации в Союзе писателей – звонила в Москву. Тайно от Селянкина он мне разрешал. Но иногда Селянкин, конечно, узнавал, ругался, что я его разоряю, но я все равно звонила. Ну что такое? Дела решаются в Москве, а у меня дома не было вообще ни телефона, ни денег. И вот Леша ведет консультацию, какой-то поэтессе что-то объясняет вежливо, значит. Та уходит. Леша кричит мне: «Селянкин ушел!» Закрывается на ключ и бросается мне на колени, прямо вот под юбку. Для меня это такой шок, потому что я в принципе вся такая из себя, не изменяющая мужу, и Леша – друг. И друг Славы, и бывает у нас на днях рождения. Но оказалось, что тут у него под столом портфель с вином, портвейном. И он так спешит, каждая секунда на счету. Что, когда там объяснять Нинке, что «Нина, подвинься, извини, там у меня портфель»? Вот, Селянкин, начальник, вышел, и нужно в ту же секунду: хвать! И пить. Он не понимает, что я могу в шоке пощечину ему дать или пнуть как следует. Я-то думаю, что он под юбку! А у него там портфельчик спрятан. В общем, он так и не понял, что я была в шоке, он достал этот портфельчик сквозь мою юбку, достал портвейн, выпил, спрятал, стал что-то мне рассказывать, открылся так, выпив. Но я это запомнила на всю жизнь: что алкоголик – это тот человек, который вообще даже не понимает, что нужно кому-то что-то объяснить. Т.е. это с лучшим человеком в России, Лешей Решетовым, я такое пережила. Но что я переживала с другими алкоголиками, так это уж вообще неописуемо! Я все с ними переживала. А то, что они с расстегнутыми ширинками без конца ходили, что они делали, что они врали... И как, например, я уважаю глубоко Кальпиди, что он сумел все это бросить, других завязавших людей творческих. Но удалось не многим. Но все-таки, те, кто завязал – для меня это большой авторитет.

 Но вот пьяницы-то – все почти погибли. Вот Власенко уже не пишет, Сарапулов выбросился с балкона. Какой был талантливый!

 Сарапулов – простой совершенно, рабочий мальчик. Поселился в соседнем доме после развода с женой. Где-то по пьянке познакомился с Власенко – ну, где знакомятся алкоголики? Где-то на углу – строили. Власенко, наверное, шел к нам – и где-то вот тут с Сарапуловым, еще с кем-то – разговорились. И Сарапулов меня поразил в первый вечер знакомства тем, что... У нас в гостях был один знакомый, как раз стукач, вел провокационный разговор про Афганистан – якобы его знакомые, одноклассники, которые там воевали, говорили, что неудобно блевать в противогазах. Когда женщин и детей в кишлаке травят ОВ, отравляющими веществами, то надо какое-то время там находиться. Ну, видимо, воруют что-то, ценности, я не знаю, почему они долго находятся там в противогазах. И при виде мертвых детей их рвет. А в противогазе блевать неудобно. И я что-то такое сказала тогда: зачем же женщин, детей, они же не виноваты. Стукач ушел этот, а Сарапулов сказал: «Если б мне командир приказал травить женщин и детей, я бы в него выстрелил». Выстрелил бы он, не выстрелил – не известно. Но что человек в первый раз людей видит (ну, он, конечно, выпил – но видно было, что он искренне поражен этой историей) и при обсуждении заявляет свою позицию... Стали мы дружить. Рядом жили, помогали друг другу. Он стал писать сразу очень хорошо, под Платонова, густо. У него такие сюжеты были... Скамейка. На скамейке сидят уважаемые люди, пенсионеры. Под скамейкой лежат неуважаемые люди. Вот, скамейка думает: «Чем эти лучше, а эти хуже? Почему эти вот сидят, а эти лежат? И почему эти их осуждают? Имеют ли они право? А эти, тоже, почему тех – матом посылают?» В общем, вот такое. Я примитивно рассказываю, там было и смешно, и в хорошем стиле, необычный сюжет. С точки зрения скамейки. Она вроде бы набралась мыслей и от тех, и от этих – в общем, интересно. Он поступил к Приставкину. У него не было даже аттестата зрелости. Приставкин ему посоветовал купить. Он заплатил кому-то, купил аттестат. В общем, он поразил там всю приемную комиссию своей необычностью, поступил, уже стал учиться. Уже в «Апреле» напечатался у Приставкина. И тут эпоха рынка. А он был очень сметливый такой, крестьянский ум у него – он быстро сообразил покупать где-то бумагу дешевую, на Гайве, привозил сюда, сдавал в ЦУМ – просто в сумках привозил. И на этой разнице зарабатывал большие деньги. Большущие даже. У него появилась какая-то фирма, появился партнер. Но при этом он сразу сильно изменился. Приходил к нам. Один раз, я помню, с Беликовым, с его компанией – выпить. Сказал: «У меня много денег, коньяк – давайте выпьем». И после первой рюмки понес на моего Славу: «Вот ты не хочешь с котомками ходить – и где теперь ты, и где я. И кто пьет чей коньяк. Не я твой, а ты мой». Ну, пришлось показать ему на дверь, потому что... Что это такое? Ты пришел для чего? Унижать нас? Это твой выбор, ты ходишь с котомками, а наш выбор – сидеть писать. Ну и что теперь? Мы-то тебя не презираем. Ну, вот быстро-быстро началась белая горячка. Он хотел написать «Спекулиаду», повесть об этой своей деятельности, как много там всего интересного, психологического. Но ничего не написал, разорвал вот этот миллион рублей заработанный – и выбросился с балкона. Я помню, что Юра Власенко принес нам какие-то рваные купюры, мы взялись их клеить, но они все были левые, склеить было ничего нельзя, т.е. один пьяница порвал, а другой пьяница хотел склеить, но так был пьян, что подобрал только левые купюры. Много он их подобрал, но все левые, в общем. Не подумал, что левую с левой не склеить. Ой, Господи, Боже мой. Жалко всех, все были такие талантливые, невероятно.

Власенко.

Власенко звали «Веня Ерофеев пермского розлива». С Власенко мы дружили еще с университета. Он был меня моложе. И я возила, уже когда работала в университете, их курс на практику в Акчим, и уже в Акчиме я не спала первую ночь, потому что Власенко с компанией уехали на плотах с туристами, а я отвечала за их жизнь. И я, съедаемая комарами, бегала по берегу Вишеры и ждала, когда они вернутся. Они, конечно, вернулись, к счастью, с ними ничего не случилось, но я бы могла тогда как эпиграф поставить это к будущим отношениям и не завязывать никаких отношений. Но я была молода, глупа, думала, что это – ну, бывает в жизни: напились, уехали – потом все изменится, потому что они наизусть цитировали «Улитку на склоне» Стругацких – это был такой пароль. Казалось – ну, родные, свои в доску. Ничего подобного – так всю жизнь и пропьянствовал. И были периоды, когда я... ну, все прощала, смотрела сквозь пальцы, потому что, вроде, старинные друзья. О книжках поговоришь, о том, о сём. Ну, вот теперь, последний раз Юра был – это что-то невыносимое. У меня был в гостях внук, он сразу заплакал, увидев Юру. Ну, Юра-то еще в молодости, напившись, говорил: «У меня отец – генерал. А у вас кто?» А когда Собчака выбирали, Попова в мэры, уже новые были разговоры – напившись, он говорил: «Кого выбрали? Собчака, Попова!» А я говорю: «А кого надо было?» – «Власенко надо было!» Все уже – полная невменяемость. Только «я, я, я» и все. Но как это грустно – невыразимо. Как можно променять свою жизнь единственную на эту пьянку! Ведь всю поэзию мировую цитировал с любой строки. Но этим же и гордился. Это же все не просто цитировалось, а с таким видом, что вот «только я, а вы-то и не знаете». Было время, когда мы продали всю библиотеку, почти всю, а девочкам задавали – уже было новое время – надо было Гумилева выучить, Блока. Я говорила: «Сейчас придет Юра, я ему протелепатирую». И Юра приходил. Все знал наизусть – они записывали и учили. Да нет, Юра вообще необыкновенный человек, у него и юмор, и умение утешить в трудную минуту, просто преданность дружбе – помочь там, перенести, перевезти, переехать. Сколько мне надо было, тысячу раз, отправить что-то по почте – я болела, дети болели, нужно было срочно – приезжал Юра, это на уровне телепатем. (Ну, просто Юра каждый день приезжал, так может быть не на уровне телепатем, а на уровне привычки, что он приезжал). Он бежит, отправляет. И я в свою очередь, куда бы я ни поехала – в Москву, в Екатеринбург – я везу его рукописи. Везде предлагаю, даже в «Литературке» один раз уже был набран его рассказ, но грянул путч, слетел главный редактор, Лена Жеркова ушла из отдела прозы, и рассказ не вышел. А уже и верстка была...

 Про книголюбие.

Вот это очень скрашивало жизнь застойную, потому что это все-таки – да, свобода. Мы на балке не книги выменивали – свободу. Вот с Абашевым я там познакомилась, на балке. Как сейчас помню, Гамсуна он у меня выменивал. Книжные ряды были там, где сейчас ковры. С той стороны мы входили, там грязь, чавкало все. Летом и зимой там была грязь почему-то. Мы раскладывали клеенки, на клеенки – книжки. Ну, я лично, например, никогда не раскладывала, потому что мне некогда, я уже была детная. С коляской, с Антоном, со Славой. Слава где-то коляску качает, я быстро с портфелем проберусь. У меня был принцип: ничего не жалеть. Если мне нужен том Кафки или Пруста, или еще что-то, я отдам много книг, не жалея, больше, лишь бы взять эту книгу и иметь ее дома. Кальпиди говорил, что он бы из моей библиотеки сделал две таких, т.е. он бы выгодно это поменял, потом бы снова обратно все вернул. А мне некогда было это делать, у меня были дети, поэтому у меня был принцип такой, что не жалея отдать, лишь бы иметь то, что нужно, читать, наслаждаться, быть в курсе. Государство нам не давало возможности купить эти книги, а мы их доставали, выменивали за счет того, что мы умнее были продавщиц. Допустим, продавщица не понимает, что такое Маканин. Она понимает серию «Стрелка» или «Зарубежный детектив». Я покупаю сто Маканиных, частично их раздариваю, а частично меняюсь с интеллектуалами, с тем же Власенко и т.д. Выменяв у них ерунду какую-то детективную, я иду на балку и на балке на эти детективные единицы вымениваю снова себе то, что нужно: другой том Маканина или еще что-то. Все хорошее выходило маленькими тиражами, все это бешено приобреталось. И у нас было все. Библию, помню, обменяли на Сервантеса, когда Антон только родился. Причем считалось, что это просто культурная книга – такие мы были тупые и атеисты. Но читали как сокровище мировой мысли – Библию. И у нас считалось, что если Слава читает Библию, то у него болит печень, если у Славы болит печень, значит, он читает Библию. Дети говорили: «У папы болит печень» – «А почему?» – «Он читает Библию». Ну, в общем, все было на каком-то юморе безумном, но, тем не менее, Библия была всегда, и прочитана много раз, и всем давалась. И «Мифы народов мира» были – первое же издание. Как это – не приобрести «Мифы народов мира»? Я помню, Лейтес писала рецензию в «Вопросах литературы» на этот двухтомник – тоже было лестно, что пермскому профессору заказали рецензию на такой уникальный сборник. Ну, чего не было? У нас было все. У нас было два ряда до потолка. Здесь и в детской. И везде, все были книги. Но я репетировала, чтоб покупать книги, потому что так бы нам не потянуть. Книги были дорогие. Всегда у меня было по две-три девочки-ученицы. Я работала в университете сначала, потом уже не работала, но все равно репетировала. Задницу вытираю Соне и говорю: «Наташа Ростова не опустилась. Она возвысилась до понимания Пьера...» Сама думаю: «Боже мой, такой запах!» А что делать? Девочки терпят, им нужно знания получать, а мне нужны деньги на книжки. Но потом приспособились мы ездить в Юго-Камск – там, в провинции, меньше был спрос – продавщице возили подарки. Я помню, Юзефович попросил меня для Бэлки, для сестры его, покупать по двойному номиналу у продавщицы. Уже начала выходить та серия, где Ахматова маленькая – они тоже в Перми не были доступны. И продавщица шла на это и давала по двойному номиналу.

 Так, про дружбу.

Дружба была невероятной. Мы так все любили друг друга и дружили! Тут вот сейчас в Перми я одна из всей компании собираю два раза в год друзей на день рождения мой и день рождения Славин по тридцать человек. Еще я на серебряную свадьбу один раз собрала. А тогда все собирали! Вот у Лины Кертман мы собирались по два раза: в Новый год и в ее день рождения. Виниченки в отпуск не едут, вообще в отпуск никто не уезжает, пока 15 июля не пройдет, Линин день рождения, потому что это было сногсшибательное феерическое действие, полное стихов, стихов до 6 утра, причем к утру уже читали и Сельвинского, и каких-то старых поэтов, которых Сара Яковлевна одна помнила. И, в общем, по кругу, и без конца, и это было что-то невероятное, полное юмора, тостов, шуток. Лине звонили отовсюду – из Америки, из Израиля, из Киева, из Ленинграда, из Москвы, на каждый день рождения к ней приезжал одноклассник, Юра Мелешков, сын бывшего мэра, Мелешкова, из Москвы, такой физик потрясающий, интеллектуал. Это было что-то невероятное просто там у них, у Кертманов, в Доме ученых [4]. Пастернака читали без перерыва просто, по любому поводу, к любой еде, к любым мебелям – «вошла со стулом» и прочее, прочее. Все было на таком суперстоличном уровне... Я не забуду, как я читала «Роман воспитания» в Новый год, первые главы. И Виниченко развернул портрет Булгакова, стоящий на бюро – ни у кого больше не стоял портрет Булгакова, только у Кертманов – и сказал: «Мы с Михаилом Афанасьевичем слушаем». Всё – на меня такой страх накатил, потому что я чувствовала, что тут Михаил Афанасьевич. Не Виниченко, конечно, меня напугал, а то, что – Михаил Афанасьевич. И когда я прочла, Кертман сказал: «Я карандашом сразу мог бы подчеркнуть несколько мест». Я спросила: «Неудачных?» – потому что для меня уже – и мнение Булгакова, и страх, и полный провал, казалось... «Нет, почему, наоборот – удачных», – сказал Кертман, и это меня вдохновило, и роман поехал дальше. Я тогда его еще одна писала, потом уже Слава подключился.

 У Виниченок были невероятные, интереснейшие междусобойчики: Танин, Вовин дни рождения, полные тостов, стихов, виниченковских острот, невероятных юзефовических тостов, королёвских шуток. Соколовский там тоже острил... Ну... Это было невероятное счастье. У Королева кучковались, когда он пришел из армии – в этой маленькой комнате, в коммуналке. Мама тогда вышла замуж, и эта комната была его, он жил там с Кирой. Были такие вечера. Мы со Славой только что поженились и ходили каждый день к Королеву. Мы не могли провести вечер, не видя Королева. Может, он подарит коллаж, расщедрится, может, он что-то остроумное расскажет. Просто чай попьем, книжки новые друг другу покажем или обменяемся книжками. В общем, мы жить друг без друга просто не могли. Все друг друга перевозили. Меня из общежития перевозили Бубнов, Виниченко, все, все, все – в другой общежитие. Потом – сюда. Это же все надо погрузить: огромное количество книг, вещей, и этот, как Виниченко говорит, гроб – шифоньер, всегда тяжелый. Во всем друг другу помогали – какие-то ремонты, покраски. Например, был момент, когда я родила Агнию. Наступил критический такой момент в семье, что я почти не могу писать, у меня двое маленьких... И Наташа, Антон, Соня маленькие, и еще Даше два года, Агния новорожденная. А не писать я не могу – и я придумала такой ход, что на выходные – субботу, воскресенье – Слава увозил Антона, Наташу, Соню и Дашу, т.е. четверых детей по очереди к Наде Гашевой, или к Лине Кертман, или к Тине Ключеревой... И я на воскресенье или на субботу оставалась с Агнией – т.е. они уезжали на ночь, в субботу утром, ночь ночевали, снова приезжали. А с Агнией грудной я как-то могла писать. Я ее покормила, она уснула, или она играет лежит, гулит – а я за машинкой. Пол-Перми пошло навстречу и принимало Славу с моими детьми, чтобы я писала – чтобы Нинка писала. Я вообще не представляю, как люди пошли на это, потому что сейчас мне скажи: к тебе придет мужик с четырьмя детьми, которые будут носиться, для того, чтобы Нинка там где-то писала. Почему? Но взамен Нинка тоже придет на день рождения, что-то приготовит, выступит, стихи сочинит, т.е. точно так же проявит всю любовь, которая только возможна. В общем, с моей стороны, безусловно, я всех любила и очень дорожила всеми, и считала, что они все меня умнее, талантливее, все. Но и они мне в ответ служили верой и правдой, мои друзья.

 У Соколовских мы часто собирались. У них было очень хорошо. Мы так там хохотали! Это было что-то невероятное. Помню, Бубнов на столе что-то изображает. Пирожников! О! Был невероятный в компании. Каждую секунду что-то разыгрывал. Он выключал свет... Танцуя со мной, рулил к выключателю, выключал свет, и в полной темноте говорил: «Нина, не так страстно, Нина, о!» – ну, вроде: ты меня, значит, опережаешь со своей страстью. В общем, что он только не нес, это все было ежесекундно. Пирожников был невероятный просто человек в компании. Бубнов был очень остроумный, просто блистательный. Юзефович был... Какой-то такой возвышенный, хотя у него всегда все было мрачно. Например, на свадьбе он читал стихи, которые начинались... Тут свадьба, люди женятся, а он читал стихи: «В моем саду замерзло два снегиря...» Это уже был весь Юзефович – любое стихотворение начиналось с чего-то очень трагического. Он не понимал, свадьба не свадьба, а начинал с чего-то, что очень замерзло. Тем не менее, все это ему прощали. Он две поэмы написал мне на свадьбу. На моей свадьбе было столько поэм, что я недавно писала автобиографический роман [5] , достала папку с поэмами – там были многие поэмы без подписи. Я даже не сочла нужным записать авторов, уверенная, что я никогда не забуду, чьи это поэмы. Но сейчас я уже не понимаю, чьи. На Мерлина не похоже, на Королева тоже, у него другая там поэма. Я помню, что Сахарный с Королевым, с Мухлыниным, еще с кем-то заперлись в ванной и еще там репетировали спектакль на мою свадьбу. Хотя все до этого уже было приготовлено заранее, все куплеты, все спектакли, все поэмы. Помню, что Спивак говорила: «Какой высокий профессиональный уровень у ваших междусобойчиков!» Спивак среди нас была впервые на моей свадьбе. Гости спрашивали: «Где будем стоять у Нинки на свадьбе?» О том, чтоб сидеть речи не было. Но как раз помню, что Тихоновец сидела – на трехколесном велосипеде Леньки Соколовского. Есть такая фотография.

А как мы праздновали Новые годы! Я с грудным Антоном, со Славой, беременная Соней, тащусь к Соколовским на Новый год. Помню первую фразу, которую слышу. Тихоновец: «Катька, снимай самовар!» А Катя говорит: «Да? Ты считаешь, надо снять? Да я им никогда не пользуюсь...» – «Убивать надо таких хозяек, – говорит Тихоновец, – которые не пользуются такими шикарными самоварами!» Все шутки были такие вот все свойские, все по большой любви. Все дружили, и книжками друг с другом менялись, вообще без жадности. Вот, допустим, надо Кальпиди – я отдаю. Мы не жадничали. Грузбергу надо – мы тоже отдадим. Нам надо – Грузберг отдаст. И в один из Новых годов, как раз когда все были в маскарадных костюмах, моя подруга московская была у нас в гостях, она у меня спросила: «Почему вы так интересно проводите время?» Я говорю: «У вас в Москве все есть, а у нас ничего нет – ни «Таганки», ни «Современника», так мы сами себе и «Таганка» и «Современник». Короче говоря, я была на том Новом годе гейша, и там были Широковы, друзья Юзефовича, известные в городе люди. Широков был и врач, и поэт, и все такое. А Ленькины друзья для нас святое. Считалось, что у Широкова лучшая библиотека в городе. И Смирин и Грузберг, зная, что я с Широковым буду праздновать Новый год, попросили: «Ты договорись, чтобы он нам показал библиотеку». Ну, вроде, все, кто собирают библиотеку, это свои в доску, потому что они противостоят советской власти этой борьбой за свободу, информацию и т.д. Мы же меняли свободу на том рынке, не книги, а свободу в чистом виде. У нас были портфели, полные свободы. И мы встречаем Новый год, и я Широкову говорю, ну так, запросто: «Витя, Смирин с Грузбергом просили – назначь время, они хотят посмотреть твою библиотеку». Я думала, что и ему будет лестно – показать другим двум знаменитым книголюбам. А он сказал: «Нет, я никому не показываю свою библиотеку». Я думаю: «Ух ты еще какой. Пришел на Новый год, ничем не вложился – мы тут и сценарий писали неделю, все готовили, костюмы шили – а ты, значит, библиотеку не хочешь моим друзьям показать?» Ну, я уж не говорю о том, что я буду всю посуду мыть после гостей, пол вымою у Кати, не одна же Катя должна все делать. Я вкладываюсь. Ну вот, на следующий год мы праздновали у нас – я помню, мы со Славой настряпали две тысячи пельменей. Это какие надо было иметь силы, чтобы принять такое количество гостей. Тогда тоже хотели прийти Широковы, но я отказала: «Нет, Ленька, извини, но мне они не нравятся». У нас был очень щедрый стиль общения. Вот, допустим, Юзефович. Кого бы я ни рожала четыре раза – все Юзефович с подарком, с перевязанным бантиком, какие-нибудь венгерские носочки шерстяные, вышитые валенки – идет на кашу. Вышел ли у меня «Филамур» [6], собираю я гостей – опять он с цветами, бутылкой дорогого вина, т.е. сколько всего видела я от них хорошего – это непередаваемо. Конечно, я им благодарна. Королев – как он комментировал любой пустяк! Книга Фриша «Двенадцать маленький непрошеных гостей» – так она у меня и хранится подписанная. Мы встретились с ним на улице Ленина, возле фарминститута, он шел с этой книжкой, он ее читал на ходу. Он сказал: «Нина! Ты послушай! Что он пишет! Глава называется «Как опознать муху». Нина, ведь мы же можем и не опознать ее – если бы он нам не объяснил. А клопы?!» Читает мне на всю улицу Ленина, громко, что «клопы могут десять лет ждать хозяина, покинувшего дом. И только если они совсем оголодали, потеряли надежду, переселяются в другой дом. Редкому счастливцу удается наблюдать, как клопиная семья пересекает дорогу из одного дома в другой». Королев говорит: «Редкому счастливцу! Ха-ха-ха!» Всё: я немедленно хочу эту книжку, безумно, говорю: «Толя, я очень хочу эту книжку», и Толя мне ее дарит и подписывает. Хотя он шел по улице Ленина, не мог оторваться, читал на ходу, но Нине надо – Нине дарит. Были такие...

 Агния: А Нина заглядывает в нее и ничего интересного в ней не находит.

 НГ: Ну почему?

 Агния: Ты сама говорила, что по сравнению с тем, что он рассказал...

 НГ: Ну да, он читает так, что... Ну, я думала, что там и дальше в том же духе. А он, видимо, самые лакомые места мне выбрал, вычитал, вот, может, поэтому и подарил, что все выбрал. Но не важно. Важно, что были такие отношения.

Дальше

[4] «Дом ученых» – неофициальное название дома по адресу Комсомольский проспект, 49, в котором жили профессора и преподаватели Пермского университета. 

[5] Голанова Н. Нельзя. Можно. Нельзя // Знамя. 2002. № 6.

[6] «Филологический амур» опубл. в: Горланова Н. Дом со всеми неудобствами. М., 2000.