Cергей Финочко

Знаешь, мне в этой жизни очень везло на хороших знакомых, людей, друзей – просто как-то везло, всегда хорошие попадались. Ну и вот ты спрашиваешь: как я попал на филфак? Прежде всего, отец, наверное – он покупал книги. Он был замполит, – допустим, дежурит по части – а почитать охота! Он дела примет, для вида пройдется – и на чердак, лампочку специальную вкрутит, читает «Анну Каренину». Представляешь? Военный человек, стройбат там какой-то, а он от литературы без ума. Потом – он фильмы заказывал, это от него как от замполита зависело. Какие замечательные фильмы! Я вот недавно посмотрел – «Родная кровь» – господи! – это фильм на все времена. Или там – «Два Федора». И вот сидят эти солдаты в клубе (а большинство из них вообще отсидевшие были, сама понимаешь – стройбат) – и вот смотрят это кино, как большие дети – общее дыхание, понимаешь?! Ну, после этого невозможно было на филфак не пойти.

А как редактором «Горьковца» я стал... Это интересная история. Борис Кондаков между лекциями подошел ко мне... Дело в том, как потом выяснилось – я просто был не в курсе поначалу – предыдущую редакцию разогнали. Видимо, по идеологическим соображениям. А на филфаке по каким еще соображениям могут? Только по этим. Они все обозленные – бывшая редколлегия – кому-то из них досталось, и они все решили: а пусть факультет остается без газеты. Знай наших. И вот ко мне подходит Боря Кондаков. Возможно – я просто сам так предполагаю – ему дали поручение: организуй редакцию. Ну, я вроде сначала не очень, но он так убедительно мне доказывал, что это необходимо, и – «кому как не тебе», вроде того что. И – уговорил меня. И я постепенно стал подбирать состав, с огромным трудом – все какие-то общественно индифферентные были. Помню, как Славку Дрожащих я уговаривал – очень сложно было его уговорить... За один год, пока я был редактором – мы выпустили, наверное, семь, если не восемь, номеров. Они не помещались вдоль стены – так вешали в два ряда! Поменялось четыре куратора! Сначала был Власов (это с кафедры русского языка). Но ты же понимаешь, что это такое – курировать «Горьковец». Там волей-неволей что-нибудь такое проскочит, за что потом получишь. После Власова была, я не знаю – или от партбюро, или как – принимала участие, курировала – Франциска Леонтьевна (как мы ее звали, извини – Баба Франя, ну, это нехорошо, конечно). Потом третья – приехала из аспирантуры, из Москвы – я даже не помню ее фамилии, к сожалению. Это за один год! И при этом один редактор! И последний куратор – четвертый – уже Комина. А меня вызывают с занятий, с практических, вызывают на всякие парткомы – в общем, идеологически-надсмотрщическая деятельность ведется. Все шишки мне одному. Меня такое зло взяло: я за всех получаю по голове, и никто не хочет этим заниматься, только открещиваются! Потому что понимают, что будет у них за это масса неприятностей. Потом только Комина задержалась, как человек ответственный. Уж коли ей дали поручение... Ну, ее, видимо, хотели подставить – чтобы она на этой газете шишек тоже наполучала...

Один номер у нас вообще сняли на второй день. Как идеологически полностью невыдержанный. Ой, да я уже не знаю, придирались ко всему, только не по делу. Вот когда мы специально что-нибудь делали с намеком... – например, двести пятьдесят лет городу Перми, и – мы эти цифры в заставке полосами изобразили, как штатовский флаг. Все: «Ой, как красиво, как хорошо!» Не понимают, что это американский флаг, этого они не видят. А к какой-нибудь чепухе, на которую ты сам не обращаешь внимания, привяжутся. Ну, допустим, мы делали выписки из сочинений абитуриентов, и коллаж придумали: «Свободу на баррикадах Парижа» – знаменитая картина Делакруа – сопроводили цитатой из сочинения про бабий бунт, который у Шолохова в «Поднятой целине». Получилось: голова крестьянки, а грудь – Свободы обнаженной, парижской. И что? Нас обвиняют: «Они по принципу, как Наполеон говорил, что любого человека можно укоротить на голову – так они Свободу на баррикадах Парижа укоротили, какую-то малявинскую бабу к ней приставили!» Баба действительно, по-моему, малявинская была. 

А Дрожащих я подпряг к этому делу, убедил все-таки. Тут Франциска Леонтьевна замечательную вещь сказала, молодец – умная женщина. Она говорит: надо мальчиков вокруг себя объединить, а девочки вслед за мальчиками сами придут – и будет у вас кому работать. Умная женщина! Я стал по этому принципу мужиков собирать вокруг себя, а девочки сами собой уже пришли! 

Художницей у нас была Татьяна Минина – она вообще гениально рисовала! Например, говорит: «Сказки недавно немецкие старинные читала – так великолепно оформлены, так я тут сову нарисую, часы старинные...» – и она рисовала сову на часах – заставка такая. И вот время на рисунке случайно совершенно совпало с началом занятий у нас на филфаке. А! Вот ты спрашиваешь: за что нас били? Вот как раз пример. Мы, видите ли, хотели изобразить, что у нас на факультете полночь, тьма кромешная – часы полвторого показывают, и сова на них. А хотелось просто красиво, по-филфаковски, заставку сделать. А идеологи факультетские ищут: что мы хотели сказать? Какую пакость подложить им? Но Шеншин – такой тихий всегда человек, умница такой (я у него на втором курсе курсовую, кстати, писал), он так на кафедре хорошо сказал, когда услышал об этом: «Ну почему же обязательно тьму? Может быть, они имели в виду, что у нас занятия начинаются в это время?» Подъел их так красиво, изящно.

А Славка Дрожащих... Его главная черта, за что я его очень уважаю, его и Кальпиди – за преданность поэзии. Вот по жизни, по быту они могут быть иногда в чем-то неприятны, в чем-то предвзяты и т.д. Но когда дело касается поэзии – они все самые лучшие качества свои проявляют. Для них это – святое. Поэзия – это святое. И даже когда в творческом кружке... О! Вот про кого надо рассказать – про Спивак, это ж такая женщина! Что она для нас сделала, можно сказать, своей судьбой рискнув – она же пострадала потом из-за нас. Она же сама этот творческий кружок создала. По своей инициативе. И она всегда восхищалась Дрожащих, говорила, что «для меня идеалом является его тактичность, когда речь о поэзии идет». Вот обсуждаем чьи-то стихи, и всегда: высочайшее чувство такта Дрожащих проявляет. Хотя по жизни, может быть, он и разгильдяй такой, но поэзия для него – всё, это святое. Вот это очень хорошая черта.

Несколько раз Славку Дрожащих на творческом кружке обсуждали. Вообще, находили темы для беседы. Спивак все время нас винила за «камерность» – вот это слово ею чаще всего, наверное, употребляемое. Она говорила: «Ну что вы такие все камерные, все такие мрачные, все такие пессимистичные?» Она была по-своему права. Вообще, я целый год за этот «Горьковец» боролся, но вижу – никому это не надо. Я тогда сказал Коминой, что в редакции останусь, но редактором не буду. Она мне: «Подберите кандидатуру вместо себя». Я говорю: «Вот Слава Дрожащих – его любят, его знают». Она согласилась. Она по-умному руководила: такого, чтобы как раньше – один день повисит, и тут же снимают  газету – такого уже не было. Острота пропала у газеты. Это я, надеюсь, объективно говорю.

С Коминой отношения творческие были в другом – в учебе. На пятом курсе я сам предложил Коминой тему: «Шекспир и Достоевский». Она сходу продолжила: «Структура реалистического характера: к постановке вопроса». Я говорю: «Заметано» – «Все, пишите». У меня было два оппонента: Бельский и Васильева – с двух кафедр, потому что иностранец Шекспир и наш Достоевский. Бельский на защите, конечно: «Как можно! ВОЗРОЖДЕНИЕ! ШЕКСПИРА! С достоевщиной сравнивать!» Я на него посмотрел – а он красный такой сидит, возмущенный. Он через месяц умер. 

А постановка пьесы «На дне», перелицованной – это особая история. Сначала, на четвертом курсе, мы поставили «Нос» – по Гоголю. Было очень смешно на репетиции. У нас там был студент Хисматулин – маленький ростом – он должен был Нос изображать – его вечно не было на репетициях. А за самодеятельность в тот год отвечал Мурзин. На репетиции он заменил Хисматулина – играл Нос. И когда я его хватал за грудки – я играл майора Ковалева – и тряс его – это была ржачка, все помирали: студент, значит, трясет преподавателя! Вот надо было так и ставить, а то с Хисматулиным было уже не так смешно. Я тряс Мурзина. Я сначала боязливо, а он актер был – ну, талантище! – он подыгрывал: «Дак я... Ну так... Дак...» – и такие шары удивленные выставит. Но эта постановка была не очень удачная. А с «На дне» мы реабилитировали себя полностью. У меня был тридцатитомник Горького – я взял этот том с пьесами, предложил ребятам. И мы стали выдумывать. Я просто читаю пьесу – все ржут. Мы общагу «восьмерку» – переделали в ночлежку. Я говорю: «Ребята, смотрите: кому как не нам поставить эту пьесу?» «На дне» Горького – ночлежный дом – с чего начинался наш университет? Это сам бог велел!» И начали, буквально по тексту, а там у Горького что ни фраза, то – золото. Великий писатель! Я играл Сатина и Бубнова – мы их объединили – людей не хватало, и мы в одной роли объединили двоих. Каждый кидал реплики, кому что нравится. «Нет людей лучше, чем фарцовщики!» – например. Полностью модернизировали, по-своему. Я придумал – переделал знаменитую фразу «Человек – это звучит гордо» – я вставал на табуретку, по-ленински делал жест рукой и вещал: «Филолох – это звучит…» Из зала: «Гордо!» Я: «Горько…» Горького опять же обыграл. У Коминой потом эта фраза стала знаменитой – она говорила на лекциях, что «хоть и говорят, что филолог звучит горько, но иногда все-таки гордо». Но нас бить стали! И тут – Сара Яковлевна Фрадкина – единственная, кто встал за нас. Ну, Спивак – ей уже самой надо было защищаться. Постановка прошла, и никто бы ничего не сказал, но Игорь Муратов, который физик, который всегда считал своими главными соперниками филологов, по самодеятельности, он организовал целое дело, партком университета стал заниматься этой пьесой.. Об этом я узнал значительно позже... Я ходил мимо него, всегда с ним здоровался, и меня поражало одно: с какого-то времени, как раз после этой пьесы, стал шарахаться Муратов от меня. Я думаю: что он? Что – совесть передо мной нечиста? Я узнал это недавно, по прошествии, можно сказать, двух десятилетий. Когда про Комину книгу издали, я пришел в университет, увидел Сару Яковлевну – а я же помнил, что она единственная, кто бросился нас выручать. Как говорил мне Боря Кондаков, она подошла к Коминой, сказала: «Ну что – будем бороться?» Комина руки подняла, говорит: «У меня уже нет сил, всё, я – пас, если хотите – то...». И Фрадкина встала за нас горой.

Дело в том, что... О! Какие интересные вещи происходят! В том же году медики организовали митинг какой-то. Но они по-умному сделали, подготовили лозунги, типа «Свободу патриотам Чили!» – то да сё... Милиция, когда их загребла, посмотрела – лозунги-то все правильные. И вот два дела фигурировало: мы и этот митинг медиков-студентов. Я потом как-то раз еду устраиваться на работу в филиал Новосибирсктрубопроводстроя – это за Кунгуром, по трассе, и рядом со мной мужик едет – и мы с ним разговорились: «Ты кто?» – «Я медик...» – «А я филолог...» – «А, так это, значит, вы – «На дне»! Мы тогда с вами звучали! Я – медик, организовал этот митинг с плакатами правильными! Потом, – говорит, – мы этому парню, который нас заложил – мы его вычислили, вызвали на мост камский, руку сломали, чтобы не стучал больше». Мы-то, филологи, гуманитарные люди, сама понимаешь, никаких стукачей не могли вызывать и ломать им руки. А дело шумное было, на парткомах всяких говорили: «А ведь сколько идеологических недоработок у нас – вот, в университете антисоветскую пьесу «На дне» поставили». Вдумайся только! «На дне» – антисоветская пьеса! 

О Филине? Вообще, увы, я, конечно, начал готовиться к разговору, но надо мне было более логично все это излагать, потому что... Я читал замечательные ваши воспоминания о киномеханике клуба госторговли, Самойловиче – ведь я его тоже знал. Я тогда женился и начал «просвещать» жену: «Ты Тарковского «Андрея Рублева» смотрела?» Она говорит: «Нет». Как так – не посмотреть такой фильм?! А он всегда шел где-то третьим-четвертым экраном, но в Клубе госторговли он шел каждый месяц! Я вычислил, когда он идет – ну и, как всегда, опоздали. Приходим – а там эти тетки сидят: «О! Как! Вы опоздали, как вы будете в зал заходить!» – а там, в зале-то, человек пять-семь. Он, видимо, услышал шум, выходит – пузатый такой, с виду непрезентабельный, одет плохо, но когда дело касается искусства, к тому же такого дорогого для него как кино – он тут же на этих теток: «В чем дело?» – Я говорю: «Да вот, опоздали…» – «Пропустите». Я: «Так деньги...» – «Не надо денег. Без денег. Сейчас же пропустите» – он мне директором тогда показался. А он просто киномеханик. Но когда искусства касалось – никого не побоится! О! Какие люди были. Мы с ним пару раз виделись. Ну, знаешь, наши ребята с этим своим снобизмом... Слава Дрожащих как-то увидел его: «Хи-хи, – говорит, – какой-то...» Мы там, на барахолке встречались, в книжных рядах, я был с Филиным... Филин говорит: «Между прочим, это святой человек, он все свои деньги на книги расходует, он себе лишней рубашки за всю жизнь ни одной не купил». Филин так с душой – хотя тоже любил над людьми похохмить, но тут он за него, за Самойловича, заступился. 

С Филиным мы познакомились так... Нина Васильевна Гашева принимала у меня экзамены на вечернее, я ее впечатлил – опять же мне попался Достоевский и Горький. Она говорит: «Я так хочу, чтобы вы познакомились с одним студентом…» А он – после армии, поступил, как и я, на вечернее сначала, потом его с вечернего забрали в армию, он отслужил, вернулся, и уже перевелся на дневное. А Гашева была куратором нашей группы. Ему она, видимо, сказала обо мне: «Вот, очень любопытный парень – познакомься с ним». И мы тут сразу после второго курса поехали в стройотряд, и он мне начал рассказывать... Ну, я считал себя достаточно грамотным в поэзии человеком, потому что в школе у нас Мерлина – очень хорошая учительница была, Елена Николаевна. И Ольга Николаевна – учительница истории – тоже была замечательная, умница! Потом, когда пошли разоблачения во время перестройки, я все вспоминал: ведь это нам Ольга Николаевна все уже рассказывала, она столько нам вне программы давала. 

А Филин меня поразил тем, что он – ну, Евтушенко-Вознесенского-Ахмадулину мы, конечно, знали – а он еще: Давида Самойлова, пародиста Иванова наизусть... Тогда Александра Иванова мало кто знал, а он ведь так великолепно высмеивал всю современную советскую поэзию. Вот по Компросу идем – и он шпарит наизусть. Когда Филин умирал уже – в больнице лежал – «гарики» вспоминал: «Что-то я, – говорит, – начал «гарики» забывать». Филфак называл «ликбезом». Жене говорит: «Вот, пошел в ликбез». Вот, опять же: о Булгакове я ничего не знал. Сидим в Горьковке, спрашиваю: «Что читаешь?» – «А вот, «Москву» перечитываю, «Мастера и Маргариту». – «Что за вещь?» – «Ты что – не читал?!» Достает мне на рынке «Собачье сердце» – тогда запретное, самиздат. И я читал, я был в курсе – благодаря Филину. Он мне давал Солженицына читать... Где брал? А он бы сказал, думаешь? Как же, стал бы он говорить, где достает. Чтобы потом, в случае чего, на него доносик, да? Ну вот – Солженицына. Дает мне читать «Один день из жизни Ивана Денисовича». Все от Филина! Я питался книгами, информацией – от него. Он или доставал или устно все это излагал. Ну, прелесть мужик. Правда, не без своих недостатков. По пьяни так любил книги воровать. Глаз да глаз, чтобы он из стенки не стянул какую-нибудь редкую... Но этим все занимались. 

Он же организовал этот наш в Пешнигорте стройотряд, куда все съехались: Абашев, Котельников, Славка Полунин, Челознов, Ленка Филина, Лешка Антонов... В общем, личность незаурядная. Несомненно. Филфаковская. Потом он женился, перевелся на заочное, постоянно работал. Конечно, с ним все время происходило что-то необычное. Шабашки он очень любил, и однажды в издательстве все обесточил – там тираж газетный выпускать надо, а он молотком отбойным в кабель какой-то попал, – его выгнали. Потом снова вернулся, в «Вечерке» работал.

Вот, понимаешь, у нас каждый человек – это что-то. Взять того же Лешку Антонова. Чемпион университета по шахматам. Казалось бы – математики, физики – умницы там такие, а он – филолог! Всех сделал. Славка Полунин играл на гитаре – весь репертуар «Битлов» знал наизусть, «Иисус Христос – суперстар» наизусть, и пел, нас просвещал. Сам себе гитару сделал двенадцатиструнную – ну, шестиструнку переделал – чтобы звучание было хорошее.

С Виталием Кальпиди я тоже на филфаке познакомился. Вот, брожение: «КАЛЬПИДИ приезжает – из Челябинска!» А дело в том, что с нами учились пара человек из Челябинска, которые его знали. Наташа Турик, первая жена Славки Полунина. И вот, говорят, там такая личность есть: волосатый ходит, весь такой нигилист – Базаров или ранний Маяковский. И что стихи пишет. А у нас ведь если стихи пишет – это ЧЕЛОВЕК! Ну, приехал. Славка Дрожащих с ним сразу же очень сдружился. Но, если честно сказать, мне Виталик поначалу – пока я в нем не разобрался – как-то не очень... Потому что слишком много вот этой базаровщины, нигилизма, как у Маяковского: сбросим всех с парохода современности. Я думал: нет, это уже пройденный этап, сколько можно повторяться, одно и то же. Я – за объективность, за то, что в любой вещи надо искать хорошее, в любом человеке. Но как его ждали! «Кальпиди приедет!» Видимо, это вот те девочки некий ажиотаж создали. Притом не забывай, что на филфаке любой парень – это уже заметный человек. Это раз. Во-вторых, парень, который пишет стихи, в-третьих, он еще что-то из себя представляет, потому что он такой борец за идею, очень резкий человек и т.д. А потом мне Виталик очень импонировать стал. Я понял, что он человек абсолютно... Он неправды не любит. Если он не захочет кому-то подать руки – он не подаст. Другой скривится, но подаст. А этот – нет. Очень принципиальный человек. Это я не сразу в нем уловил, но это в нем хорошо.

Как его отчисляли, ты знаешь, я не в курсе, потому что я вообще в то время так не любил всякие сплетни – и сейчас не люблю, конечно, но в то время вообще их болезненно воспринимал. А филфак – это же рассадник сплетен. 

06.11.2001 (Пермь)