Bладислав Дрожащих

В общем, нас прикрыли. А почему? Текст экспрессивный был, в меру, скажем, художественный. Может быть, чересчур эмоциональный и чересчур простоватый, может быть. Но публикой все нормально воспринималось: и видеоряд, и стихи. Там в основном художники были, ныне повзрослевшие. Потом мы слышали отголоски каких-то идеологических комиссий, что чуть ли не демонстрацию молодежь города устроила после этого выступления. А просто людям не хотелось расходиться, мы вышли и пошли в сторону ЦУМа, человек сорок, наверное. Пошли по асфальту – а почему-то тесно было на асфальте, и несколько человек пошли по мостовой на улице Ленина. Вот это назвали демонстрацией.

И как следствие, в 86-м году вышла такая книжка (видимо, человеку стыдно, который за работника КГБ ее написал, один из бывших сотрудников «Звезды»), где нас как бы, наконец, «признали», назвали «молодыми и, может быть, даже талантливыми»... Там мои стихи были напечатаны, без авторства, фамилию сняли. Сначала позвонила Варя Субботина и решила меня напугать: «Вот, ты знаешь...» Ну что, я засмеялся. Но в то время, конечно, не до смеха было, а как минимум увольнение с работы. А я на довольно странной работе работал, в отделе пропаганды, некоторое время...

С «Кадриоргом» мы покончили. И, собственно, это последнее было мероприятие «Эскиза». А почему оно еще было связано с «Эскизом» – потому что Паша успел заказать где-то значки – металлические такие прямоугольнички, на которых было написано слово «Эскиз». И когда у нас было первое выступление в кафе «Театральное» (ну и – последнее, как выяснилось), он в этот день их привез откуда-то, целую спичечную коробку этих значков.

Сейчас «Кадриорг»... Ну, к творческому наследию Паша спустя рукава отнесся. Не знаю, что со слайдами, но проекторы, порезанные, ему нужно было тогда сдавать. Пленка с фонограммой до сих пор у меня.

Там все было тогда... в движении таком... Постоянно три человека сидели на проекторах, подавали друг другу пипетки, и все в движении, напряжении, нужно было попасть в долю секунды. Это сорок минут все действо длилось. Некоторые моменты были – как бы живые кадры... Нужно было в ноту попасть, в музыку (фонограмма отдельно вертелась), в текст. Такая полуимпровизация джазовая...

Да, Мацумаро (он под «Витей Ханом» скрывался) появлялся на «Эскизах». Первых раза два, наверное, появлялся, а потом просто так мы общались, за рамками редакции. И вот до меня дошло, что они что-то там отчебучили в Кунгуре со Славой Смирновым. У них начались крупные неприятности. Их помели из объединения молодежного при Союзе художников, еще какая-то буза перед этим была. И вот раздается звонок (а я немного в курсе был этих неприятностей) – Витя (он обычно на редкость спокойный человек), такой взволнованный голос у него. Надо, говорит, встретиться. Встречаемся. Надо, говорит, написать. Я ничего не спрашиваю, говорю: «Всё, нормально, это не трудно сделать». И я написал статейку на полосу. Такая занятная история. Он еще принес фотографию, а на ней он с крестиком. Я говорю: «Всё, нормально, только не гарантирую, крестик пройдет или нет – все-таки у нас там художник-ретушер есть, он любит крестики закрашивать». Витя говорит, можно без крестика. Но так и вышла, с крестиком, фотография. Потом раздается звонок, подъехали двое комитетчиков к издательству – после того как публикация вышла. И говорят: «Так и так, дорогой товарищ, эта статья поперек планов горкома партии. Статья ложная совсем – вы представляете ситуацию, что там было в Кунгуре?» Я говорю: «Я обыкновенный человек, не того уровня человек, когда уважаемый, скажем так, горком партии ставит в известность. Меня горком партии в свои планы не посвящал». Ну, они сделали вид, что поверили, но, я думаю, что были определенные попытки разбить как-то, разобщить нас...

А вот еще другая привязка. С Народовольческой визит-то делали в «Театральное».

На Народовольческой были мастерские. Мастерская у Славы Смирнова, у Паши Печенкина, потом у Владислава Бороздина вместе с Андреем Безукладниковым, потом Паша выехал оттуда и заселился Слава Остапенко, который закончил учебу в архитектурном институте московском. И очень активно мы встречались, устраивали акции совместные. Юра Чернышев там очень много фотографировал, и Безукладников Андрей тоже. Когда мы заканчивали работу в подвале на Куйбышева, появилась фигура застенчивого такого паренька – Безукладникова. И он еще на семинар в «Звездный» приезжал.

Сложилось объединение, скажем, друзей, близких в оценках: что один скажет, то и другой может, в общем-то, сказать – такое близкое попадание. Паша Печенкин, Слава Смирнов, Юра Чернышев, Владислав Бороздин, Безукладников. Потом – Слава Остапенко. Ну, я, разумеется, Виталий. Потом, немножко позже, Капридов хорошо вписался в наш мир. Нам было весело. В теннис там помногу часов играли, в настольный... А потом начались самостоятельные пути.

Городской Клуб поэзии получился так. Варя Субботина (Кальпиди) работала в объединении «Инициатива». И они там решили расширить услуги населению. Назначили полставки (в районе 60 рублей), и Виталий (у него какой-то промежуток в жизни был, у него вообще вся жизнь такая – один промежуток) занялся. Я в чем-то помогал. Официальных педалей я не крутил, но делал все для того, чтобы педали крутились.

Зачем этот клуб организован был, об этом можно только догадываться. В Доме культуры строителей (ДК профсоюзов) время от времени разного рода мероприятия проходили. Занимался всем Виталий. Какая-то встреча поэтов – «турнир» – Свердловска и Челябинска. Какие-то места присуждали зачем-то, хотя там были все знакомые: у кого знакомых больше – у того и место. У свердловчан, разумеется, здесь знакомых вообще не было, поэтому они заняли последние места. По-моему, пять на пять были команды. И вот чем это было интересно – мы продолжили знакомство со свердловчанами. Первоначальное знакомство состоялось в 86-м году – мы с Виталием выезжали вдвоем в Свердловск, выступали там на выставке авангардной живописи, которую чуть ли не через ЦК, через Горбачева, пробивали. Ну, свердловчане – активные люди. Это была первая в нестоличной России такого рода выставка.

А потом Алексей Парщиков должен был приехать. Вот тут «Инициатива» устроила демарш. Люди, которым нечего делать – до них дошло наконец, что вот собирается городской Клуб поэзии, и что, может быть, некоторые песни (Андрей Вох) там чуть ли не с матом. Ну и какой-то чудак из обкома партии начал выяснять в Союзе писателей: того ли там приглашают, того ли Парщикова? В каком жанре он пишет – социалистический реалист или, наоборот, против? Ну и те давай накручивать Москву, позвонили еще какому-то секретарю СП, и он дал, конечно, отрицательную характеристику Парщикову, что не надо. И вот тут мальчики из «Инициативы» сказали: «Давайте там, отменяйте». Виталий взорвался: «Я уйду» (он ушел, действительно, потом из этого клуба). И в подвале, в Мотовилихе, в мастерской Славы Остапенко решили устроить встречу. Парщиков приехал, но он «как бы заболел». Виталий попросил меня открыть это выступление. Я сказал, что, несмотря на то что Леша Парщиков заболел и не приехал, у нас есть человек вместо него, который очень похож на него: такой же голос, такие же стихи пишет – замена как бы есть. И Парщиков вышел, начал читать стихи.

Вот, по-моему, три мероприятия в клубе, я запомнил: «турнир», Вох и Парщиков. А потом Виталий еще «Театральное» использовал. Там отдельные вечера были: вечер женской поэзии, скажем. Потом что-то еще, какое-то выступление – просто стихи читали несколько человек: я, Юра Беликов. Женя Матвеев пел, еще кто-то читал. На том вечере Митя Долматов был – он мне какой-то вопрос задал. Тематические вечера – с творчеством Саши Еременко Виталий знакомил – просто читал его стихи собравшейся публике. Но, как правило, там были все свои – просто обзванивался народ. Или – по «Реквиему» Ахматовой – тематический вечер. Полулекции-получтения. Может быть, еще что-то...

Конечно, все это движение держалось на конкретных людях. И, в общем-то, слова «Эскиз», «Городской Клуб поэзии» – это все условно. Но в чем-то, наверное, помогала официальная «крыша».

К тому времени сложилась смешная такая ситуация. Откровенно-то говоря, гнусная ситуация. Нужно было железные нервы иметь, чтобы с насмешкой к этому относиться...

В ту пору что-то давили-давили, не знаю, за что, склоняли почему-то – вот именно наши с Виталием имена – в обкоме партии. Но это можно объяснить.

Такой хороший дирижер был в оперном театре – Анисимов, личность, как я понимаю, масштабная. Он сделал незаметный, но важный для нас поступок. Пригласил нас... Там был какой-то вечер молодых композиторов – и он пригласил нас поучаствовать. В фойе устроили выставку – Слава Смирнов (это 86-й год был), Слава Остапенко, Вадик Капридов, и мы читали стихи: я, Виталий. И вот после этого люди морщились, узнав, что мы там побывали – тот же Корсаков, зав. отделом культуры или пропаганды обкома: «Зачем пригласили Дрожащих и Кальпиди?» Это же идеология... А у меня тогда смешная должность была, мне поневоле приходилось на всяких оргкомитетах бывать, типа «Дни культуры «чего-то». Ну и вот, в обкоме партии, допустим, совещание, народу нагнали – сижу, слушаю. Корсаков ведет. Я представился. «А я думал, – он говорит, – что Дрожащих – это что-то страшное». Или другое заседание к Дням культуры, рядом бедный Вагнер сидит, который вообще ни при чем, и я тут же сижу. И заседание совсем не на эту тему, но тут инструктор напускается на Вагнера, выволочку ему делает при всех: «Почему не печатают Дрожащих и Кальпиди?» А тот, бедный, оправдывается: «Да они сами рукописи не несут». Ситуация была очень напряженная.

Но в 85–86-м, я не знаю, от кого импульс был, но нас пригласили (с Кальпиди, потому что у нас в то время как-то слитно всё было) поучаствовать в семинаре литобъединения. Кальпиди первый раз в конце декабря 85-го года обсудили. Но обсудили самым мерзким образом. Нет, ребята всё нормально говорили. Возьмем того же Колю Бурашникова, человека очень стихийного – пробило его там. И он даже сказал речь (обычно – молчал), сначала что-то про мозаику, про какие-то византийские соборы – я ничего не понял, но занятное такое выступление. И подвел итог: хорошо, говорит, что у нас появился Кальпиди. И тут голос с места: «Коля, кого ты там поддерживаешь, тебе же отольются эти слова!» Это некая Субботина такая, поэтесса, жена Домовитова. Она в роли самосвала там была – очень грубо стала говорить, хотя вот накануне, когда в этот же год её первую обсуждали, мы с Виталием договорились: лояльно, доброжелательно. И говорить голосом таким, как у врача. И мы ее доброжелательно чуть ли не похвалили. У нее глаза такие были! Она настроилась на скандал, что мы будем ругаться мерзко. А мы: все нормально. По делу, как бы, выступили. И вот настал черед Виталия. Устроила она перепалку свирепую, все закончилось драматически, а потом и трагически. Сначала уровень разговора был серьезный такой, культурный. Какие-то мысли даже высказывались. Вел Авенир Крашенинников это заседание. И вот он сказал, что это – не поэзия, не стихи, но это существует. Виталий стал говорить, что это – «тексты» («тексты» – влияние Леши Парщикова). Зацепились за «тексты»: да, тексты, но это существует, это приемлемо, это может быть. И вот когда злостную перепалку устроила Субботина, Крашенинников стал заступаться. Она – возражать: «Вы – коммунист, мы еще с вами поговорим в другом месте!». И, видимо, он сильно переживал, вечером у него инсульт случился, и это сильно повлияло, приблизило кончину его.

В марте наступил мой черед. Если по голосам смотреть, кто как говорил, то, в общем, нормально. Складывалось впечатление, что в мою пользу разговор клонится: что «может, в общем, и такое быть». Хотя я понимаю сейчас, что я очень широкий спектр тогда предложил, две папки огромной толщины, там с ума сошли от количества. Но мне было интересно услышать, что скажут. Самооценка уже надоела. И... – черед зарубать пришел. Последнее слово взял Гребнев. Еще Гашева написала какую-то рецензию большую. Я бы мягко сказал, что не на тему. Не обо мне. Там о Пастернаке шла речь, о Маяковском, о Пушкине, о Лермонтове, и, может быть, моё имя раз упомянуто было. Меня можно было вычеркнуть, и – как будто конспект для открытого урока. Решетов написал...

Что-то вроде: блестящие мозги, а работают, мол, обидно, – вхолостую. То есть я как бы ни при чем, не при своем деле: голова-то у меня работает замечательно, но в другой области надо работать, не в стихах. Гашева не пришла. И правильно сделала: не хотела ставить себя в неудобное положение. Последнее слово взял руководитель объединения – Гребнев. «Да что говорить...» – и отдал мне рецензию отпечатанную. Но тут я не выдержал: «Вы что, боитесь, что ли?» Рецензия приблизительно из таких слов: «аморально, безнравственно». «Безнравственно, потому что аморально, аморально, потому что безнравственно». Это на первом листке или на втором – не помню. Из двух листков короткая рецензия. Как бы текст от себя («аморально, безнравственно»), а на втором листке – стихотворение Николая Рубцова (я сейчас не помню о чем). Возможно, эта рецензия сохранилась...

Сохранился даже серый свитер. Просто мы обменялись вещами как-то раз с Виталием. Он стал носить папы моего плащ, который – канул. А у меня остался его свитер. А свитер-то – его первой жены на самом деле, у меня он до сих пор. А чем он интересен: я в этом свитере красил мастерскую Паши Печенкина на Народовольческой и измазал синей краской. А потом, через много лет, Паша пригласил меня – тогда открыли ресторан «Европейский» – и вот я в этом свитере завалился туда вместе с Пашей. Там престижная публика, Трутнев какой-то банкет устраивал – и мы с Пашей, я в этом свитере...

22.11.96 (Пермь).