Tатьяна Долматова

Тогда зав. отделом культуры в «Молодой гвардии» была Таня Гончарова. И, собственно, это была ее инициатива – делать такие вечера по четвергам, когда к нам в редакцию приходили поэты, художники, музыканты. И, в общем, какое-то творческое начало в редакцию пришло от нее. Сама она всегда оставалась за кулисами, как организатор. Я помню, впервые о Кальпиди я услышала от нее. Подошла к ней в кабинет и смотрю – лежат стихи. Она говорит: «Нет, тебе это нельзя!» Я спрашиваю: «Почему?» – «Ты такая впечатлительная, у тебя крыша поедет. Тебе нельзя читать Кальпиди». Ну, после этого мне, конечно, обязательно стало нужно их почитать.

Познакомились мы так... Я причем узнала потом уже, что заочно он был со мной знаком – в одной компании, где ко мне относились очень нелицеприятно, муссировали все мои действия, поступки – все шло на отрицаловке... Мы с ним познакомились 23 февраля. Потому что я помню: мы отмечали эту дату в редакции. Я пошла заваривать чай, захожу в кабинет – там сидит молодой человек и говорит: «Давайте с вами познакомимся». Я говорю: «Татьяна Петровна» – видя его молодость. Хотя меня так никто не звал в то время. Он, значит, так ершисто мне отвечает: «Виталий Олегович. Кальпиди». Я говорю: «Долматова». – «Ах! Это та самая Долматова, о которой я наслышан!» Я так подбородок вздернула и пошла чаем всех поить.

И ты ведь знаешь, Виталик удивительно умел концентрировать вокруг себя всех. Едва он появлялся в моей квартире, как все стекались – каким образом, понятия не имею, узнавали, что он здесь. Когда он – это всегда была масса народа. И Димка-то рос в этой атмосфере – любви, радости, радости общения. Доброта такая... Знаешь, мы вот вспоминаем с Ритой Спалле – у нас, собственно, самые счастливые были минуты этого общения, потому что музыканты приходили – группа «Дом» с Игорем Копницевым, какие-то новые свои программы они здесь играли, стихи читались, и... это умение Виталия всё концентрировать и всем-всем давать любовь – раскрывая каждого. Это ему свойственно было. Вот он мне самиздатовские книги тащил, если была такая возможность. Или пересказывал, когда их не было под рукой. Потом он читал нам «Соляные копи счастья» – первое чтение здесь произошло. У меня даже есть черновик его. И была необыкновенно творческая атмосфера, и как-то на подъеме все.

Ну, кто еще здесь бывал... Тот же злополучный Коля Нечитайлов – а он дружил с Асланьяном, т.е. и Асланьян, и Беликов, и Субботин. А они, кстати, не принимали поэзию Кальпиди. Иногда они приходили в тот момент, когда здесь уже были Виталий со Славой Дрожащих, и вот им было очень сложно сталкиваться, но все как бы микшировалось.

Однажды появился Королев. Он уже был москвич и приехал сюда, ощущая себя мэтром, пришел ко мне в гости, созвонившись предварительно, поставив условие, что, «я надеюсь, Таня, у тебя здесь не будет проходного двора, никто не придет, и мы сможем с тобой вдвоем спокойно посидеть и поговорить». Я сказала: «Конечно, Толя. Ну о чем ты говоришь». И только появился Королев, как тут же стали раздаваться звонки – вообще дверь не закрывалась. Несколько лет у меня была открыта дверь. Первым тогда, по-моему, Беликов пришел, так мне кажется, который потом, так скажем, в своих воспоминаниях мог бы заметить: «А вот мы с Королевым...» Обычно же он так начинает: «Когда я с Вознесенским...» И какое-то несметное количество народа здесь вдруг появилось! Ну, Королев, видимо, скрепя сердце, но внешне совершенно делая вид, что он безумно рад – хотя, скорее всего, на самом деле так оно и было... Все пришли «на Королева», он был в центре внимания и был, конечно, на высоте. Кальпиди, как всегда, пытался его слегка поддеть. Вот это у них было первое знакомство.

Да, Остапенко был здесь очень часто, конечно. И вот, ты знаешь, Димка как-то сказал мне: «Мама, если бы больше было художников здесь, в этой квартире, я бы стал художником. А поскольку поэтов больше – я стал поэтом». И потом его всегда волновал вопрос: «А к кому они приходят – к тебе или ко мне?» Всегда же они общались и с Димкой. И вот Кальпиди – он с ним держал дистанцию. Он – учитель. Всегда ощущал себя учителем, педагогом, значит, надо было Димку шпынять, иронизировать. А вот Остапенко и Слава Дрожащих – вот это были свои. Это дети, взрослые дети. Боже, что они устраивали! Какие-то танцы несусветные, какие-то импровизации – это надо было видеть. А потом Димка – он очень подружился с Остапом. У них свои такие шли доверительные отношения, нежные, и он мне все время говорил, что ощущает одиночество Славино. Потребность уехать – она ведь в Остапенко не спонтанно возникла – это растянуто было во времени: что все равно отсюда надо уезжать. Димка, когда приходил к нему в мастерскую, всегда потом говорил, как Славе тяжело, как он одинок, как он не видит выхода здесь. Кальпиди к этому времени уже не было в Перми, он окончательно уехал в Челябинск. И без него, знаешь, вдруг образовалась пустота. Да! Я ведь о чем начала говорить – почему это такая квартира – потому что здесь был Кальпиди.

С Шолоховой Натальей у нас был общий круг. Она здесь, в моей квартире, тоже часто бывала. Собирались или у нее, или здесь, потому что все вокруг Виталия вертелось. После смерти Димы, когда Виталик уже жил в Челябинске, он сказал ей: «Так, ты теперь будешь Татьяну везде сопровождать, потому что одна она ходить по улицам не может». Наташа как человек ответственный – она везде со мной ходила. За руку.

Виталий называл ее «чернушной»... Но вот вместе с тем мама ее воспитала такой исполнительной, отзывчивой девочкой. Она могла в быту взять на себя очень многое в тот момент. Потому что ей надо было ухаживать, заботиться – и это распространялось не только на Виталия. Принять гостей – это святое, – чтобы всех накормить, чтобы было что выпить, чтобы был хороший стол. А вместе с тем, я так думаю, в ней всегда существовало внутреннее высокомерие по отношению к остальным, тщательно скрываемое. Но вот когда Виталик в первый раз уехал в Челябинск, году в 83-м, а Наташа поставила себе цель, чтоб он вернулся, она звонила и часа по три с редакционного телефона с ним каждый день разговаривала – изо дня в день. И я думаю, что в тот момент, когда он очутился в Челябинске, и у него не было ни имени, ни знакомств, ни общения – т.е. вообще ничего там не было – она ему внушила надежду. А потом все-таки у Наташи ее воспитание... – театрально-адвокатское, скажем так, – оно ее научило многому. Она умела добиваться, раскручивать ситуацию. Это она ведь начала выходить на Свердловск, тексты Виталия засылала туда. Она сама их перепечатывала, сама созванивалась, какие-то встречи организовывала, потом они туда ездили, уже когда стихи Виталия там приняты были, замечены. А здесь-то еще болото было. Виталий уже почти рукой махнул: «А... Я не верю, тут ничего не будет, все пустое». Начала она со Свердловска. Она действительно ОЧЕНЬ много на себя взяла.

Но видишь ли, моя дорогая... После смерти Димки у меня все настолько как бы... сместилось – все очень сложно стало вспоминать. Потому что... Собственно, Виталик же вернул меня к жизни. Если бы не он, я не выжила бы... Он привез из Челябинска Чукашина, психотерапевта, который со мной работал. И я думаю, что он очень хорошо поработал. Видимо, ему нужно было «закрыть» тот период, чтобы я жила дальше. Но ты знаешь, память человеческая – она ведь вообще настолько несовершенна... Каждый выстраивает то, что прошло, настолько по-своему, что, когда вот я слышу какую-то интерпретацию того, что было, я думаю: «Но я же знаю, что это не так!» Ну, ладно... Собственно, у каждого ведь свое восприятие...

11.12.01 (Пермь).