Аркадий Бурштейн

Квартира Перевалова тоже была, конечно, центром притяжения для многих. К сожалению, в то время – не знаю, как сейчас, Перевалов страшно пил. И это не было обусловлено его видением мира и особенностями творческого дара, как у Гаврилова. Тусовка на хазе Перевалова крутилась все время, не прекращалась. «Я не в космос лечу, а на хазу в четыре стены» – это ВК именно об этой квартире писал. А «мистер Блюз» – это Перевалов, многие песни которого были написаны в джазовой манере.

Было еще одно место в Свердловске, которое я вспоминаю с нежностью: подвал старого особняка у пруда на ул. Розы Люксембург – мастерскую замечательного русского художника Володи Жукова, у которого собиралась очень интересная публика. Помнится, именно там читал стихи Парщиков, когда с Кальпиди и Дрожащих приехал в Свердловск. Жуков был прекрасным художником и стихийным, так сказать, мистиком, которого интересовали – и в творчестве тоже – вещи неимоверно тонкие. Он пытался сделать предметом искусства тонкости человеческого мышления.

Из людей, причастных к поэзии и исследованиям поэзии, не могу не назвать К. Мамаева, с которым лично знаком не был, и Вадима Баранова, высоко ценимого мной теоретика и поэта. Именно у Вадика Баранова мы отмечали присуждение Бродскому Нобелевской премии. У Вадика был интересный дом, собирались в нем люди очень избранные и скорее все-таки семиотики, чем поэты. Хотя поэт Овчинников себя у Вадика в доме прекрасно чувствовал.

На квартире Андрюши Матвеева, прекрасного и тонкого прозаика, собирались люди очень разные, но всегда талантливые. Матвеев (Моцик, как называли его старые друзья) всегда держался сам по себе, не принадлежал никаким, на мой взгляд, компаниям. Но и я, и Вадик Баранов любили его дом. В то время любил его и ВК.

Не могу не упомянуть особо нескольких совсем молодых тогда поэтов, вокруг которых группировался молодняк. Это Александр Зиниград, Виталина Тхоржевская, Миша Выходец. Эти ребята много обещали, и многое и дали, насколько я знаю. Правда, Миша Выходец реализовался скорее как исследователь, чем как поэт.

И, конечно, были в Свердловске авторы, которые просто почти никуда не ходили, а некоторые и никому ничего не показывали. Понятно, что их никто и не знал, за редкими исключениями.

Юля Кокошко была настолько талантлива, писала настолько замечательную прозу, что, несмотря на крайнюю нелюбовь светиться, все-таки была известна уже тогда. Но в то время она принадлежала, скорее, миру кино, подолгу жила в Москве. Все-таки ВК удалось улучить момент, попасть к ней в гости и выпить у нее последние духи «Наташа».

Могу назвать Александра Липовецкого, с которым я был коротко знаком, но о том, что он пишет прекрасные верлибры, узнал только из их публикации в экспериментальном номере журнала «Урал». Их туда отнес, как потом выяснилось, Андрей Козлов, во всяком случае, по словам Андрея Козлова.

Или Володю Козлова, прекрасного поэта. Владимир Козлов не издал ни одной строчки и никому не показывает свои тексты и по сей день. Но не упомянуть о нем я не могу.

И пусть простят меня те, кого я не упомянул в этих записках, все-таки с той поры, о которой я пишу, прошло уже более 15 лет.

Вы, наверное, обратили внимание, что в обзоре свердловской творческой братии я не упомянул ни об Андрее Санникове, ни о Мокше. Эти поэты в моей жизни – так получилось – слишком сильно связаны с темой ВК. Именно о знакомстве с ВК я и начинаю рассказывать.

Итак, как я уже сказал, я не был особенно знаком со свердловскими литературными кругами. Да и не стремился познакомиться с ними. Я был очень занят в то время, работал программистом и заканчивал «Реальность Мифа», а это было безумно интересно. И времени ни на что у меня не оставалось.

Но однажды мне позвонил Андрей Санников и попросил разрешения прийти ко мне. Имя Санникова ничего мне не говорило, но я пригласил его, конечно, тем более что он сослался на Колю Бoченина – прекрасного фотографа, доброго моего знакомого, которого я намеренно не упомянул в своем обзоре, чтоб рассказать о нем в этой части записок.

С Колей Бoчениным нас сближал интерес к культурам Востока. Колю этот интерес через несколько лет привел к крещению, но не к православному крещению, как многих, а по старообрядческому чину. Но это было позже. Во времена нашего знакомства его более интересовал чань. Именно Коля, когда увидел во мне человека, идущего в том же, что и он, направлении, привел меня в мастерскую Жукова. Да, вот еще интересная деталь – Коля был многодетный отец – как и Зина Гаврилова, жена Коли не признавала абортов. И я всегда невольно сравнивал эти семьи – жизнь обeих семей определялась поисками духовности, но была вместе с тем полярно противоположна.

Итак, Санников пришел, и от него я впервые услышал имя Кальпиди. Санников недавно вернулся из Перми, где жил довольно долго – год или два. Он был полон планов и замыслов, среди которых было издание альманаха, для чего он и собирал материал. От Бoченина он узнал о «Реальности Мифа» и пришел ко мне просить материал для будущего альманаха. Между прочим, он оставил мне свои стихи, а также пермскую газету с публикацией Кальпиди, о котором говорил с огромным уважением. И обмолвился, что Кальпиди должен приехать к нему в гости, и он мне сообщит, когда это произойдет, так как он хотел бы нас познакомить.

После ухода Андрея я сел читать оставленные им тексты.  Стихи Андрея меня приятно удивили. Я читал его «Разбитые дивизии дождей...» и «белесая лошадь пьет, фыркая, рельсы», и это было свежо, точно и хорошо. Но вместе с тем я уловил, что глубокого дыхания у него нет. Каждый стих был хорош, но к концу как бы слегка выдыхался. И все-таки в целом это было здорово – то, что я в тот вечер прочитал у Санникова.

А потом я взял в руки пермскую газету «Молодая гвардия» и прочитал стихотворение «О погоде» [1]. И... обалдел. Все было необычно. Образы, паузник, эстетика... И я понял, что если стихи Санникова были хороши, то ЭТО – нечто большее. И чего было хоть отбавляй, так это праздничной какой-то силы, энергии, которая, как шутиха, пенилась и брызгала искрами в этих строках. Я еще не знал тогда, но, кажется, уже чувствовал, что в жизнь мою вошло нечто огромное и очень хорошее.

А потом наступил день, когда ВК приехал – не один. Их было трое – Дрожащих, Остапенко и Кальпиди. Но все это я узнал потом. Я долго искал старый деревянный дом, где жил Андрей Санников – он жил в районе, в котором я, коренной свердловчанин, никогда ранее не бывал. Когда я вошел в комнату, они уже все были в сборе. Я плохо помню, кто тогда присутствовал, кроме ребят из Перми и нас с Андреем. Было много народу, кажется. Читали стихи. И ВК прочитал стихотворение, которое я люблю: «Соберемся на рыжем припеке». И кто-то из присутствующих спросил: «Виталик, а почему у тебя там «через восемь веков»? Почему 8?»

– А хрен его знает, – ответил ВК со смехом.

И я сказал, что понятно, почему, т.к. 8 – это, во-первых, петелька, удавка, а, во-вторых, если положить набок – превратится в знак бесконечности. Позднее Виталик говорил мне, что мое замечание его пробило. Именно с этого и началась наша дружба.

Затем я показал им свой разбор Хлебникова из «Реальности Мифа», который тоже их поразил. Об этом мне говорил Дрожащих, когда мы с ним через пару лет вспоминали этот эпизод.

Я не помню, когда состоялось первое совместное выступление Кальпиди, Дрожащих и Санникова в Свердловске – в этот его приезд или в следующий, и где это было. В каком-то ДК, кажется. Наверное, все-таки в первый приезд. Помню, что народу было немного, сидячих мест, кажется, не было, все стояли – и поэты, и слушатели. Там я впервые увидел и запомнил Овчинникова – тот, когда Андрей Санников читал про «выморочный Свердловск» – обиженно заорал: «А почему Свердловск выморочный?»

Слава Дрожащих тогда про сосиски читал, это был беспроигрышный номер, как я впоследствии убедился. Какая бы публика ни собиралась, «Сосиски» [2] всегда шли на ура. Кальпиди упрекал Славу в этом, он считал, что Слава, автор прекрасных тонких стихов, не должен потакать публике и читать то, что ей заведомо нравится. А я «Сосиски» Дрожащих, честно говоря, любил и люблю по сей день.

На том первом выступлении к Кальпиди подошел Сережа Куклин – они были знакомы давно, и это меня удивило, т.к. Куклина я знал неплохо, и никогда от него о Кальпиди не слышал.

Сережа Куклин упоминается в воспоминаниях Лаврентьева.

Тут так все сплетено – он был женат на Лене Волович, дочери В.М. Воловича, замечательного художника, высоко ценимого мною. Лена Волович была лучшей – и одной из немногих – подругой Юли Кокошко. А с Кокошко мы дружили. Вот – как «мужа своей Ксантиппы» я Куклина и знал. Потом мы подружились, и я о нем вспоминаю с большой теплотой. Сережа был одним из тех, кто своим присутствием участвовал в создании творческой среды в Свердловске, умудряясь абсолютно ничего не писать при этом. С Леной Волович он вскоре развелся, т.к. влюбился в поэтессу Ирину Воронкову. Ира, в прошлом жена замечательного барда и поэта Димы Воронкова, еще до романа с Куклиным попала в аварию и лишилась ног. Сергей прожил с ней несколько лет, затем они расстались – не по его инициативе. Тогда-то Сергей и уехал в Алма-Ату. Но это будет много позднее.

В Пермь ВК увозил с собой мою «Реальность мифа».

В следующий приезд в Свердловск, как и во все последующие, Кальпиди останавливался уже у меня.

Первое выступление ребят в Свердловске не вызвало ни фурора, ни ажиотажа. Я бы сказал, что его мало кто заметил. Кажется, и сближение их со свердловской литературной средой началось позднее. Пожалуй, о них стали говорить после выступления на Ленина, 11. И реакция была весьма неоднозначной.

Перед этим выступлением были две поездки свердловчан в Пермь.

В то время Кальпиди болтался в каком-то кооперативе, связанном с культурной деятельностью, я подробности его работы там не знаю.

Ну вот, он и пригласил из Свердловска несколько человек выступить в Перми. Так как в то время он почти ни с кем в Свердловске еще не был знаком, то выбор был очень случаен (этим объясняю то, что в число приглашенных попал я). Приглашены были Санников, Мокша, Леня Ваксман и я.

Леню Ваксмана я до этой поездки не знал, впервые его увидел в Перми, кажется, выйдя из поезда. Позднее он стал моим другом, я был к нему очень привязан и до сих пор считаю его выдающимся и необычным бардом. Он, конечно, не был просто бардом, был он одним из молодых поэтов, воспитанных Майей Петровной Никулиной. Именно на ее стихи написаны им самые лучшие (мне так кажется) песни. Хотя вообще замечательных песен у него много. И на свои стихи, и на стихи своих (а позднее отчасти и моих) друзей. Период, когда они выступали вместе с Димой Воронковым, был уже в прошлом. Леня написал музыку ко многим песням Воронкова, в том числе и к замечательным «Птенцам» («Как птенцы из гнезда мы выпали, // Ты не бойся прихода вечера, // Под такими большими липами // Нам с тобой опасаться нечего...»). Я впервые услышал песни Ваксмана, когда с пермского вокзала мы приехали в редакцию «Молодой гвардии». Я был поражен, я не ожидал ТАКИХ песен и ТАКОГО уровня. По сути, Ваксман представил в Перми поэзию свердловских авторов, совершенно мне тогда не знакомых. Звучали песни на стихи Сахновского, Касимова, Воронкова, Майи Никулиной, самого Ваксмана... Это было здорово. Это было действительно здорово.

Как в поле зрения Кальпиди попал Мокша, я совершенно не помню. С Мокшей я был знаком довольно давно, познакомил нас Вадик Баранов. Поводом для нашей (моей с Мокшей) встречи стали строчки Мокши «Живет на 5-й авеню, // на шестаже у тети Ню, // рысак завидный и заветный, // сараеядец несусветный...», далее не помню. Я по этим строчкам сказал Вадику, что автор живет на первом этаже и совершенно точно в доме не выше пятиэтажки. Все образы строк повторяют значение недоступности: 5 авеню, Ню (стриптиз) – атрибуты недоступной в то время Америки, рысак, завидный (завидуют тому, что недоступно) и т.д. Ну, я и предположил, что 6-й этаж столь же недоступен автору, как и все остальное. И угадал. Мокша жил в пятиэтажке, недалеко от железнодорожного вокзала. Позднее мне неоднократно доводилось бывать у него дома. Мокша был, конечно, очень странным человеком, психически не совсем здоровым. Длинный, как жердь, высокий, какой-то буратиноподобный, с деревянными движениями, неловкий и беззащитный человек. Таким он остался в моей памяти. По-детски любил сладкое – конфеты, чай с сахаром.

Фамилия у него была простая и неблагозвучная, кажется, Шмаков. И он придумал себе кучу псевдонимов. Один из них – Сандро Мокша – прижился. Мокша писал фонетически виртуозные стихи, порой смешные до слез. Перед тем, как читать стихи, он входил в образ, надевал тесемочку на волосы. К поездке в Пермь он готовился серьезно – написал два варианта вступительной речи – длинный и короткий. В гостинице Мокша начал при нас с Виталиком репетировать свою речь по бумажке. Мы сперва обалдели, потом схватились за животы, а через десять минут в изнеможении от хохота валялись чуть ли не на полу. Стоять не могли. Читать на публике это было нельзя, конечно, бред полный. Хотя сейчас я жалею о том, что мы его отговорили. Боялись неприятностей организаторам вечера.

Мокша, кстати, имел успех. Были всякие смешные накладки на его выступлении, остановить его сложно было. Но я пишу эти строки через 15 лет после того чудесного вечера, устроенного Кальпиди в каком-то пермском общепитовском заведении. Несколько лет назад тело Сандро Мокши нашли в петле в Шарташском лесу. Я давно живу в другой стране. И все милые и смешные детали того пермского вечера сливаются в моей памяти в одно ощущение, безраздельно владевшее нами в те дни. Сейчас я понимаю, что это было ощущение счастья.

Что до того, что я создал миф о поэте Мокше – то статья моя о нем была написана как раз для того, чтоб показать, что стихи Мокши поэзией не являются [3]. Написал я ее после того, как был свидетелем припадка, однажды наступившего у Мокши после чтения стихов. Это было страшно, и из того, что я слышал во время припадка, я понял, что его отношение к стихам иное, необычное, и это побудило меня проделать анализ и написать ту злополучную работу. Я считал, что писать стихи ему вредно, это, что ли, обостряет его болезнь. И пытался – не говоря об этом прямо, в статье показать, что природа стихов Мокши имеет иной, необычный источник.

Виталик не вписался, на мой взгляд, в свердловскую тусовку. И не мог вписаться. Майя Петровна принадлежала совсем иной эстетике, ВК ее раздражал. Что до Каси и его окружения, там царил Еременко. Кальпиди они приняли только после того, как прочитали «Мой Кайф» [4].

Еременко прекрасный поэт, но меня с самого начала отталкивала его эстетика. Я не слышал, чтоб кто-нибудь говорил об этом, но мне кажется несомненным, что его эстетика близка к эстетике Дали. Я имею в виду принцип создавать из мертвечины имитации живого и выдавать это за жизнь.

Именно об этом я и пытался говорить в свое время кружку Касимова. И показал это на примере текстов, которые так любит Кася – «В густых металлургических лесах...» и «Последний филин сломан и распилен...». Последний текст особенно интересен тем, что демонстрирует разницу между поэзией ВК и Еременко. Я имею в виду текст ВК «Можно и меня разобрать / Или распилить на куски / И получится компьютер тоски / И еще, что не умею назвать...» [5]

Вот этой тоски и боли, которая заливает пространство текстов ВК, не найти в холодных и красивых строфах Еременко. И мне это было ясно еще тогда.

Так вот, когда я впервые заговорил у Касимова о ВК и сказал, что поэт Кальпиди выше и мощнее Еременко – они решили, что я стебаюсь. Через пару лет мне признался в этом Вох, к тому времени уже оценивший Кальпиди по достоинству.

Хотя, да, конечно, Кальпиди любили в Свердловске. Андрюша Матвеев считал его лучшим в России поэтом и очень любил – да и сейчас любит. Трепетно относилась и относится к ВК Юлия Кокошко. Раиса Абельская ценила его исключительно высоко. Гена Перевалов тоже.

Но все эти люди – одинокие охотники, они мало влияли на общественное мнение – слишком были заняты собой и слишком мало тусовались.

Неплохо относились к ВК в «Урале» и Книжном издательстве – не без влияния Матвеева.

Но, повторяю, Виталик не занял в литературной жизни Свердловска того места, которое занимал в Перми. Он, по сути, бывал в Свердловске в пяти домах. У Перевалова, у Каси, в меньшей степени у Матвеева и Раи Абельской, ну и у меня. Его выступления в то время много народу не собирали. Впрочем, это, наверно, нормально. Поэзия и не должна собирать полные залы. Оставим их эстраде.

9.05.2002 – 12.06.2002 (Израиль) 

[1] Кое-что о погоде (размышление в своем роде) // Кальпиди В. Пласты. Свердловск, 1990. С. 25.

[2] Приключения сосисок // Дрожащих В. Небовоскресенье. Пермь, 1992. С. 46-50.

[3] Бурштейн А. Поэзия? Нет, ритуал (несколько слов о творчестве поэта Сандро Мокши) // Мокша Сандро. Фрагменты. Пермь, 1993.

[4] Кальпиди В. Аутсайдеры-2. Пермь, 1990.

[5] Кальпиди В. Размышления дачника // Молодая гвардия. 1986. 5 дек.