Владислав Бороздин

Все началось – с детства. У меня друг в детстве был – Вася Ерохин, а у него отец – профессиональный фотограф, единственный в городе Туринске профессиональный фотограф. Он до революции имел свое фотоателье в Туринске, а после революции, перед войной Отечественной, его заставили всё сдать государству, и он там работником остался – в собственном ателье. Вот – мы, ребята, человека три – дружили, и Василий Ерохин – Васька – он был своего рода умственным атаманом для всего города. И – часто бывали у него. Ну, видимо, заронилось во мне такое – своего рода мечтание. Но прямой мысли об этом в детстве не было – хотя и второй мой друг тоже занимался фотографией, Анатолий Грехов. И все-таки в 16 лет (это уже в Перми) с первой получки я купил велосипед, костюм и фотоаппарат – все с первой получки – 600 руб. она была. В 57-м году переехали мы в Чернушку, а в 60-м – в Пермь. И вот, с первой получки – купил. Года два позанимался, и – не пошло. Мы на квартире жили, в Верхних Муллах – и так восемь квадратных метров на четверых, да еще фотографией тут заниматься. Не та обстановка. Ну, и без учителей, естественно. Не пошло.

А потом (закончил школу, политех – вечернее отделение, как инженер-электрик) туризмом занялся. Сначала охотой – с охоты перешел на туризм. И вот в походе, в Фанских горах Памира, в группе был со мной друг, Алексей... Двадцать лет мне было – я единственный ружье с собой взял. Там куропатки бегают, а у меня все никак их подстрелить не получалось – не та дичь-то, к другой дичи привык. Он говорит: «Ну-ка, дай мне ружье». А я – чтобы не скучать (у него фотокамера на груди висела) говорю: «А ты давай мне аппарат». Ну и всё – поменялись. И тут уже получаться стало. И увлечение пришло.

Второе, наверное, что еще меня продвинуло – Ирина Прокопьева. Ирина Прокопьева была в 70-е годы известным фотографом в Перми, и тогда даже журнал «Советское фото» про нее написал. Она ученица любимая Холмогорова была. С Ириной мы вместе работали в институте Тяжпромэлектропроект. И, опять же, после одного из походов, году в 67-м, сделал первый в жизни отчет творческий – в НИИ Тяжпромэлектропроект на стенах свои работы повесил, 20х30, и – такой радостный! – а она разбила в пух и прах. Меня это задело, и с тех пор – всё, стал серьезно заниматься. 

Ну и тут решил, что надо факультет общественных профессий окончить. Это ведь серьезно звучало – в Перми-то – факультет общественных профессий. И я пошел на ФОП. Сначала в университет, к Холмогорову, потом Холмогоров из университета ушел, не сработался, сложный характер у него, и – туда пришел Чувызгалов. Это, примерно, 69-70-й год учебный. От Холмогорова я тоже в общем-то хорошие импульсы получил. Помню, первая работа – он ей возрадовался, так скажем. С точки зрения обычного человека это был легкий брак: съемка с рук иллюминации на Октябрьской площади, а получились – «ноты». Ноты получились! Он так обрадовался!

Тогда, вот в те годы, как раз заканчивался фотоклуб «20 MAX» – в салоне «Графика», на ул. Матросова. Фотографы – среди них были Марк Душеин, Некрасов – его организовали. «20 MAX» – это максимум двадцать участников [1]. Они там экспериментировали. И одновременно в Доме журналиста работала фотосекция. В ней заправляли Котляков, Красных, Кетов – и у них была оппозиция с Душеиным. И вот они с Душеиным чуть порой не дрались: разные подходы к фотографии. Выставки разного характера. Друг другу в организации выставок не помогали, а на недостатки-то показывали, и это раздражало обе стороны. Ну, а мы были юные, мы пока не вмешивались.

А Чувызгалова я по журналам сначала узнал. Он как раз году в 67-м опубликовался в чехословацком фотожурнале. И то, что он пришел на ФОП – это было радостью. Хорошие контакты установились с ним, почти сразу. Когда Чувызгалов перешел в политех, он с собой какую-то часть нас взял – человек двух-трех. И когда в 71-м году организовывали фотоклуб «Пермь», то его выбрали председателем, а меня – его заместителем. Меня никто не спрашивал, а как-то так, само собой.

Городской фотоклуб «Пермь» мы создали в 71-м году. В Доме журналиста, на общественных началах, мы работали в течение десяти лет. Выставки проводили, участвовали во всесоюзных, и на международную арену вышли. Чувызгалов продолжал работать преподавателем на ФОПе и – на общественных началах – руководил фотоклубом. Году в 76-м было большое событие – выставка «Наш край». Мы и раньше уже в выставках участвовали, но здесь – каталог издали, и нас в нем пропечатали. К этому времени мы уже от «журналистов» отошли и начали делать, что хотели – творчески работать. Хотя Чувызгалов – он даже более, чем я, наверное, стремился не оттолкнуть «журналистов», агрессии не допускал, сам с каждым работал и приучил их к тому, что они – вот до сих пор – когда их на выставку приглашают, говорят: «приди уж сам, отбери, что нужно, я же не понимаю». Чувызгалов как-то всех старался привлечь. Он того же Евгения Николаевича Загуляева привлек, и Кетова. Из «журналистов» самой значительной фигурой был Котляков – он сейчас в Волгограде.

И вот тут как-то раз вместе с Чувызгаловым... Году в 74-м... Ранее-то Чувызгалов самостоятельно начал дружить с Львом Давыдычевым и с художником Владимиром Мальцевым. (С Владимиром Федоровичем Мальцевым мы тоже были друзьями – пока он не ушел). Вместе с Чувызгаловым мы присутствовали на одном семинаре у писателей – снимали для себя, просто для души. И вот тогда в первый раз я увидел и запомнил Решетова – он семинар поэтов проводил и говорил им такие слова (которые тоже казались – откровением, что ли): «Вы что, думаете, у Пушкина нет слабых стихов?» – и приводит слабые стихи – пожалуйста вам. И когда он после этого семинара подымался по лестнице, Чувызгалов говорит: «Надо нам познакомиться...» 

Если говорить о Решетове, то... Я как-то его жене, Тамаре, сказал, что это единственный человек, к которому у меня возникла любовь на всю жизнь, как к личности, и она неизменна. Она говорит: «У меня также».

Ну а с Виктором Болотовым... Я работал года два с половиной фотокорреспондентом в газете «Домостроитель» треста КПД, там редактором была Марина Королева, а ее муж – Леонид Королев – он в «Вечерней Перми» работал и дружил с Болотовым. На каком-то общем сабантуе мы с Болотовым и познакомились. Да и к нам на клуб он тоже приходил, я помню его выступления. Он приходил просто даже на обсуждения, что интересно – это ведь честь была для нас, в общем-то, и уровень обсуждения сразу подымался. И он понимал хорошо искусство – Виктор Мартынович – очень хорошо чувствовал новое, новые формы. Я помню, на одном обсуждении... Среди нас был самым интересным Владимир Петухов (он сейчас где-то в Санкт-Петербурге на «Учфильме») – он смело соединял, допустим, силуэт человека и дерева общим рисунком, общее звучание возникало. Я что-то там у него не понял – а я, видимо, большую часть жизни внутреннюю установку имел такую, что надо быть искренним – и на обсуждении так и сказал: «не понимаю». Виктор Мартынович потом меня отчитывал: «Как так?! Как – не понимаешь?!» Ну – не понимал я, медленно ведь человек развивается. Болотов – он очень убедительно говорил, он как бы очи свои в человека вперял и доказательно стоял на своем. Ну, что... Не смогу промолчать: очень мужественный у него был уход, очень. В последние полгода я пытался ему помочь – выводил его на высочайших народных целителей. К ним очень трудно было попасть, и я договорился, нас приняли (а ему уже ставили диагноз: рак) – и, значит, целитель говорит: «Я за вас берусь, вы должны в течение двух дней разобраться с врачами. Вы можете продолжать у них лечение, но вы должны с собой разобраться, решить, чье лечение будет основным. Два дня думайте». Виктор Мартынович говорит: «А где гарантия?» Где гарантия... Тот развел руками, целитель, повернулся к окну – аудиенция закончена. Гарантию, я думаю, в таких делах никто нигде не дает. Потом – после целителя уже – мы ехали вечером, он говорит: «Давай, водку бери». Взял. Я у него спрашиваю: «Что ты так поступил?» Он говорит: «Да ты не переживай. У меня всегда выход есть. У меня, – говорит, – маузер припрятан». Всегда выход есть. Но я понял, что он был материалистом, а эти люди требовали веры. Уходил-то он – ему все-таки священника пригласили... В последние полгода мы с ним общались редко – два-три раза. Мне только хочется сказать очень высокие слова в адрес его жены Веры, потому что практически она его на руках носила, полностью о нем заботилась. Вплоть до таких вещей, о которых нельзя говорить, но это было так.

Решетов с Болотовым – они были дружны, да. Ну и знаешь ведь: оба одну женщину любили. Она не жена Решетову была – просто любимая. Просто любимая. Просто одну любили, но вот предпочтение было Болотову отдано. Но они все равно сохранили хорошие отношения, и хорошее отношение к творчеству друг друга. Вот как-то я возил Решетова в Чердынь (как раз в год ухода Болотова, в 95-м), так во время поездки он сказал: «он гораздо выше меня» – о Болотове.

В Перми Решетов жил (квартира в доме на углу Кирова и 25-го Октября, второй этаж, балконы на обе стороны) – если одним словом охарактеризовать: аскетично, бедно. Книги были, иконы. Златоуста такой том, хороший. Я книги ему свои давал для прочтения, современных духовных пастырей – он прочитал одну, говорит: «больше мне не подсовывай». Но, может быть, тут он был и не прав: я-то твердо уверен, что человек ее написал хороший, но просто стиль изложения не на высоте. А его стиль задевал, он воспринимал все вместе: и стиль, и мысли. «Не подсовывай мне больше, – говорит, – сказки эти».

Помню похороны Болотова в овальном зале Союза Писателей. У гроба почетный караул: все писатели, включая относительно молодых – Тюленева, Смородинова – рвутся в почетный караул. Решетову протягивают повязку траурную – нет: «я, – говорит, – не пойду...» Так у окна и простоял.

Сейчас-то [2] он почти ни с кем не общается, в обществе я его давно уже не видел. Хотя с друзьями он очень... Он как бы... Подымает людей, с которыми общается, не сознательно, конечно – подымает, и – обнимает, что ли, и не знаешь, чем ему ответить. Ты-то не такой высоты, и не знаешь поэтому, как ответить. А на клуб его как-то раз – лет двадцать уже назад – Михайлюк притащил, так Решетов зажатый был, ему страшно, видимо, не хотелось реагировать на что-то – и вот так сидел, бубнил, говорил общие фразы – выдернули его из дома. А может, просто среда ему чужая была, зал в Союзе журналистов казенный. Но слушали его – открыв рот.

Кстати, интересно, что к нам ведь и Радкевич тоже приходил. И вот Радкевич-то хорошо говорил на обсуждениях. Он, помню, хорошо сказал о работе Чувызгалова. Черно-белая работа: месяц ноябрь, склон, земля черная, и вот – лист последний на ветке. «Вы же, – говорит, – ничего не понимаете, как надо смотреть искусство. Вы тут смотрите – листик, вам кажется. А я вижу миРЫЫ, которые дроЖЖАТ, готовые сорВАТЬСЯ!». Здорово ведь! Сразу же внушение какое происходит! Радкевича они (Решетов с Болотовым) уважали всю жизнь. Учитель наш, говорили. 

С конца 70-х период для меня начался, когда я более тесно общался с группой Печенкина, скажем так. Но «перехода» никакого, я считаю, у меня не было – я в двух средах находился. И, что интересно, там и там – друзья. Друзья мои были. Может быть, я только Кальпиди не смогу другом назвать, потому что для меня он до сих пор – высок, умен и непонятен. Но мы с ним хорошо общаемся. Я не могу назвать его другом, но он друг моих друзей.

Я умом своим давно определил, что моя цель – гармония. Как это ни громко звучит. И так и получалось в жизни, само собой, что ли... Для меня тогда, конечно, открытием стал Слава Смирнов – из художников Перми. Я его спокойно так почувствовал, принял его внутренне сразу, даже говорил ему (его это немножко задевало), что он Чюрлёниса продолжатель, в тот период творчества.

С Печенкиным Павлом я познакомился в конце 1970-х, наверное. Он в то время свою тему отрабатывал – слайд-фильмы. Он и Славу Смирнова и нас пристроил ему слайды поставлять. Я в 1979-81-м работал в Институте усовершенствования учителей, кабинетом технических средств заведовал, и Паша туда ко мне пришел, первый слайд-фильм там сделал. Он тогда в двух-трех местах работал одновременно. А в 81-м я перешел в Областной центр народного творчества – и Паша туда же. Надо было кому-то идти в штат, и я долго думал – у меня была более-менее высокооплачиваемая инженерная работа в институте на территории ПЗХО, поэтому я долго решался. Чувызгалов меня заставил принять решение таким образом: «Печенкина, – говорит, – туда возьму. Или – Карпова». Я когда это услышал, то сказал: «Нет, тогда я пойду, ладно». Потому что чувствовал, что если фотоклуб, то надо чтобы не случайный человек все-таки руководил.

Вот уже в Областном центре народного творчества фотоклуб «Пермь» переиначили в народную фотостудию, звание «народный коллектив» нам присвоили – я стал в штате работать, и нам даже лаборант и методист по кинофотоискусству полагался – трое-четверо человек в штате. Через некоторое время на должность лаборанта пришел Безукладников. Печенкин первое время пользовался на птичьих правах проекторами для своих слайд-фильмов, но потом при фотоклубе он организовал слайд-студию «Поиск» – оформился в самостоятельное подразделение при Центре народного творчества и все проекторы себе забрал.

«Кадриорг» – как не помнить, помню. Было хорошее общее действо, и слова этой поэмы – я даже немного помню некоторые слова. Но для меня это было все-таки какое-то параллельное течение жизни, как основному я этому событию значения не придавал (я лично о себе говорю), но все-таки – откровение и, я бы сказал – холодная радость оттого, что вещи называются своими именами. Просто была попытка, с моей точки зрения, сказать нечто иное, чем было официально разрешено. Хоть какая-то отдушина от всего этого серого, свинцового... Через несколько лет группу Павла и «Кадриорг» этот запретили – я знаю, что причиной было... На вечер (знаю, что в кафе «Театральное», со столиками, хотя я сам на этом вечере не был) кого-то там из обкома ВЛКСМ не пустили без денег. Ну, вот, если в список приглашенных не входишь – так плати деньги, если хочешь смотреть. И она – представительница обкомовская – такой шум подняла! Я был на заседании у директора, когда было оглашено распоряжение о закрытии студии «Поиск». Дирекцию заставили это оформить решением какого-то, скажем, художественного совета. Я на этом присутствовал, и было стыдно, что никто слова-то не сказал, но уже ледяная такая обстановка нависла.

Где-то в 82 году у Печенкина произошло знакомство с Сорокиным. Нет, в первую очередь – с Шабуниным. У Павла Печенкина всегда была энергия. Он всегда находил и создавал повод для объединения. Шабунин привел всех на Народовольческую, а Сорокин как начальник это утвердил. Ну вот, сделали мастерскую Смирнову, Павел себе кинозал для слайд-фильмов оборудовал, и – там же мастерская для нас с Безукладниковым. Безукладников там был единственный, кто жил-ночевал, потом Смирнов немножко начал. Я дольше всех там продержался, до 91 года – я до самого путча оставался на Народовольческой.

Людей интересных там перебывало очень много. Изредка, нечасто, Беликов заходил. Лапшин – только для общения со Смирновым. Был еще... Я визуально личность помню, а фамилию... Помню, на «С» у него фамилия – был такой творческий человек... Точно: Сухов фамилия. Он запомнился. Он еще любил девушку – ее сестра была моей моделью. С Суховым близок я не был – так, просто общались немножко. Андрей Безукладников с Чернышевым работали. Скажу про себя нехорошее, но когда Андрей уехал, я Юру Чернышева от мастерской отлучил. Чересчур было свободное – для меня – его нахождение там. Может, я не прав был. Надо же себя стыдить-то. Ну, модели, конечно, туда заходили на съемки. У каждого фотографа были «свои» модели. Первая жена Славы Остапенко бывала, Ирина. Ну, Наташа Чеканова, естественно. Вот – Наташа Чеканова, она среди всех выделялась. Со Славой Остапенко нашли они друг друга. Печенкин про нее говорил: «девушка в американском стиле». В чем это выражалось? Я думаю, что – хорошая осанка и независимый, гордый профиль. И, может быть, легкая, в самую меру, раскованность. 

Еще там бывал Виктор Мошегов, художник-оформитель, я его как-то видел у Смирнова. Я помню, что Смирнов какую-то роль играл важную для всех. Его даже любовно Папой называли. И для меня, наверное, среди всех Смирнов самым ярким человеком был. Это не значит, что мы были какими-то особыми друзьями – это уже оглядываясь, может быть, понимаю, что он мне наиболее интересен. Дружил-то я больше всего с Безукладниковым. Мы с Андреем гуляли там по реке Егошиха, ну и вообще по Перми. Для меня он был немножко холодным, компьютерным – Безукладников – но, что интересно, в итоге-то... я бы сказал, что он – нежная душа, только он ее старательно прятал. И порой он мне давал уроки такие – проявлял больше свою душу, чем я. Мастерскую нашу с ним общую как бы фотоклуб арендовал. Андрей там все практически своими руками сделал – три месяца сидел, не вылезая. И даже из своих материалов. Мы предлагали ему (тогда же было богатое государство) государственные – «нет, – говорит, – я, чтоб потом никаких вопросов не было, я все на свои сделаю». Такая независимость. 

Выставки там развешивали – фотоклуба «Пермь», ну и, наверное, Андрей Безукладников свои выставки делал. Еще все почему-то принимали участие в танцах. В дискотечном зале. Там же был еще Илья Городинский – он потом в Израиль уехал. Он с группой «Апельсин» играл на этих дискотеках, и все мы почему-то туда ходили. С Дрожащих мы в пинг-понг играли. А как-то раз Паша Печенкин Митту в гости завел – на Вторчермет с ним вместе ездили.

Вообще-то каждый на Народовольческой был занят тем, что творчески работал. Я-то и сейчас чувствую себя как организатор очень занятым, я и тогда себя чувствовал таким, и туда, если приходил, то мне нужно было работать. Я быстро свои шесть-восемь часов отрабатывал и уходил, шатаясь...

Ольга Михайловна Власова, искусствовед галереи, как-то сказала такой комплимент мне: что в начале 80-х фотоклуб «Пермь» был единственной «честной» творческой организацией – из более-менее официальных. По сравнению с группой «народовольцев», которая была полностью вне официоза, мы все-таки были зависимы. Но все-таки что-то сравнительно новое делали для Перми. Нас даже порой использовали – в хорошем смысле: то Общество охраны памятников архитектуры на нашей базе что-то делало и говорило через нас на весь город – то, что так просто не дали бы им сказать. И при этом я такую позицию, скажем, нейтрально-плюралистическую занимал, чтобы «выжить». Надо же по отношению к официозу что-то было делать, чтобы не закрыли. А так – через нас какое-то обновление, хоть немного, шло. У нас – у фотографов – было выгодное положение по сравнению со всеми художниками. Художникам, чтобы отправить работы на международную выставку... – это такие проблемы! Надо было, чтобы своя организация тебя рекомендовала, потом всесоюзный отбор, да и сами-то упаковки и все прочее – ведь надо работы запаковать. А мы, фотографы, напрямую, сами, рассылали работы по адресам. В Прибалтику часто оправляли – в Прибалтике была развита фотография, за ней тянулись Москва-Ленинград. Урал достаточно сильный уже фотографически был – Челябинск, Свердловск. Мы быстро как-то вышли на уровень Свердловска и Челябинска, и где-то с 72 года мы уже на равных с ними выступали.

А до этого? Чувызгалов-то, практически, сам начал хорошо работать, по-моему, года с 64-го. Мы Чувызгалова считаем отцом пермской фотографии (ну, скажем в скобках – современной). До этого фотография в Перми была – журналистская. Журналистская лакировка действительности, простое любование простыми снежными узорами. Там знаменитая работа была у Котлякова – «Минус 33», что ли она называлась, по Цельсию: напротив ЦУМа две девушки с лохматыми белыми бровями – это была вершина пермской фотографии. Ну, а от нас-то все-таки живая жизнь пришла. И – эксперимент, и – обнаженная натура. Что интересно, на словах партийные чиновники, приходя на выставки, говорили: «как хорошо, обнаженная натура появилась!» Они уходили, приходил Пичугин (редактор газеты «Звезда»): «я, – говорит, – хозяин помещения» – и заставлял снимать работы. Когда мы потом ему это вспомнили – отказался: «не было», – говорит. Изменился сам, наверное. 

Кстати, и началась-то наша жизнь под крылом Центра народного творчества, куда я в штат пришел – со скандала. С большого праздника, первого в Перми яркого события, на которое весь город ломился – это было десять лет фотоклубу «Пермь», мы праздновали, в 81-м году. Тогда вот уже прозвучала новая плеяда: Долматов, Амотник, Бабушкин, Перевощикова Ольга, Галина Тиунова. Была такая группа, более-менее сильных фотографов. У нас одновременно проходили три выставки, одна из выставок межклубная, т.е. среди участников – фотохудожники из семнадцати городов страны, включая уже Прибалтику, Москву, и примерно из стольких городов приехали гости даже – впервые. И в Доме архитектора проходили показы слайдов – авторские коллекции. И челябинцы у меня спросили: «мы проведем аукцион?» Я говорю: «конечно, проводите». А нельзя было – с деньгами-то! Ну, аукцион провели – с молотком, с барабаном. А там сидела зам. директора Центра народного творчества и все записывала. Я еще смотрел: а что это она все строчит-строчит, строчит-строчит? Закончилось мероприятие, и директор – по поручению пермского обкома партии в челябинский обком партии – письмо: на основании каких инструкций ваши выступали? Если такие инструкции есть, то нам их покажите. Челябинцы с нами после этого с полгода не разговаривали, потом-то разобрались, что мы тут ни при чем. А потом у нас с ними наиболее были дружеские отношения. Свердловск-Челябинск-Пермь – друзья все были.

И вот еще что интересно, мне хочется об этом сказать – я сам недавно узнал: в 85-м году мы проводили в Перми выставку «Фотоорбита». У нас связи были со всей страной, мы крутили так называемые «орбиты» – по кольцу отправляли фотографии друг друга, по городам страны (это кроме участия в международных выставках, где даже в середине восьмидесятых мы всяких премий наполучали, т.е. Россия нас узнала, ну и, в какой-то степени, мир). Ну и вот, проводили мы в Перми итоговую выставку «Фотоорбиты» 84-го года. Каталог был заказан в ГОЗНАКе, чтобы хороший уровень был. И случилось такое: какой-то их «первый отдел» – не понравилась им фотография, не пермского, кстати, автора: ветеран с орденами стоит на фоне стены, в которой трещина. Как так?! Как такое может быть?! Подняли обком, и я только недавно узнал, что тираж-то был напечатан уже – и весь его пустили под нож. Только недавно я узнал – не говорили об этом факте. Просто – запретили печатать, и все – так нам было сказано. И только сейчас узнал, что все под нож пустили.

Челябинцы нам удивлялись: у них же, в общем-то, более закрытый город – Челябинск, а жили они свободнее. «Что, – говорят, – вашим органам госбезопасности нечем заняться?» В Челябинске, в Свердловске было с этим попроще, там и каталоги выходили. Но у нас тогда более острые были фотографии. Острые в социальном плане. Хотя есть и другие мнения на этот счет, но с моей личной точки зрения, это так. В Челябинске так до сих пор сохраняется какое-то ласковое отношение к действительности. Нет обнаженности – а у нас обнаженность есть, нерв голый. И философичность – у нас больше философии. А в Свердловске натюрмортами тогда увлекались, пейзажем – тоже было поспокойнее как-то.

Фотостудия наша существовала при Центре народного творчества, на Куйбышева. Первые годы – в подвале. А потом уже взбунтовался я – лето 84-го года, високосное – нас раз девять за лето заливало! Туда зайти невозможно было – там канализация плавает, а ведь работы, всё там хранится. Ну и, кроме того, еще Безукладников народ завел: «давайте сделаем современный интерьер!» И все: штукатурку ободрали... А он сам созрел к тому времени к переезду в Москву. В 84-м он уехал – инициатора не стало, а у меня руки не те – и забросили мы этот подвал. В том же Центре, в комнатках ютились, в маленьких. А подвал сохранился, конечно, ну, что там – грязь, копоть. Сейчас здание муниципальному управлению принадлежит – может быть, они что-то благоустроили там.

В 89-м году мы с Игорем Ивакиным организовали хозрасчетную фирму – первую, наверное, в городе – областной центр «Творчество». Я там заведовал отделом фотоискусства, и основная деятельность была – прокат выставок по стране. Деньги на выставках зарабатывали такие, что у нас четыре постоянных выставочных места в Сочи было. Постоянных! Я уже, так сказать, в барина стал превращаться – в командировки сам не ездил – в Прибалтику, в Сочи – отправлял народ. Хорошо мы так поработали, но всего два года. Путч случился, и народ перестал ходить на выставки. А сейчас, с тех пор как мы перешли в областной Дворец культуры, я вернулся к прежнему названию – фотоклуб «Пермь», и звание «народный» сохранил. Это же в общем-то как награда, как признание, звучит. 

25.10.2001 (Пермь)

[1] По словам М. Душеина, «20 MAX» означало отставание от Америки максимум на 20 лет.

[2] Интервью записано за год до смерти А. Решетова.