Юрий Беликов

О Народовольческой, наверное, каждый по-своему будет рассказывать. Что такое Народовольческая? Общага. Кто там жил? Асланьян там жил. И был такой Коля Шабунин, бард, он сейчас живет в Ульяновске, но бывает в Перми – Шабунин был завхозом в этой общаге. А жена Асланьяна Лена тогда или кастеляншей работала, или, вероятнее, потом уже – комендантом. И была там мастерская, где собирались фотографы, Печенкин Павел. Я не помню, с чьей это подачи началось – Народовольческая. Но, по крайней мере, не без Шабунина, не без жены Асланьяна...

Но, опять же, в то время я работал в обкоме комсомола. Эти молодежные тусовки как бы в моем ведении были. И я бывал, конечно, в этой общаге – там разные поэтические встречи устраивали. А потом возникла идея сделать там молодежную художественно-поэтическую студию. И с этой идеей я обратился к секретарю обкома комсомола Леновскому, который отвечал за идеологию. Помню даже такой эпизод: мы с ним приехали в общагу, он осмотрел ее, особенно обратил внимание на девочек, которые там проживают... Короче говоря, после этого визита подвал приобрел вполне официальный статус. Об этом не все, конечно, знают...

В общем, несколько комнат отвели под наши художества. Там студия печенкинская «Поиск» была, Бороздин там, по-моему, был, Слава Смирнов, ну и многие забредали на Народовольческую. Например, Женя Матвеев. И ночевали там, в этом подвале, если ночевать было негде. Скажем, когда я жил в Чусовом, то приезжал и ночевал у Асланьяна или у Шабунина.

Так произошло то, что это общежитие стало «гнездом», где... Не знаю, кто нас там высиживал. Время нас высиживало в этом гнезде. Собирались, читали стихи, смотрели эти жидкие слайды, слайд-поэму Печенкина «Кадриорг». Я не был фанатом этой поэмы, но не был и противником... Вполне нормально, интересно.

Не знаю, если мы где-то совместно выступали, можно ли это назвать «акциями» Народовольческой? Но вот выступление в кафе «Театральное» – там, где демонстрировалась поэма «Кадриорг», и там, где я читал стихотворение «Пикник на партизанской стоянке», запомнилось. Говорят, что после этой «акции» – не столько после «Кадриорга», сколько после прочтения «Пикника» (об этом мне Паша Печенкин потом поведал) обком и горком комсомола встали на дыбы. Выступления в «Театральном» прикрыли. Была там такая – не то Пантюхина, не то Пантюшкина – Бог ее знает, из горкома комсомола, отвечала за культуру. Впрочем, может быть, ларчик прост – пить ее с собой не пригласили, как заметил Паша, вот она и взъелась. А «Кадриорг» и «Пикник» только были поводом, который настораживал. Например, «Пикник»:

Я был из тех, кем я страшился быть.

Пришла за мною вечером машина.

Меня везли нагрудные значки

по Брянщине осенней. Ящик водки

подрагивал у ног моих. Машина

свернула с магистрали. Лай собак

вогнал по шляпку в спящую округу

последний гвоздь. И спицы наших фар

к вязанью приступили. И катился

лес шерстяной...

Там шла речь о конкретном случае. Я же работал на агитпоезде ЦК – и вот на Брянщине нас повезли на пикник комсомольские лидеры – именно на партизанскую стоянку. У них там уже протоптанная тропа была: возили гостей в экзотические места. Ну, естественно, это стихотворение прозвучало вызовом против тогдашних идеологических столпов.

Я закончил ВКШ при ЦК ВЛКСМ – отделение журналистики. Кстати, эту же школу в свое время закончил Вампилов. Меня должны были распределить в журнал «Юность». Ну а я тогда грешил эпиграммами разными, шаржами – в ЦК комсомола собрали на меня досье, что, дескать, я пишу антисоветские стихи. Это уже 87-й год был. Год первой публикации моих стихов в журнале «Юность».

Но еще до «Юности» у меня была публикация в журнале «Смена». Я не тот юбилейный, репортажно- зарифмованный выпуск имею в виду – в нем публикация получилась вынужденная... В «Смене» лежала нормальная подборка моих стихов, и она долго не выходила. И вдруг из Москвы звонит Юра Поляков, тогдашний редактор отдела литературы в журнале [4], и говорит: «Вы же были комиссаром агитпоезда...» А дело в том, что «Смена» должна была меня рекомендовать в качестве официального участника на VIII всесоюзное совещание молодых. Я спрашиваю: «А как же моя подборка, которая лежит у вас, и вообще участие в совещании?» Поляков отвечает: «Это будет зависеть от вас». Я подумал: ладно, хрен с вами. И среди прочей стихотворческой дребедени внедрил настоящие стихи. Они тут же эти стихи выкинули, оставили только гольную конъюнктуру и ее опубликовали, за что мне до сих пор стыдно. Но, с другой стороны, если бы я отказался – я бы не попал на это совещание, и Кальпиди с Дрожащих не попали бы к Вегину: тут цепочка была совершенно жесткая. Я ж понимал, в каком мире живу. И чтобы легально существовать в «этом» мире, нужны были какие-то ходы – полулегальные или даже черные. Приходилось играть. Но система-то меня отторгала постоянно. Я пытался быть «как они», прикидываться, а они все равно понимали, что я им чужой. То же самое с ВКШ. В «Юности» хотели, чтобы я распределился в журнал (я там вел рубрику «Письма государственного человека»), но в ЦК собрали досье: и то, что я с агитпоезда ушел, и что эпиграммы на декана ВКШ читал кому-то, и что вообще пишу Бог знает какие стихи. Короче, я поехал по распределению в ту же «Молодую гвардию»...

Там я задержался буквально на месяц, потому что тут же подготовил очерк о Борисе Дьякове, авторе «Повести о пережитом». Эту повесть о сталинских лагерях он выпустил в 60-е годы. В моем очерке Дьяков давал легкую характеристику Сталину, Хрущеву и Брежневу. Брежневу – впервые, тогда о Леониде Ильиче еще никто и полслова не говорил... И тут (а тогда же существовал так называемый ЛИТ, всё, что готовилось к печати, прочитывал цензор) – звонок в секретариат «Молодой гвардии»: «У вас что – журнал «Огонек»?!» И эту публикацию снимают, в свет она не выходит. Я хлопаю дверью, ухожу из «Молодой гвардии». Уезжаю в Чусовой, но уже не в «Чусовской рабочий», а в «Металлург», где были напечатаны мои первые стихи...

Снова пожил в Чусовом, потом решили квартиру обменять – переехали в Пермь. Опять – «Молодая гвардия». Там уже редактор сменился – Залевская пришла. Газета тогда была на волне, ее все читали. Собственно, Залевская и не отрицала, что газета поднялась за счет нас (меня, Славы Дрожащих, художника Вадима Капридова).

Ну а потом – «Дети Стронция».

А!.. До «Детей Стронция» – «Политбюро». Идея была моя. Часть «Времирей» оставшихся (Асланьян, Субботин и я) и Дрожащих, оставшийся от Кальпиди, объединились в группу «Политбюро» («Пермское объединение литературных бюрократов»). Это была форма шаржирования тогдашнего Политбюро, которое еще существовало во главе с Горбачевым, – и вот у нас тоже были: свой генсек – Юрий Беликов, секретарь по идеологии и сельскому хозяйству – Владислав Дрожащих, министр внутренних дел – Юрий Асланьян, и кандидат в члены Политбюро – Анатолий Субботин. Выступая, мы представляли друг друга по имени-отчеству: Владислав Яковлевич, Анатолий Павлович. Мы выступали и читали стихи социального плана, хотя этот план в большей степени был растворен в образах, метафорах. Первое выступление состоялось на встрече репрессированных (глупая затея, конечно). Выступили. Репрессированным не понравилось. У них там были свои проблемы: «Мемориал», пенсии и прочее... Потом мы выступили в ДК телефонного завода – с нами был Рома Тягунов из Свердловска. Если в первый раз репрессированные нас не поняли, то после ДК телефонного завода партийные функционеры заводского звена накатали статью в газету «За коммунистический труд» о том, что мы несли залу «заряд идеологически чуждой продукции».

Словно ища политического убежища, мы поехали на Алтай – нас пригласили на первый Всесоюзный фестиваль поэтических искусств «Цветущий посох» – в Бийск. В Бийске организовывали всё Михаил Сарыч и Сергей Серебряков. Миша и Сережа потом перебрались в Москву, и с Михаилом летом 91-го года мы даже совершили одну совсем непрогулочную командировку на армяно-азербайджанскую границу, после чего в «Юности» вышел мой очерк «Не поднимай голову, когда свистят птицы». Но, возвращаясь к Алтаю... «Политбюро» сделалось лауреатом этого фестиваля. По ходу нашего действа – в духе традиций того, другого Политбюро, мы вручали друг другу смешные награды: орден св. Станислава Куняева (на тарелке фотография Куняева в короне), медаль «За женскую рифму» (в виде двух крышечек от экспроприированных редакционных кофейников). Асланьяна наградили «Орденом подвязки» – это была телефонная трубка от старого телефона (возможно, кто-то из членов «Политбюро» свистнул ее всё в том же ДК телефонного завода). Мне присудили Гран-при – титул «Махатма российских поэтов», облачили в черную мантию, подарили пишущую машинку – вот эту, «Любаву».

Классная была поездка. Там, на Алтае, мы подружились с екатеринбуржцами: Игорем Богдановым, Женей Ройзманом, Андреем Козловым. Козлов нынче глава кришнаитов Урала – зовут его Ананта-Ачария-Дас. А я – единственный «Махатма» российских поэтов в истории отечественной словесности, потому что до меня были всего лишь «короли»: Северянин там, Еременко, а «Махатма» – один.

После Алтая возникла идея литературного приложения – «Дети Стронция». Название – «Дети Стронция» – родилось в разговоре с бывшим пермским прозаиком Анатолием Королевым, который, приехав из Москвы, во время застолья в квартире Татьяны Долматовой произнес фразочку: «Все мы – дети стронция». Имелся в виду и буквальный смысл (высокий радиоактивный фон на Урале), и, разумеется, переносный.

Самым скандальным стал второй номер «Детей Стронция», где, кроме прочего, был опубликован рассказ Александра Верникова «Под знаком ХУ», фотографии Юры Чернышева, текст и ноты песни замечательного екатеринбургского поэта и барда Сергея Нохрина «В защиту Фолкнера» [5] .

Как только этот номер появился, сразу разразился гром. Было собрано внеочередное бюро обкома КПСС, которое вынесло специальное решение «О литературно-художественном приложении к газете «Молодая гвардия» «Дети Стронция». Там, в частности, говорилось, что на страницах молодежного издания пропагандируется порнография. Имелся в виду снимок Юрия Чернышева над рассказом Марины Крашенинниковой про крысу. На снимке – мордочка серого зверька крупным планом, а на заднем фоне, расплывчато – мужская и женская обнаженка. Невинная – по нынешним временам. На бюро обкома у Залевской спрашивали, указуя на некую основополагающую часть мужского организма: «Это – что?» «Рука», – не моргнув глазом, отвечала Залевская.

Я тогда по должности значился литературным консультантом газеты «Молодая гвардия». Начались проработки, срочно, по приказу, собрали редколлегию «Молодой гвардии»... У меня сохранился журнал протоколов партсобраний «Молодой гвардии» – там дословная запись того, что говорилось на этом заседании. В двух словах: что я формирую это издание по собственному вкусу, что это – сплошной авангард, что в дальнейшем «Дети Стронция» будут выпускаться только по мере прохождения через некие идеологические фильтры...

Сразу после всех этих проработок я написал письмо в обком КПСС, которое подписали Дрожащих, Асланьян, Субботин, Запольских, Горланова, Букур и Кленов. Письмо о том, что идеологическая Пермь в очередной раз захромала на обе ноги. Откровенное получилось письмо. Оно потом приводилось в публикации Петра Вегина «Губернаторы перестройки» в альманахе «Панорама», который выходит в Лос-Анджелесе на русском языке.

Второй номер вышел накануне его отъезда в Штаты. В этом же номере было опубликовано и стихотворение самого Вегина «Саксофонист» с посвящением Алексею Козлову. Поэтому я Петру Викторовичу переслал письмо, в которое вошел не только рассказ о ситуации, но и наше обращение в обком. И вдруг мне приходит через моих друзей вырезка из альманаха «Панорама», где Петр Вегин говорит о том, что происходит в российской провинции. И этим самым он, конечно, нас поддержал – уже оттуда, из-за океана. Ну и «Дети Стронция» продолжали выходить вплоть до седьмого номера.

«Дети Стронция» существовали в недрах «Молодой гвардии». Это была вставка в номер, она вынималась, разрезалась и – возникала иллюзия отдельного издания. Но в седьмом номере мы попытались выйти из родимых недр «Молодушки» – выпуск был напечатан отдельным уже изданием, двуцветным, со значком газеты «Пост». В этом нам помог тогдашний лихой репортер, глава этого «Поста» и нынешний предприниматель Вадим Масалкин. Это был, кстати сказать, «женский» номер – там все авторы – женщины. Светлана Василенко – прозаик из Москвы [6], Марина Крашенинникова, Лариса Ванеева [7], Анна Бердичевская – бывшая пермячка, а теперь – главный редактор журнала «Бизнес Матч» в Москве, издатель... Опубликовал я там и стихи будущего главного редактора «Молодой гвардии» под псевдонимом Галина Ильина. И вот эта публикация и оказалась «роковой» для... ну, наверное, и для «Детей Стронция», и для тех, кто «Детей Стронция» выпускал. В частности, для меня, Дрожащих и Асланьяна.

Я обнаружил, что эти стихи – не больше не меньше как плагиат. Я листал журнал «Октябрь», и вдруг – что-то меня задержало, какая-то знакомая интонация. Вчитался – бах! – стихи-то я эти знаю, а автор другой – Эвелина Ракитская. Я звоню в Москву, той же Василенко, и спрашиваю: «Что за дела такие, чьи стихи?» Она говорит: «Да ты что, эти стихи – Ракитской, она – выпускница Литературного института, мы эти стихи давно знаем». Семь стихотворений, полностью... Я, Дрожащих и Асланьян выкладываем карты перед плагиаторшей: «Галя, смотри, какая ситуация... Мы не будем поднимать шум, но в этой ситуации ты сама решай, как поступить». Она в ответ: «Да я и сама собиралась уходить из газеты!» Гонорар за стихи она передала мне, я его почтовым переводом перечислил Ракитской...

Но после этого вдруг поднялась волна! Надоумленная кем-то, плагиаторша заявила обратное: «А это мои стихи, и вообще я Беликову дала взятку!» Я совершенно обалдел... Хотел в нее графином зафинтить. Ладно, Дрожащих меня сдержал. Я еду в Москву, я хочу доказать правду, я встречаюсь с Ракитской, с людьми, которые ее давно знают, Евгений Сидоров, бывший ректор Литинститута, известный критик (одно время он был министром культуры) пишет бумагу, что, конечно же, эти стихи давно ему известны... Я это все привожу и показываю «молодогвардейцам», но у них – как будто шоры на глазах.

И меня увольняют по сокращению штатов из «Молодой гвардии». И Дрожащих – по сокращению штатов. Асланьян сам вынужден уйти, по собственному желанию. После этого «Дети Стронция» завершили свое существование на пермском горизонте.

Правда, они прошлись с триумфом по центральным изданиям. Нас поддержал журнал «Огонек», в частности – Виталий Коротич и поэт Олег Хлебников, работавший тогда в отделе литературы этого журнала. Нас поддержал и журнал «Юность» своей развернутой публикацией авторов «Детей Стронция» (я представил там стихи Асланьяна, Дрожащих, Ройзмана и графику Вадима Капридова). Я уж не говорю про альманах «Панорама». Эхо «Детей Стронция» шло долго. «Дети Стронция» по тогдашним временам играли роль не какого-то местного издания, а энергетика их была такова, что они вызывали интерес в разных точках Союза, в том числе и в Москве. У нас печатался не только андеграунд провинции, но и москвичи – Боря Викторов, Саша Самарцев, Володя Тучков, Саша Еременко. Его стихотворение «Привет тебе, блистательный Козлов» было опубликовано впервые в «Детях Стронция». До этого – только в списках ходило и устно читалось.

Еще, если говорить о «Детях Стронция», на их страничках состоялись одни из первых публикаций Дрожащих, Асланьяна, Горлановой, Владимира Сарапулова – и они читались, перепечатывались не только в Перми, но и в других городах, они были замечены. В частности, Римма Васильевна Комина заметила рассказы Сарапулова и назвала это «контр-прозой». Тот же Киршин в «Детях Стронция» был напечатан. Да многие, многие. Вознесенский... Кстати, Вознесенский несколько раз упоминал «Детей Стронция» в различных изданиях. В «Литературке» отозвался так: «Хотелось бы видеть здесь барнаульскую «Эру», тамбовский авангард, прозу Светланы Василенко и пермских «Детей Стронция».

И сейчас, когда я оцениваю стилистику многих изданий, и не только литературных, а просто молодежных, я вижу, что энергетически они избрали тот язык, которым пытались изъясняться «Дети Стронция». Тогда мы были первыми, кто на этом языке говорил...

Попытки издаться в Перми, конечно же, с нашей стороны предпринимались. Я помню, что приносил в издательство рукопись своих стихов. Не знаю, как Кальпиди – возможно, и он. Но в принципе ведь отношение в тогдашнем Союзе писателей к нам вполне было определенное: мы – пасынки, мы – из чужого гнезда. И я прорывался через Москву. Моя первая книжка – «Пульс птицы» – издана в столичном издательстве «Современник».

Почтой, без всяких локтей и подпорок, послал рукопись стихов в издательство, и вдруг мне приходит ответ, что «с интересом прочитали рукопись, давайте будем думать о книге». Так вышло, что рецензентом этой книжки оказался бывший житель Пермской области поэт Александр Медведев – он когда-то жил в Березниках и еще мальчиком знал Решетова. И кстати – пермскую ситуацию. Он очень хорошо отозвался о моей рукописи, потом пришло редакторское заключение. Моим первым редактором была московская поэтесса Татьяна Никологорская. Мы нашли общий язык.

Ну, естественно, логика железная: раз в Москве вышла книжка, то тогда и в Перми издавать можно. Насколько мне известно, то же самое – с Кальпиди. Он прорывался не через Пермь, а через Екатеринбург – там у него вышли «Пласты». Потом уже, в 90-м году, в Перми собрали молодежную кассету. Тоже, наверное, веяние времени, а может, и распоряжение сверху: мол, надо издавать. Ну и вот – собрали рукописи, напечатали: меня, Кальпиди, Асланьяна, Лаврентьева, Киршина, Ксению Гашеву.

***

С Мариной Крашенинниковой мы знали друг друга давно. Она начинала на филфаке Пермского университета, курсом младше меня. Проучилась два года и перешла в Литературный институт имени Горького в Москве. Марина – из «Времирей». У меня сохранился рукописный манифест группы, где каждый из участников дает свое понимание, каким должно быть новое содержание, за которое ратуют «Времири». Так вот, Марина написала, что «это – соединение древних языческих порывов души с четким современным умом».

Потом, поскольку она уехала в столицу, связи немножко прервались. Там, в Москве, она начала писать прозу. Училась вместе с известными сейчас писательницами: Нина Садур и Света Василенко были ее подругами. Собственно, Василенко я знаю через Крашенинникову.

Когда она окончила институт, снова оказалась в Перми. Дальше – какое-то роковое стечение обстоятельств. Сначала заболевает отец – Авенир Крашенинников. Он руководил литературным объединением при пермском СП и, на мой взгляд, был самым лучшим, самым вдумчивым и самым душевно широким руководителем литературного объединения при Союзе. Но, поскольку, видимо, все воспринимал близко к сердцу... Меня не было на том заседании литобъединения, которое для него оказалось фатальным, – что-то там обсуждали на повышенных тонах, до ругани, до истерики, и у Авенира Донатовича случился инсульт. Я навещал его, уже после того, как он выписался из больницы. Весь почерневший. Но потом – ничего, восстановился, начал писать, на удивление. Марина говорила, он писал какую-то вещь – не похожую на то, что делал раньше. Но тут, по-моему, очередной инфаркт у него случился. Или – инсульт. И они остались вдвоем – мать и Марина. Марина работала тогда в многотиражке – в «Мотовилихинском рабочем». Потом она оказалась не у дел. Сама болела – у нее что-то с печенкой было... Я помню, пришел к ней – в ту квартирку, которая напротив издательства «Звезда», однокомнатную (ей, по-моему, она от бабушки досталась – отцовскую квартиру трехкомнатную отняли, она за Союзом писателей числилась, и это, кстати, было одной из причин срыва – потерять квартиру, где все связано было с памятью отца и матери), – и вот Марина лежала с приступом. Я сказал: «Марина, давай в «Молодую гвардию». Там тогда Валера Дементьев был редактором. Марину приняли, она начала работать, и неплохо. Но – вскоре у нее умирает мать. Такой сильнейший удар.

Она начала увлекаться алкоголем. У нее и раньше было – в Литературном институте – не без этого, конечно, там люди пьющие. А тут – вообще... Организм у нее уже не выдерживал. И вот случился очередной приступ, насколько я знаю. А может быть, это было сознательное самоубийство – через алкоголь. Кто-то мне рассказывал, что пытались к ней дозвониться в двери – она не открывала, уже будучи в тяжелом состоянии... Я приехал из Москвы и узнал, что Марины не стало. Потом меня ее подруги – Света Василенко и Людмила Абаева – попросили посетить ее могилку на Северном кладбище. Они отпели ее в церкви заочно. Бумажку с молитвой за упокой я в могилку прикопал – они попросили...

Вот так все закончилось с Мариной. Стихи ее сохранились. Я передал их Надежде Николаевне Гашевой [8]. Сохранилась ли проза – не знаю. Часть прозы напечатана в сборнике «Женская логика», который вышел в Москве, в издательстве «Современник», – там две повести Марины. Книг у нее не было.

06.03.1997 (исправлено 09.2003) Пермь.

[4] Автор «ЧП районного масштаба» и нынешний главный редактор «Литгазеты». – Прим. Ю.Б., 2003 г.

[5] В июне 2001 года Нохрин погиб от разрыва сердца вскоре после драки, в которую угодил с одним из своих знакомых. Фактически это было убийство. – Прим. Ю.Б., 2003 г.

[6] Ныне – первый секретарь Союза российских писателей. – Прим. Ю.Б., 2003 г.

[7] Известный прозаик, живущая сейчас в Эстонии, лауреат литературной премии этой страны за лучшее произведение 2001 года на русском языке. – Прим. Ю.Б., 2003 г.

[8] Некоторые опубликованы ею в хрестоматии «Родное Прикамье» в 2001 году. – Прим. Ю.Б., 2003 г.