Kонстантин Шумов

Об Александре Попове.

Сначала я хотел просто вспомнить стихи Сашки Попова. Потом понял, что сами по себе они представляют ценность только для друзей. Они немы. Без атмосферы тех лет, когда создавались. Без Сашкиного окружения. Без его довольно беспросветной домашней жизни. Не знаю, возможно, я субъективен. Но мне почему-то кажется, что прав. Стихи не успевшего состояться поэта интересны как культурологический факт. Фактом литературной жизни они стать не смогли. Хотя публикация двух текстов в пермской антологии сделала их таковыми.

Какой-то последовательности от моих воспоминаний ждать не стоит.

Сашка Попов родился 2 января 1959 года. Мы с ним одногодки. Хотя разница в возрасте была почти год, я родился в декабре. Сейчас эта разница уже не год, а целых двадцать два года. Только я уже старше.

СМЕРТЬ

Не стало его во время сессии 1979 года. Ситуация перед этим сложилась очень для Сашки скверная. Он попал в вытрезвитель. Пил с кем-то из «Клуба поэтов». Хотя «Клуб поэтов» – это название для «Студенческой весны». А так называлось это сообщество «поэтический кружок». Типа кружка по интересам. Кройки и шитья. Авиамодельного спорта. Абсурдно. Но только так можно было платить деньги Надежде Гашевой. Так вот, Сашка с кем-то крепко выпил. По-моему, с Субботиным. Впрочем, это не особенно важно. Выпил и попал в «трезвяк». В следующий раз мы увидели его только мертвым. В вытрезвителе у Сашки документов не оказалось. Спьяну, видимо, назвался Олегом Николаевичем Гостюхиным, нашим однокурсником. Может быть, хотел избежать лишних проблем, которые тогда его одолели. Но назвался. От кого мы узнали об этом, я не помню. Сашкин поступок вызвал, конечно, крайне резкую реакцию среди мужского населения нашего курса. Но обсудить это было не с кем. Три дня Сашка не показывался на занятиях. Все отнеслись к этому спокойно. Заволновался только Андрей Казаринов. Обзвонил всех знакомых, сходил к Сашке домой. Родители не видели его те же три-четыре дня. Мать, правда, сказала, что они здорово поссорились. Последний диалог был следующим.

- Так я тебе сын или не сын?

- Не сын!

После этого Сашка дождался, кода родители уснут, срезал бельевой шнур над их кроватью. И ушел в дровяник.

Нашел Сашку Андрей. В том самом дровянике во дворе дома. Позвонил мне домой. Я приехал. Отчетливо помню, что мы втроем (Андрей, Ольга Галахова и я) стояли почему-то в телефонной будке напротив дома. Уже приехала «Скорая» и милиция. Посмертной записки не нашли. Да ее, собственно, и не могло быть. Милиционер разложил все бумажки, найденные в карманах, на дровах. Были там только шпаргалки – Сашка готовился к сессии. После того, как Сашку увезли, мы как раз и стояли в будке. И травили анекдоты. Диковато, но понятно. Нужна была психологическая разрядка. Конечно, мы не были готовы к смерти. Хотя Казаринов уже похоронил своего отца.

Хоронили Сашку из его дома. Старого, с печным отоплением. И очень грязного. Когда в комнаты прошла Римма Васильевна Комина, она со вздохом сказала: «От такого дома не мудрено в петлю полезть». Или примерно так.

ДОМ

Не хочу плохо говорить о Сашкиных родителях. Но несколько лет за могилой, похоже, я ухаживал один. Вместе с Володей Рябухиным мы поставили столик, скамеечку, посадили Сашкины любимые ромашки. Памятник заказать, конечно, не могли.

Сейчас могилу срыли. Я ходил на «Южное» несколько лет подряд в день Сашкиной смерти. Но был перерыв в два года. После него найти могилу не смог. Видимо, ее убрали как бесхозную. Но место я помнил точно. На нем сейчас ничего нет. А столик я обнаружил неподалеку, у другой могилы.

Ромашки Сашка очень любил. Один из его последних рисунков, как раз и была ромашка. На одном лепестке «Маяковский застрелился», на другом – «Есенин повесился», на падающем – «Попов повесился». Были еще лепестки, но я не помню надписи.

Домашняя жизнь у Сашки была тяжелая. Родители, как я понял, здорово злоупотребляли. Стирка раз в месяц, уборка раз в месяц, обеды далеко не каждый день. Перед похоронами девчонки из нашей группы пытались вымыть пол в квартире. Не получилось. Пришлось снимать слой почти закаменевшей грязи лопатой. Только после этого смогли оттереть.

Сашку в какой-то момент вся эта неустроенность достала, и он взялся за приведение в порядок своей комнаты. Мы покрасили пол и раму, вымыли окно, побелили печь. Кровать смогли вбить между печью и стенкой чуть ли не кувалдой, слишком маленькое было расстояние. Сашка очень гордился ремонтом. А над кроватью повесили афишу фильма «Служебный роман».

Афишу, честно скажу, мы украли в кинотеатре «Россия». Сашкина одноклассница работала в кинотеатре кассиром. Она и проводила нас на сеансы. В один день мы украли афишу со стены. Не знаю, наверное, это было проявление юношеской наглости. Или хотелось испытать ощущение опасности, риск. В тот момент мы как-то легкомысленно относились к возможным последствиям таких действий. Однажды на почте украли несколько открыток. Просто так. Открытки нам были не нужны.

В комнате у Сашки был еще шкаф и старый письменный стол. Книги, альбомы, тетради, листочки с черновиками стихов.

Из-за всего этого «богатства» во время похорон чуть не разгорелся скандал. Мать с чьих-то слов сказала: «Не надо трогать Сашины вещи грязными руками». Я демонстративно вымыл их в рукомойнике и спросил, можно ли трогать чистыми. Наверное, был не прав. Но дни после Сашкиной смерти у меня прошли, как в тумане.

А «Служебный роман» мы посмотрели раз пятнадцать. Сбегали с лекций. Ходили вечером. Своеобразное сумасшествие. Объяснить его я не могу. Разве только тем, что у Сашки в это время был затяжной роман с Мариной Орзул.

С ней же мы втроем посмотрели в «Художке» фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино». Марина в финале разрыдалась и убежала из зала. Сашка сидел потрясенный. И не сделал того, что должен был сделать. Не вышел из зала, чтобы успокоить Марину.

А вот в «Госторговлю», иначе мы называли этот клуб «Госбарыга», мы ходили, по-моему, только один раз. Не знаю почему, но Сашка сторонился «богемного» общества. Хотя вполне мог быть его частью.

А дома Сашка старался бывать как можно реже. Поэтому часто ночевал в общаге. В «восьмерке». Или, как ее прозвали после печально памятной «Студвесны» 1977 года, «Ночлежка № 8».

ПОЭТ

Сашка совершенно не вписывался в стандартный образ поэта. Не был субтильным. Лицо его не озарялось одухотворенностью. Он походил на поэта примерно так же, как Андрей Казаринов походил на танцора. То есть, совсем не походил.

Крепко сбитый, Сашка занимался легкой атлетикой в секции на «Динамо». Тогда мы с ним и встретились впервые. Вспомнили об этом с трудом. Мой одноклассник занимался в той же секции. Я на «Динамо» играл в баскетбол в ДЮСШ «Атака». Во время одной из пробежек мы и познакомились. Занятия спортом помогали ему получать зачет по физкультуре, которую он безбожно прогуливал. Приходилось бегать «за университет» на разных соревнованиях. Без особого, правда, успеха. Бегать он любил. Помню, однажды мы были, как тогда говорилось, «на природе». По-моему, в Сосновом Бору. Осенью. Сашка увидел зайца и погнался за ним. Не догнал, конечно.

Как-то болезненно Сашка относился к еде. Для него быть сытым означало многое. Видимо, из-за домашней ситуации. Помню, однажды Андрей Казаринов съязвил: «Какой же ты поэт? Только и знаешь, что жрать да жрать». Сашка обиделся.

Интересно, но о поэзии мы с ним почему-то никогда не разговаривали.

Собственно, Сашка отличался не только в поэзии.

ХУДОЖНИК

Рисовал очень неплохо, окончил художественную школу. Сочинял прозу.

С прозой и связан один забавный эпизод из нашего студенчества. Не помню, на какой лекции, нам троим (Сашка, Казаринов и я), пришла в голову мысль написать порнографический рассказ. Писать по строчкам (такое мы тоже иногда практиковали) не получилось. Тогда придумали три темы и разыграли их между собой. «Любовь в музее восковых фигур», «Любовь в космосе». Третью я забыл. Стали писать каждый по-своему. Получилось в меру похабно и прикольно. Особенно у Сашки. Завязка драмы была в смерти музейного ночного сторожа.

А писать прозу построчно Сашка практиковал тоже на лекциях. Особенно классно это получалось у него с Олегом Гостюхиным. Олег был, вне всяких сомнений, талантлив. Пришел он к нам после рабфака. А до рабфака была армия и два курса филфака Кировского педа. Сгубило Олега пристрастие к напиткам. Доучиться он так и не смог.

Но больше всего Сашка как рисовальщик показался в «Горьковце» и на «Студенческой весне».

Помню один забавный эпизод из жизни «Горьковца». По-моему это было в 1978 году. Студенческим редактором тогда был наш однокурсник Саша Бабурин. Было это в ночь на 1 апреля. Материалы были собраны и отпечатаны. Краски-кисти приготовлены. Был эскиз газеты. Но работать не хотелось. Тогда Сашка начал меланхолично в карандаше изображать на ватманских листах, как бы это сказать помягче, «Членодром». Рисунки были очень забавные. Фаллос в форме оплывающей свечи. «Спермомет» в форме пушки. Лаокоон с сыновьями, но вместо змеи понятно что. Резвились напропалую. Было можно, коллектив подобрался сугубо мужской. Потом неожиданно появилась Нина Габова. Сашка быстренько закрыл свои художества бумагой, а потом потихоньку стер ластиком. Нина поразила нас заявлением: «Мужики, научите меня материться!» Мы радостно потерли руки. Но Нина уточнила, что слова эти вслух произносить не надо. Тогда придумали следующее. Каждое слово заменили другим, из того же числа букв. И начали изощряться с суффиксами, приставками и пр. Самое короткое ругательство заменили словом «чай». Понятное дело, что слова типа «очаевший» и «чаесос» придумались быстро. А потом я вспомнил фотооткрытку. На ней была кукла, чайник, чашка. И потрясающая в том контексте надпись – «Без чая я скучаю». После взрыва эмоций начали спокойно делать газету. Газета, как и многие первоапрельские номера, провисела пару часов. А через несколько лет я обнаружил ее в кабинете парткома университета. За шкафом.

Газета делалась в знаменитой, в те времена, аудитории «111». Мы долго отвоевывали ее у коменданта корпуса. До нашего анархического вселения там когда-то был «КИД», Клуб интернациональной дружбы. От клуба осталась только колонка без внутренностей и надпись на двери. И Сережа Бердышев. Он в свое время КИДом заведовал. Потом мы стали там просто собираться, чтобы попить пива. А потом постепенно прибрали аудиторию к своим рукам. Когда-то мы с Лешкой Лужбиным решили создать на родном факультете театр абсурда. В этой самой аудитории. Этот эпизод я уже описывал в воспоминаниях о Римме Васильевне Коминой. Сашка принимал непосредственное участие в разрисовке стен. Правда, уже не помню, что именно он нарисовал. Андрей Казаринов по своему обыкновению рисовал обнаженных томных красоток. А Сашка что-то монументальное.

В «Горьковце» он частенько делал иллюстрации из своих «головоногов». Он рисовал смешных человечков, состоящих их головы-туловища, ручек и ножек. Они же были базовыми картинками в комиксах. Один комикс по сюжету я помню. Он изображал Андрея Казаринова на свидании с девушкой. Андрей пришел. Девушка не пришла. Было довольно забавно.

Однажды на «Студвесну» Сашка написал эстрадную миниатюру. «Очередь». Текст для студенческой сцены был довольно силен. Не помню точно сюжет. Суть сводилась к тому, что очередь двигалась по кругу. И каждый в ней стоял за чем-то своим. Сдать белье в общежитии. За колбасой. И так далее. Миниатюру в результате так и не поставили. По-моему, по каким-то техническим причинам.

ГОРЬКОВКА

«Горьковку» мы любили. Помню, записались с Сашкой на спецвопрос по фольклору. По двум соображениям. Чтобы отвечать на один вопрос на экзамене. И чтобы записаться в ГУМ. Первокурсников туда не пускали. Вопрос был «Фольклор и живопись». Маргарита Александровна договорилась о записи в гуманитарный зал. Первое, что мы сделали, это выписали книжный вариант «Мастер и Маргарита». «Проглотили», по-моему, за один день. Но, кстати говоря, вопрос тоже подготовили неплохо. Маргарита Александровна хвалила. И на спецсеминар на втором курсе к ней пошли из корыстных соображений. Чтобы проще было сдавать «восемнадцатый век». Не помню Сашкину тему. Но было что-то по русской литературе ХVII века. 

«Горьковку» мы ценили и за близость «Стометровки». Тогда еще «Гастронома». В винном отделе можно было взять бутылку самого «студенческого» напитка. Однажды с Ольгой Галаховой мы встретились у самой библиотеки. Решили перекурить. Зашли в «Стометровку», взяли бутылку «Солнцедара». И «раздавили» ее вдвоем под аркой, которая вела во двор. После этого пошли заниматься.

Самым замечательным библиотечным временем была сессия. В курилке на втором этаже уже к обеду можно было топор вешать. Работали мы в следующем режиме: полчаса за книжками, полтора часа перекура. Разговаривали обо всем. О «рискованном» тоже. Иногда шутили, что в вентилятор вмонтирован микрофон. Одуревшие после пяти-шести сигарет или папирос возвращались в зал. Когда курить надоедало, брали какие-нибудь книжки полегче. Сашка однажды посоветовал взять Овалова. «Приключения майора Пронина» после этого наш курс цитировал полгода.

Наверное, можно былo бы вспомнить и больше.

Сашка был немного вспыльчивым. Но добрым. Отчетливо помню такую сценку. Чуть поддатый Сашка сидит на остановке. Под ногами вьется смешной щенок. Сашка берет его на руки и начинает с ним разговаривать. Отдает ему последний бутерброд.

Иногда у Сашки прорезались какие-то неочевидные таланты. С английским языком у него было плоховато. А тут на праздновании Нового Года мы курили с ним в санузле. Уже хорошенькие. И вдруг Сашка неожиданно заговорил по-английски. Четко, чисто и правильно. Утром не мог воспроизвести ничего из той своей трехминутной тирады.

Конечно, Сашка был талантлив. Легко талантлив. Он мог бы сосредоточиться на чем-то одном. Но не делал этого. Не в характере было.

Но в характере было поступление на филфак. Он окончил школу № 17. Учился в одном классе с Ольгой Галаховой и Андреем Казариновым. Но после школы Андрей поучился на р/г, а Сашка почти полный год в Политехе. И там, по его словам, у него получалось учиться неплохо.

Однажды, уже после его смерти, папа сказал мне: «Ты пытаешься дожить за Сашку». Наверное, тогда это было правильно.

За полчаса до смерти он звонил мне домой. А меня дома не было.

СТИХИ

В просящей шапке,

Точно капли ржавчин,

Тускнеет медь...

Старик,

Хоть ты и не Державин,

Ты нас заметь.

Вот...

Пей за нас!

А мы...

Мы растворимся

В толпе скупой.

Старик,

Хоть ты благослови нас,

Сходя в запой.

Если я правильно помню, это стихотворение было написано после одной из пьянок факультетского «Клуба поэтов» (Беликов, Асланьян, Субботин, Нечитайлов, Дрожащих, Крашенинникова и пр.). По-моему, их тогда занесло в церковь, хотя религиозным или верующим никто не был.

***

То ослепляло нас, то гасло

Метро бездонное, когда

На перегоне до «Таганской»

Мы распростились навсегда.

У станции вагон качнулся,

Нас невесомость повлекла,

Привычно лоб со лбом столкнулся,

Как все знакомо: два чела,

Созвездье глаз... но поцелуя

Уже не означал твой взгляд.

Я перешел на кольцевую,

А ты поехала назад.

Это Сашка написал по дороге из Москвы. Поездка была романтической. Сашка сорвался к Марине совершенно неожиданно. Мы тогда подрабатывали ночными сторожами на автобазе «Скорой помощи» (Сашка, я, Юра Чарный, Сережа Мусихин). А остальные просто приходили в гости. Тогда после зарплаты мы поехали в университет. По дороге Сашка сказал, что ему захотелось в Москву. Марина Орзул тогда уже перевелась от нас в Московский пединститут. Сашка тут же пошел в кассы и взял билет. Уехал без зубной щетки, смены белья, вообще без всяких вещей. Марина, по его словам, этим немного возмутилась. Сашка был в Москве два-три дня. Вернулся мрачный и разочарованный. С Мариной они расстались. Но переписку вели. Когда Сашку хоронили, все Маринины письма мы собрали в один пакет и положили Сашке во внутренний карман пиджака. Потом, через год или чуть больше я отвез Марине одно неотправленное письмо. А на похороны она так и не приехала. Сессию сдавала.

***

На хмуром лице поправляешь гримасу,

Ты – вовсе не ты, но другим незаметно.

Трагедией стала комедия масок,

Игрою без правил и аплодисментов.

Иной раз подумаешь: «К черту все это!»

Но въедливый грим не смывается с кожи.

Друзья – твои бывшие автопортреты,

Те стали совсем на тебя не похожи.

***

Мы в поэтов, как в жмурки, играли,

А когда развязали глаза,

Не узнали тех, кого знали

На ощупь и по голосам.

- Это вы? Неужели?! О, ужас!

Не похожи на смех ваш даже...

Что ж, водите...

 Повязку потуже!

Продолжаем играть дальше!

***

Кто-то в окне, неизвестен, но мил,

Искорку сердца во тьму заронил.

Маг и садовник, вырастил он

На восковом стекле алый бутон.

Сорван! Качнулся и замер в руке.

Дрогнули тени на потолке.

***

Клянусь на томике Цветаевой,

Что ты святая, и настаиваю,

Что вижу лик, а не лицо

И нимб,

Как обруч для игры в серсо,

Над ним.

Пока ты рядом и реальна,

Я лишь люблю,

Когда исчезнешь – моментально

Обожествлю.

И поклоняться буду честно:

Так всех святых

Канонизируют и чествуют

По смерти их.

Стихи Марины Цветаевой входили в число любимых и Сашкой, и Мариной. Марина сама писала стихи. При этом, когда она поступала в ПГУ, на сочинении попалась тема «Молодая советская поэзия». По словам Марины, половину стихов, которые она использовала как иллюстрации, сочинила сама. Под именем Андрея Соколова. У Сашки над кроватью висела афиша фильма «Служебный роман» (мы немного съехали на нем, посмотрев раз пятнадцать). На афише была цитата из Марининых стихов: «Я хочу быть, как ты, рыжим лосем, Чтобы осень носить на рогах».

***

Говоришь ты, что я грешен,

И безбожны мои молитвы,

Но люблю тебя, словно режешь

Мое сердце лезвием бритвы.

По ночам раскрываю окно я,

Зажигаю белые свечи.

Может, бабочкою ночною

Залетишь по ошибке обжечься,

Но напрасно янтарится воск.

Я хочу разбиться о счастье

В водопаде твоих волос,

Но меж пальцев они сочатся.

Я бегу туда, где твой голос,

Перезвоны бокальные смеха,

Озираюсь: тихо и голо.

Только эхо, бесплотное эхо.

На эти стихи в начале восьмидесятых девочка с филфака (не помню ее фамилию, она курсе на втором училась) сочинила песню. Единственное, что было не по тексту – «банальные» вместо «бокальные».

***

Рассветно, искренне, несмело

Меж облаков

Любовь над городом горела,

Моя любовь.

Звучал орган, никем не слышим,

Светлела мгла.

Любовь все занималась выше.

А ты спала.

Вероятно, у этого текста тоже есть реальная подоплека. Марина Орзул жила в доме, который примыкает к госпиталю ветеранов войны. Между домом и госпиталем была довольно широкая щель. В гости к Марине мы ходили через нее, подъезд был как раз рядом. Сашка жил относительно недалеко, минут десять пешком. Частенько ночами он подходил под окна дома. А то и утром.

***

Лес в период последних песен.

Желтый цвет – цвет измены вокруг.

На стволах серебрится плесень.

Мгла. Таинственный перестук

Перескакивает по кронам,

Под ногами шуршит листва.

Черный лес, как шелк похоронный,

А на нем золотые слова:

«Я умру»...

Зеленеть осталась

Одиноких елей щетина.

Может, зрелость, а, может, старость –

Их граница неощутима

Насколько я помню, это стихотворение было написано после похорон отца Андрея Казаринова. Денег на похороны было мало, поэтому Сашка сам бронзовой краской написал на траурной ленте посвящение. На венок.

***

Страшный суд

– Веровал ли? И достойно ли веру хранил?

– Я любил.

– Много ли ты на земле этой грешной грешил?

– Я любил.

– Был ли прощен ты? И чем ты свой грех искупил?

– Я любил.

– Век свой короткий во имя чего ты прожил?

– Я любил.

Это стихотворение восстановлено по памяти. Записи его у меня нет. Возможно, кое-что я пропустил.

***

А после последней оргии,

С жизнью сыграв в прятки,

На полке очнусь, в морге,

С биркою на пятке.

… скальпелем осторожным

Вгрызется в мою сердцевину,

Я буду лежать покорно,

Как раскрытая банка с сардинами.

Увы, память меня опять подвела. Это только фрагменты довольно большого стихотворения. Жутковатого, вообще-то.

***

... Он умер. Я родился. Он воскрес.

Его поют. Меня ведут на крест.

На крест самостриптиза, мелодрам.

И на кресты чужих оконных рам.

К сожалению, не помню начало стихотворения. Один из образов навеян моим любимым студенческим рисунком. Рисовал обычно на лекциях. Я не художник, нормально рисовать не умею, но схематично изображал человека с растянутыми руками. Человек стоял вместо оконного переплета. Вообще мы с Сашкой любили играть в рисунки (на лекциях). Игра была примерно по принципам «чепухи». Один рисует голову, загибает часть листка с рисунком. Второй пририсовывает туловище, загибает. Третий (или первый) пририсовывает ноги. Монстры получались замечательные.

2001 (Пермь)